Краткая коллекция англтекстов

Честерфильд. Письма к сыну

Letter 59/Письмо 59

English Русский

LONDON, June 24, O. S. 1751 Лондон, 24 июня ст. ст. 1751 г-

MY DEAR FRIEND: Air, address, manners, and graces are of such infinite advantage to whoever has them, and so peculiarly and essentially necessary for you, that now, as the time of our meeting draws near, I tremble for fear I should not find you possessed of them; and, to tell you the truth, I doubt you are not yet sufficiently convinced for their importance. There is, for instance, your intimate friend, Mr. H-----, who with great merit, deep knowledge, and a thousand good qualities, will never make a figure in the world while he lives. Why? Merely for want of those external and showish accomplishments, which he began the world too late to acquire; and which, with his studious and philosophical turn, I believe he thinks are not worth his attention. He may, very probably, make a figure in the republic of letters, but he had ten thousand times better make a figure as a man of the world and of business in the republic of the United Provinces, which, take my word for it, he never will. Милый друг, Уменье держать себя, обходительность и манеры могут принести такие огромные преимущества тем, у кого они есть, в особенности же они необходимы и важны для тебя, причем в такой степени, что теперь, когда наша встреча уже недалека, я трепещу от страха при мысли, что ты, может быть, недостаточно всем этим овладел, и, говоря по правде, я до сих пор не уверен, что сам ты в должной мере понимаешь, насколько все это много значит. Взять, например, твоего закадычного друга м-ра X.; при всех его достоинствах, глубоких знаниях и множестве хороших качеств он, сколько бы ни жил, никогда ничего не будет представлять собой в свете. Почему? Да просто потому, что ему не хватает того заметного, обращающего на себя внимание светского лоска, который он не успел приобрести оттого, что слишком поздно стал появляться в свете; к тому же, у него есть склонность к занятию науками и философией, а светскость он, должно быть, не считает достойной внимания. Он мог бы еще сделаться, пожалуй, значительным лицом в республике писателей, но в тысячу раз лучше было бы, если бы он что-то представлял собою как светский и деловой человек в Республике Объединенных Провинций, чего, ручаюсь тебе, никогда не будет.

As I open myself, without the least reserve, whenever I think that my doing so can be of any use to you, I will give you a short account of myself. When I first came into the world, which was at the age you are of now, so that, by the way, you have got the start of me in that important article by two or three years at least,--at nineteen I left the University of Cambridge, where I was an absolute pedant; when I talked my best, I quoted Horace; when I aimed at being facetious, I quoted Martial; and when I had a mind to be a fine gentleman, I talked Ovid. I was convinced that none but the ancients had common sense; that the classics contained everything that was either necessary, useful, or ornamental to men; and I was not without thoughts of wearing the 'toga virilis' of the Romans, instead of the vulgar and illiberal dress of the moderns. With these excellent notions I went first to The Hague, where, by the help of several letters of recommendation, I was soon introduced into all the best company; and where I very soon discovered that I was totally mistaken in almost every one notion I had entertained. Fortunately, I had a strong desire to please (the mixed result of good-nature and a vanity by no means blamable), and was sensible that I had nothing but the desire. I therefore resolved, if possible, to acquire the means, too. I studied attentively and minutely the dress, the air, the manner, the address, and the turn of conversation of all those whom I found to be the people in fashion, and most generally allowed to please. I imitated them as well as I could; if I heard that one man was reckoned remarkably genteel, I carefully watched his dress, motions and attitudes, and formed my own upon them. When I heard of another, whose conversation was agreeable and engaging, I listened and attended to the turn of it. I addressed myself, though 'de tres mauvaise grace', to all the most fashionable fine ladies; confessed, and laughed with them at my own awkwardness and rawness, recommending myself as an object for them to try their skill in forming. Коль скоро уж я привык говорить тебе все без утайки всякий раз, когда признания мои могут принести тебе пользу, я вкратце расскажу сейчас о своей жизни, о том времени, когда я вступил в свет, а произошло это, когда мне было столько лет, сколько тебе сейчас, так что, кстати сказать, ты опередил меня в этом важном деле по меньшей мере года на два-три. Девятнадцати лет я расстался с Кембриджским университетом; в стенах его я был совершеннейшим педантом: желая блеснуть в разговоре, я приводил цитаты из Горация; когда мне хотелось пошутить, я цитировал Марциала; когда же мне приходило в голову разыграть из себя джентльмена, я начинал говорить стихами Овидия. Я был убежден, что здравый смысл искать надо только у древних, что классическая литература содержит все, что необходимо человеку, полезно ему и способно его украсить, и римская toga virilis(253) была мне больше по вкусу, чем вульгарная и грубая одежда моих современников. С такими вот отменными понятиями я сначала отправился в Гаагу, где несколько рекомендательных писем помогли мне очень скоро войти в самое лучшее общество и где я очень скоро обнаружил, что едва ли не все мои понятия не имеют ничего общего с действительностью. По счастью, у меня было большое желание нравиться людям - порождение добродушия и тщеславия, в котором, однако, не было ничего предосудительного, и я чувствовал, что желание это - единственное, что у меня есть. Поэтому я решил, если возможно, овладеть также средствами его осуществления. Очень внимательно и с большой тщательностью изучал я одежду, наружность, манеры, умение держать себя и говорить всем тем, кто казался мне настоящим светским человеком и кто больше всего умел понравиться в обществе. Я подражал этим людям как только мог; если слышал, что о ком-нибудь говорят, как о человеке исключительно хорошо воспитанном, я старательно вглядывался в его платье, движения, позы и пытался у него все это перенять. Когда мне случалось узнать, что кто-то умеет хорошо и приятно говорить, я старался вслушаться в его речи. Я заговаривал, хоть и de tres-mauvaise grace(254), со всеми прелестными, великосветскими дамами, признавался им в моей неотесанности и неуклюжести и вместе с ними сам над собою смеялся, предоставляя им испробовать на мне свои воспитательские способности.

