Краткая коллекция англтекстов
Чарльз Теккерей
The History of Henry Esmond, Esq./История Генри Эсмонда, эсквайра
CHAPTER IX. I HAVE THE SMALL-POX, AND PREPARE TO LEAVE CASTLEWOOD./Глава IX Я выздоравливаю после оспы в готовлюсь покинуть Каслвуд
| English | Русский |
| When Harry Esmond passed through the crisis of that malady, and returned to health again, he found that little Frank Esmond had also suffered and rallied after the disease, and the lady his mother was down with it, with a couple more of the household. "It was a Providence, for which we all ought to be thankful," Doctor Tusher said, "that my lady and her son were spared, while Death carried off the poor domestics of the house;" and rebuked Harry for asking, in his simple way, For which we ought to be thankful--that the servants were killed, or the gentlefolks were saved? Nor could young Esmond agree in the Doctor's vehement protestations to my lady, when he visited her during her convalescence, that the malady had not in the least impaired her charms, and had not been churl enough to injure the fair features of the Viscountess of Castlewood; whereas, in spite of these fine speeches, Harry thought that her ladyship's beauty was very much injured by the small-pox. | Когда миновал кризис болезни и к Гарри Эсмонду возвратились силы, он узнал, что маленький Фрэнк Эсмонд также болел оспой и уже успел оправиться, а миледи, его мать, и сейчас еще лежит в постели, равно как и двое или трое из домашней челяди. Доктор Тэшер сказал: "Все мы должны возблагодарить провидение за то, что смерть пощадила миледи и ее сына, тогда как бедных слуг она унесла в могилу", - и рассердился на Гарри, когда тот с невинным видом спросил, за что именно следует благодарить: за смерть слуг или за спасение господ? Точно так же юный Эсмонд не мог согласиться с доктором, когда тот, навещая миледи, оправлявшуюся уже от болезни, рассыпался в уверениях, что оспа ничуть не повредила ее красоте, не дерзнув оставить след на прелестных чертах виконтессы Каслвуд, тогда как Гарри, вопреки этим льстивым речам, находил, что красота миледи сильно пострадала. |
| When the marks of the disease cleared away, they did not, it is true, leave furrows or scars on her face (except one, perhaps, on her forehead over her left eyebrow); but the delicacy of her rosy color and complexion was gone: her eyes had lost their brilliancy, her hair fell, and her face looked older. It was as if a coarse hand had rubbed off the delicate tints of that sweet picture, and brought it, as one has seen unskilful painting-cleaners do, to the dead color. Also, it must be owned, that for a year or two after the malady, her ladyship's nose was swollen and redder. | Правда, когда болезнь совсем прошла, на лице ее милости не осталось ни рубцов, ни рябин (не считая разве одной лишь небольшой отметинки на лбу, повыше левой брови); но нежный розовый румянец исчез с ее щек, глаза утратили свой блеск, волосы поредели, и вся она теперь казалась старше. Точно неумелая рука, реставрируя прекрасную картину, стерла верхний слой краски, легкими мазками наложенный на полотно, и обнажила его грунтовку. К тому же должно признаться, что в течение года или двух после перенесенной болезни нос миледи был красноват и сохранял некоторую припухлость. |
| There would be no need to mention these trivialities, but that they actually influenced many lives, as trifles will in the world, where a gnat often plays a greater part than an elephant, and a mole- hill, as we know in King William's case, can upset an empire. When Tusher in his courtly way (at which Harry Esmond always chafed and spoke scornfully) vowed and protested that my lady's face was none the worse--the lad broke out and said, "It IS worse and my mistress is not near so handsome as she was;" on which poor Lady Castlewood gave a rueful smile, and a look into a little Venice glass she had, which showed her, I suppose, that what the stupid boy said was only too true, for she turned away from the glass, and her eyes filled with tears. | Не было бы нужды упоминать обо всех этих мелочах, если б они не оказали решающего влияния на судьбу нескольких людей, что нередко бывает в мире, где комар подчас значит больше слона, а ничтожная кочка, как показывает пример короля Вильгельма, может изменить путь целой империи. Однажды, когда Тэшер с обычной своей угодливостью (постоянно вызывавшей в Гарри Эсмонде чувство досады и раздражения) всячески заверял миледи в том, что лицо ее ничуть не изменилось, юноша вдруг вмешался и заявил: "Нет, изменилось; госпожа моя теперь и вполовину не так красива, как прежде"; и бедная леди Эсмонд, услышав это, невесело улыбнулась и заглянула в небольшое венецианское зеркало, которое, должно быть, убедило ее в том, что глупый мальчик сказал правду, ибо, когда она отвернулась от зеркала, глаза ее были полны слез. |