By these means, and with a passionate desire of pleasing everybody, I came by degrees to please some; and, I can assure you, that what little figure I have made in the world, has been much more owing to that passionate desire of pleasing universally than to any intrinsic merit or sound knowledge I might ever have been master of. My passion for pleasing was so strong (and I am very glad it was so), that I own to you fairly, I wished to make every woman I saw in love with me, and every man I met with admire me. Without this passion for the object, I should never have been so attentive to the means; and I own I cannot conceive how it is possible for any man of good-nature and good sense to be without this passion. Does not good-nature incline us to please all those we converse with, of whatever rank or station they may be? And does not good sense and common observation, show of what infinite use it is to please? Oh! but one may please by the good qualities of the heart, and the knowledge of the head, without that fashionable air, address and manner, which is mere tinsel. I deny it. A man may be esteemed and respected, but I defy him to please without them. Moreover, at your age, I would not have contented myself with barely pleasing; I wanted to shine and to distinguish myself in the world as a man of fashion and gallantry, as well as business. And that ambition or vanity, call it what you please, was a right one; it hurt nobody, and made me exert whatever talents I had. It is the spring of a thousand right and good things. Так вот, охваченный страстным желанием понравиться всем, я постепенно добился того, что понравился кому-то; и, уверяю тебя, тем немногим, что я стал представлять собою в свете, я гораздо больше был обязан этому вот желанию понравиться всем, нежели какому-нибудь присущему мне достоинству или каким-либо основательным знаниям, которые у меня тогда могли быть. Желание мое понравиться было (и я очень рад, что это так было) настолько велико, что, должен прямо тебе сказать, я хотел, чтобы каждая женщина, увидев меня, тут же в меня влюбилась, а каждый мужчина мною восхитился. Если бы у меня не было этого страстного стремления к цели, я никогда не был бы так внимателен к средствам ее достичь, и признаюсь, не очень-то понимаю, как человек добрый и здравомыслящий может прожить без этой страсти. Неужели сама доброта не побуждает нас нравиться всем тем, с кем мы говорим, без различия положения и звания? И разве здравый смысл и простая наблюдательность не говорят нам, как для нас бывает полезно кому-то нравиться? Пусть так, скажешь ты, но человек же может нравиться своими душевными качествами и красотой ума без всех этих пресловутых уменья себя держать, светской обходительности и манер, которые - не более чем мишура. Отнюдь нет. Уважать и почитать тебя, может быть, и будут, но понравиться ты никак не сможешь. Больше того, в твоем возрасте меня никогда не удовлетворяло то, что я нравлюсь: я хотел блистать и отличаться в обществе, как человек светский и как галантный кавалер, а равно и что-то представлять собою в деловом мире. И это самолюбие или тщеславие, называй его как угодно, было чувством справедливым; оно никого не обижало и давало мне возможность развивать способности, которые у меня были. Оно стало для меня источником множества начинаний хороших и справедливых.

I was talking you over the other day with one very much your friend, and who had often been with you, both at Paris and in Italy. Among the innumerable questions which you may be sure I asked him concerning you, I happened to mention your dress (for, to say the truth, it was the only thing of which I thought him a competent judge) upon which he said that you dressed tolerably well at Paris; but that in Italy you dressed so ill, that he used to joke with you upon it, and even to tear your clothes. Now, I must tell you, that at your age it is as ridiculous not to be very well dressed, as at my age it would be if I were to wear a white feather and red-heeled shoes. Dress is one of various ingredients that contribute to the art of pleasing; it pleases the eyes at least, and more especially of women. Address yourself to the senses, if you would please; dazzle the eyes, soothe and flatter the ears of mankind; engage their hearts, and let their reason do its worst against you. На днях я говорил с одним твоим очень близким другом, с которым ты часто виделся в Париже и в Италии. Среди бесчисленных вопросов, которые, будь уверен, я задавал ему о тебе, мне случилось спросить его о твоем платье (ибо, по правде говоря, это было единственное, в чем я считал его компетентным судьей), и он ответил, что в Париже ты действительно одевался довольно прилично, но что в Италии ты бывал до того плохо одет, что он постоянно над тобой смеялся и даже иногда рвал твое платье. Должен сказать тебе, что не быть отлично одетым в твоем возрасте так же смешно, как в моем было бы смешно носить белое перо на шляпе и башмаки с красными каблуками. Уменье хорошо одеваться - это один из многочисленных элементов искусства нравиться, во всяком случае - это радость для глаз, в особенности для женских. Если ты хочешь понравиться людям - обращайся к чувствам: умей ослепить взгляды, усладить и смягчить слух, привлечь сердце, и пусть тогда разум их попробует что-нибудь сделать тебе во вред.

'Suaviter in modo' is the great secret. Whenever you find yourself engaged insensibly, in favor of anybody of no superior merit nor distinguished talents, examine, and see what it is that has made those impressions upon you: and you will find it to be that 'douceur', that gentleness of manners, that air and address, which I have so often recommended to you; and from thence draw this obvious conclusion, that what pleases you in them, will please others in you; for we are all made of the same clay, though some of the lumps are a little finer, and some a little coarser; but in general, the surest way to judge of others, is to examine and analyze one's self thoroughly. When we meet I will assist you in that analysis, in which every man wants some assistance against his own self-love. Adieu. Suaviter in modo(255) - это великий секрет. Если ты обнаружил, что незаметно для себя проникся симпатией к человеку, у которого нет ни высоких достоинств, ни каких-либо выдающихся талантов, задумайся над этим и проследи, чем именно человек этот произвел на тебя столь хорошее впечатление; и ты увидишь, что это есть та самая douceur(256), приятность манер, обходительность и уменье себя держать, которые я так часто рекомендовал твоему вниманию. Сделай же из этого вывод, который напрашивается сам собой: то, что нравится тебе в них, понравится и другим в тебе, ибо все мы сделаны из одного теста, хоть замес и бывает иногда погуще, иногда пожиже; вообще же говоря, самый верный способ судить о других - это тщательно понаблюдать и проанализировать самого себя. Когда мы увидимся, я помогу тебе в этом - а помощник в таком анализе нужен каждому человеку, чтобы он мог справиться с собственным эгоизмом. Прощай.