| The sight of these in Esmond's heart always created a sort of rage of pity, and seeing them on the face of the lady whom he loved best, the young blunderer sank down on his knees, and besought her to pardon him, saying that he was a fool and an idiot, that he was a brute to make such a speech, he who had caused her malady; and Doctor Tusher told him that a bear he was indeed, and a bear he would remain, at which speech poor young Esmond was so dumbstricken that he did not even growl. | Зрелище чужих слез всегда рождало неистовую жалость в сердце Эсмонда, и, увидев их на глазах той, кого он любил больше всего на свете, неосторожный юноша бросился на колени и умолял ее простить его, называя себя болваном, тупицей и скотом за то, что осмелился держать подобные речи, сам будучи причиной ее болезни, а доктор Тэшер сказал ему, что медведь он есть, медведем и останется, и тем окончательно уничтожил бедного Эсмонда, который не пытался даже жаловаться. |
| "He is MY bear, and I will not have him baited, Doctor," my lady said, patting her hand kindly on the boy's head, as he was still kneeling at her feet. "How your hair has come off! And mine, too," she added with another sigh. | - Это мой медведь, доктор, и я не позволяю дразнить его, - сказала миледи, ласково проводя рукой по голове мальчика, все еще стоявшего на коленях перед нею. - Ах, как поредели у вас волосы! И у меня тоже, - добавила она с новым вздохом. |
| "It is not for myself that I cared," my lady said to Harry, when the parson had taken his leave; "but AM I very much changed? Alas! I fear 'tis too true." | - Не во мне дело, - сказала миледи Эсмонду после ухода пастора, - но скажите, Гарри, я в самом деле так изменилась? Увы! Боюсь, что это правда. |
| "Madam, you have the dearest, and kindest, and sweetest face in the world, I think," the lad said; and indeed he thought and thinks so. | - Сударыня, мне ваше лицо кажется самым добрым, нежным и прекрасным в мире, - сказал мальчик; и он в самом деле так думал и продолжает думать и поныне. |
| "Will my lord think so when he comes back?" the lady asked with a sigh, and another look at her Venice glass. "Suppose he should think as you do, sir, that I am hideous--yes, you said hideous--he will cease to care for me. 'Tis all men care for in women, our little beauty. Why did he select me from among my sisters? 'Twas only for that. We reign but for a day or two: and be sure that Vashti knew Esther was coming." | - Да, но каким оно покажется милорду, когда он вернется? - спросила миледи, вздохнув и снова бросив взгляд в венецианское зеркальце. - Вдруг он, как и вы, найдет меня безобразной - да, да, вы так и сказали: безобразной, - ведь он меня разлюбит тогда. Все, что мужчина ценит в женщине, - это ее скромная красота. Почему он из всех дочерей моего отца выбрал именно меня? Только по этой причине. Мы царствуем лишь день или два; и верьте мне, Астинь знала, что Эсфирь уже недалеко. |
| "Madam," said Mr. Esmond, "Ahasuerus was the Grand Turk, and to change was the manner of his country, and according to his law." | - Сударыня, - сказал мистер Эсмонд, - Артаксеркс был азиат; непостоянство - в обычаях его страны и в духе ее законов. |
| "You are all Grand Turks for that matter," said my lady, "or would be if you could. Come, Frank, come, my child. You are well, praised be Heaven. YOUR locks are not thinned by this dreadful small-pox: nor your poor face scarred--is it, my angel?" | - В подобных делах вы все азиаты, - сказала миледи, - или охотно стали бы ими, если б могли. Поди сюда, Фрэнк, дитя мое. Ты здоров, хвала создателю. Твои кудри не поредели от этой противной оспы и на твоем личике не осталось рябин, не так ли, мой ангел? |
| Frank began to shout and whimper at the idea of such a misfortune. From the very earliest time the young lord had been taught to admire his beauty by his mother: and esteemed it as highly as any reigning toast valued hers. | Фрэнк жалостно захныкал при одной лишь мысли о подобном несчастье. Мать с ранних лет приучила юного лорда восхищаться собственной красотой и дорожить ею не меньше, чем дорожит прелестью своих черт модная красавица. |
| One day, as he himself was recovering from his fever and illness, a pang of something like shame shot across young Esmond's breast, as he remembered that he had never once during his illness given a thought to the poor girl at the smithy, whose red cheeks but a month ago he had been so eager to see. Poor Nancy! her cheeks had shared the fate of roses, and were withered now. She had taken the illness on the same day with Esmond--she and her brother were both dead of the small-pox, and buried under the Castlewood yew-trees. There was no bright face looking now from the garden, or to cheer the old smith at his lonely fireside. Esmond would have liked to have kissed her in her shroud (like the lass in Mr. Prior's pretty poem); but she rested many a foot below the ground, when Esmond after his malady first trod on