К началу страницы

Титульный лист | Предыдущая | Следующая

Граммтаблицы | Тексты

English	Русский
LONDON, June 24, O. S. 1751	Лондон, 24 июня ст. ст. 1751 г-
MY DEAR FRIEND: Air, address, manners, and graces are of such infinite advantage to whoever has them, and so peculiarly and essentially necessary for you, that now, as the time of our meeting draws near, I tremble for fear I should not find you possessed of them; and, to tell you the truth, I doubt you are not yet sufficiently convinced for their importance. There is, for instance, your intimate friend, Mr. H-----, who with great merit, deep knowledge, and a thousand good qualities, will never make a figure in the world while he lives. Why? Merely for want of those external and showish accomplishments, which he began the world too late to acquire; and which, with his studious and philosophical turn, I believe he thinks are not worth his attention. He may, very probably, make a figure in the republic of letters, but he had ten thousand times better make a figure as a man of the world and of business in the republic of the United Provinces, which, take my word for it, he never will.	Милый друг, Уменье держать себя, обходительность и манеры могут принести такие огромные преимущества тем, у кого они есть, в особенности же они необходимы и важны для тебя, причем в такой степени, что теперь, когда наша встреча уже недалека, я трепещу от страха при мысли, что ты, может быть, недостаточно всем этим овладел, и, говоря по правде, я до сих пор не уверен, что сам ты в должной мере понимаешь, насколько все это много значит. Взять, например, твоего закадычного друга м-ра X.; при всех его достоинствах, глубоких знаниях и множестве хороших качеств он, сколько бы ни жил, никогда ничего не будет представлять собой в свете. Почему? Да просто потому, что ему не хватает того заметного, обращающего на себя внимание светского лоска, который он не успел приобрести оттого, что слишком поздно стал появляться в свете; к тому же, у него есть склонность к занятию науками и философией, а светскость он, должно быть, не считает достойной внимания. Он мог бы еще сделаться, пожалуй, значительным лицом в республике писателей, но в тысячу раз лучше было бы, если бы он что-то представлял собою как светский и деловой человек в Республике Объединенных Провинций, чего, ручаюсь тебе, никогда не будет.
As I open myself, without the least reserve, whenever I think that my doing so can be of any use to you, I will give you a short account of myself. When I first came into the world, which was at the age you are of now, so that, by the way, you have got the start of me in that important article by two or three years at least,--at nineteen I left the University of Cambridge, where I was an absolute pedant; when I talked my best, I quoted Horace; when I aimed at being facetious, I quoted Martial; and when I had a mind to be a fine gentleman, I talked Ovid. I was convinced that none but the ancients had common sense; that the classics contained everything that was either necessary, useful, or ornamental to men; and I was not without thoughts of wearing the 'toga virilis' of the Romans, instead of the vulgar and illiberal dress of the moderns. With these excellent notions I went first to The Hague, where, by the help of several letters of recommendation, I was soon introduced into all the best company; and where I very soon discovered that I was totally mistaken in almost every one notion I had entertained. Fortunately, I had a strong desire to please (the mixed result of good-nature and a vanity by no means blamable), and was sensible that I had nothing but the desire. I therefore resolved, if possible, to acquire the means, too. I studied attentively and minutely the dress, the air, the manner, the address, and the turn of conversation of all those whom I found to be the people in fashion, and most generally allowed to please. I imitated them as well as I could; if I heard that one man was reckoned remarkably genteel, I carefully watched his dress, motions and attitudes, and formed my own upon them. When I heard of another, whose conversation was agreeable and engaging, I listened and attended to the turn of it. I addressed myself, though 'de tres mauvaise grace', to all the most fashionable fine ladies; confessed, and laughed with them at my own awkwardness and rawness, recommending myself as an object for them to try their skill in forming.	Коль скоро уж я привык говорить тебе все без утайки всякий раз, когда признания мои могут принести тебе пользу, я вкратце расскажу сейчас о своей жизни, о том времени, когда я вступил в свет, а произошло это, когда мне было столько лет, сколько тебе сейчас, так что, кстати сказать, ты опередил меня в этом важном деле по меньшей мере года на два-три. Девятнадцати лет я расстался с Кембриджским университетом; в стенах его я был совершеннейшим педантом: желая блеснуть в разговоре, я приводил цитаты из Горация; когда мне хотелось пошутить, я цитировал Марциала; когда же мне приходило в голову разыграть из себя джентльмена, я начинал говорить стихами Овидия. Я был убежден, что здравый смысл искать надо только у древних, что классическая литература содержит все, что необходимо человеку, полезно ему и способно его украсить, и римская toga virilis(253) была мне больше по вкусу, чем вульгарная и грубая одежда моих современников. С такими вот отменными понятиями я сначала отправился в Гаагу, где несколько рекомендательных писем помогли мне очень скоро войти в самое лучшее общество и где я очень скоро обнаружил, что едва ли не все мои понятия не имеют ничего общего с действительностью. По счастью, у меня было большое желание нравиться людям - порождение добродушия и тщеславия, в котором, однако, не было ничего предосудительного, и я чувствовал, что желание это - единственное, что у меня есть. Поэтому я решил, если возможно, овладеть также средствами его осуществления. Очень внимательно и с большой тщательностью изучал я одежду, наружность, манеры, умение держать себя и говорить всем тем, кто казался мне настоящим светским человеком и кто больше всего умел понравиться в обществе. Я подражал этим людям как только мог; если слышал, что о ком-нибудь говорят, как о человеке исключительно хорошо воспитанном, я старательно вглядывался в его платье, движения, позы и пытался у него все это перенять. Когда мне случалось узнать, что кто-то умеет хорошо и приятно говорить, я старался вслушаться в его речи. Я заговаривал, хоть и de tres-mauvaise grace(254), со всеми прелестными, великосветскими дамами, признавался им в моей неотесанности и неуклюжести и вместе с ними сам над собою смеялся, предоставляя им испробовать на мне свои воспитательские способности.
By these means, and with a passionate desire of pleasing everybody, I came by degrees to please some; and, I can assure you, that what little figure I have made in the world, has been much more owing to that passionate desire of pleasing universally than to any intrinsic merit or sound knowledge I might ever have been master of. My passion for pleasing was so strong (and I am very glad it was so), that I own to you fairly, I wished to make every woman I saw in love with me, and every man I met with admire me. Without this passion for the object, I should never have been so attentive to the means; and I own I cannot conceive how it is possible for any man of good-nature and good sense to be without this passion. Does not good-nature incline us to please all those we converse with, of whatever rank or station they may be? And does not good sense and common observation, show of what infinite use it is to please? Oh! but one may please by the good qualities of the heart, and the knowledge of the head, without that fashionable air, address and manner, which is mere tinsel. I deny it. A man may be esteemed and respected, but I defy him to please without them. Moreover, at your age, I would not have contented myself with barely pleasing; I wanted to shine and to distinguish myself in the world as a man of fashion and gallantry, as well as business. And that ambition or vanity, call it what you please, was a right one; it hurt nobody, and made me exert whatever talents I had. It is the spring of a thousand right and good things.	Так вот, охваченный страстным желанием понравиться всем, я постепенно добился того, что понравился кому-то; и, уверяю тебя, тем немногим, что я стал представлять собою в свете, я гораздо больше был обязан этому вот желанию понравиться всем, нежели какому-нибудь присущему мне достоинству или каким-либо основательным знаниям, которые у меня тогда могли быть. Желание мое понравиться было (и я очень рад, что это так было) настолько велико, что, должен прямо тебе сказать, я хотел, чтобы каждая женщина, увидев меня, тут же в меня влюбилась, а каждый мужчина мною восхитился. Если бы у меня не было этого страстного стремления к цели, я никогда не был бы так внимателен к средствам ее достичь, и признаюсь, не очень-то понимаю, как человек добрый и здравомыслящий может прожить без этой страсти. Неужели сама доброта не побуждает нас нравиться всем тем, с кем мы говорим, без различия положения и звания? И разве здравый смысл и простая наблюдательность не говорят нам, как для нас бывает полезно кому-то нравиться? Пусть так, скажешь ты, но человек же может нравиться своими душевными качествами и красотой ума без всех этих пресловутых уменья себя держать, светской обходительности и манер, которые - не более чем мишура. Отнюдь нет. Уважать и почитать тебя, может быть, и будут, но понравиться ты никак не сможешь. Больше того, в твоем возрасте меня никогда не удовлетворяло то, что я нравлюсь: я хотел блистать и отличаться в обществе, как человек светский и как галантный кавалер, а равно и что-то представлять собою в деловом мире. И это самолюбие или тщеславие, называй его как угодно, было чувством справедливым; оно никого не обижало и давало мне возможность развивать способности, которые у меня были. Оно стало для меня источником множества начинаний хороших и справедливых.
I was talking you over the other day with one very much your friend, and who had often been with you, both at Paris and in Italy. Among the innumerable questions which you may be sure I asked him concerning you, I happened to mention your dress (for, to say the truth, it was the only thing of which I thought him a competent judge) upon which he said that you dressed tolerably well at Paris; but that in Italy you dressed so ill, that he used to joke with you upon it, and even to tear your clothes. Now, I must tell you, that at your age it is as ridiculous not to be very well dressed, as at my age it would be if I were to wear a white feather and red-heeled shoes. Dress is one of various ingredients that contribute to the art of pleasing; it pleases the eyes at least, and more especially of women. Address yourself to the senses, if you would please; dazzle the eyes, soothe and flatter the ears of mankind; engage their hearts, and let their reason do its worst against you.	На днях я говорил с одним твоим очень близким другом, с которым ты часто виделся в Париже и в Италии. Среди бесчисленных вопросов, которые, будь уверен, я задавал ему о тебе, мне случилось спросить его о твоем платье (ибо, по правде говоря, это было единственное, в чем я считал его компетентным судьей), и он ответил, что в Париже ты действительно одевался довольно прилично, но что в Италии ты бывал до того плохо одет, что он постоянно над тобой смеялся и даже иногда рвал твое платье. Должен сказать тебе, что не быть отлично одетым в твоем возрасте так же смешно, как в моем было бы смешно носить белое перо на шляпе и башмаки с красными каблуками. Уменье хорошо одеваться - это один из многочисленных элементов искусства нравиться, во всяком случае - это радость для глаз, в особенности для женских. Если ты хочешь понравиться людям - обращайся к чувствам: умей ослепить взгляды, усладить и смягчить слух, привлечь сердце, и пусть тогда разум их попробует что-нибудь сделать тебе во вред.
'Suaviter in modo' is the great secret. Whenever you find yourself engaged insensibly, in favor of anybody of no superior merit nor distinguished talents, examine, and see what it is that has made those impressions upon you: and you will find it to be that 'douceur', that gentleness of manners, that air and address, which I have so often recommended to you; and from thence draw this obvious conclusion, that what pleases you in them, will please others in you; for we are all made of the same clay, though some of the lumps are a little finer, and some a little coarser; but in general, the surest way to judge of others, is to examine and analyze one's self thoroughly. When we meet I will assist you in that analysis, in which every man wants some assistance against his own self-love. Adieu.	Suaviter in modo(255) - это великий секрет. Если ты обнаружил, что незаметно для себя проникся симпатией к человеку, у которого нет ни высоких достоинств, ни каких-либо выдающихся талантов, задумайся над этим и проследи, чем именно человек этот произвел на тебя столь хорошее впечатление; и ты увидишь, что это есть та самая douceur(256), приятность манер, обходительность и уменье себя держать, которые я так часто рекомендовал твоему вниманию. Сделай же из этого вывод, который напрашивается сам собой: то, что нравится тебе в них, понравится и другим в тебе, ибо все мы сделаны из одного теста, хоть замес и бывает иногда погуще, иногда пожиже; вообще же говоря, самый верный способ судить о других - это тщательно понаблюдать и проанализировать самого себя. Когда мы увидимся, я помогу тебе в этом - а помощник в таком анализе нужен каждому человеку, чтобы он мог справиться с собственным эгоизмом. Прощай.