it. | Однажды, когда жар у Гарри спал и болезнь пошла на убыль, что-то похожее на чувство стыда вдруг остро кольнуло его в сердце - то была мысль о том, что за все время болезни он ни разу не вспомнил о бедной дочери кузнеца, чьи красные щеки еще месяц назад так влекли к себе его взор. Бедняжка Нэнси! Щеки ее увяли вместе с розами. Она заболела в один день с Эсмондом; и она, и брат ее умерли от оспы и покоились теперь под каслвудскими тисами. Из-за частокола палисадника не выглядывало больше улыбающееся личико, и некому было приветить старого Сиврайта у его одинокого очага. Эсмонд охотно поцеловал бы ее в наряде смерти (так сказано в прелестных стихах мистера Прайора), но когда ноги юноши после выздоровления впервые коснулись земли, Нэнси давно уже лежала в могиле. |
| Doctor Tusher brought the news of this calamity, about which Harry Esmond longed to ask, but did not like. He said almost the whole village had been stricken with the pestilence; seventeen persons were dead of it, among them mentioning the names of poor Nancy and her little brother. He did not fail to say how thankful we survivors ought to be. It being this man's business to flatter and make sermons, it must be owned he was most industrious in it, and was doing the one or the other all day. | От доктора Тэшера Гарри Эсмонд узнал горестную судьбу бедной девушки, о которой давно хотел, но не решался спросить. Почтенный пастор рассказал, что страшная болезнь побывала почти в каждом доме; что семнадцать человек умерло от нее в деревне; и, называя умерших, упомянул также Нэнси и ее братишку. При этом он не преминул заметить, сколь благодарны господу должны быть все, кто остался в живых. Льстить и поучать было назначением этого человека, и надо отдать ему справедливость: он выполнял его с большим усердием и постоянно упражнялся если не в том, то в другом. |
| And so Nancy was gone; and Harry Esmond blushed that he had not a single tear for her, and fell to composing an elegy in Latin verses over the rustic little beauty. He bade the dryads mourn and the river-nymphs deplore her. As her father followed the calling of Vulcan, he said that surely she was like a daughter of Venus, though Sievewright's wife was an ugly shrew, as he remembered to have heard afterwards. He made a long face, but, in truth, felt scarcely more sorrowful than a mute at a funeral. These first passions of men and women are mostly abortive; and are dead almost before they are born. Esmond could repeat, to his last day, some of the doggerel lines in which his muse bewailed his pretty lass; not without shame to remember how bad the verses were, and how good he thought them; how false the grief, and yet how he was rather proud of it. 'Tis an error, surely, to talk of the simplicity of youth. I think no persons are more hypocritical, and have a more affected behavior to one another, than the young. They deceive themselves and each other with artifices that do not impose upon men of the world; and so we get to understand truth better, and grow simpler as we grow older. | Итак, Нэнси не стало; и Генри Эсмонд, краснея оттого что не пролил о ней ни одной слезы, принялся сочинять по-латыни элегию на смерть юной сельской красотки. Он просил дриад оплакивать ее и призывал речных нимф скорбеть о ней. И так как отец усопшей занимался ремеслом Вулкана, он поспешил сравнить ее с дочерью Венеры, позабыв о том, что жена Сиврайта была стара, безобразна и сварлива. Он строил постную мину, но, по правде говоря, сокрушался не более, чем наемный плакальщик на похоронах. Первая юношеская или девичья страсть всегда почти бесплодна: она умирает, едва успев родиться. Эсмонд до конца своих дней сохранил в памяти неуклюжие стихотворные строчки, в которых его муза оплакивала его хорошенькую возлюбленную; и не без стыда думал о том, как плохи были эти стихи и как хороши они ему казались; как притворна была его скорбь и как он чуть ли не гордился ею. Не правы те, кто говорит о простодушии юности. По моему мнению, едва ли кто-нибудь еще в мире так склонен лгать и лицемерить в своих взаимных чувствах, как молодые люди. Они обманывают самих себя и друг друга при помощи уловок, которые не действуют на более искушенного человека; с годами мы становимся проще и учимся лучше понимать истину. |
| When my lady heard of the fate which had befallen poor Nancy, she said nothing so long as Tusher was by, but when he was gone, she took Harry Esmond's hand and said-- | Услышав о печальном конце Нэнси Сиврайт, миледи сперва ничего не сказала, но как только ушел доктор Тэшер, она взяла Гарри Эсмонда за руки и проговорила: |
| "Harry, I beg your pardon for those cruel words I used on the night you were taken ill. I am shocked at the fate of the poor creature, and am sure that nothing had happened of that with which, in my anger, I charged you. And the very first day we go out, you must take me to the blacksmith, and we must see if there is anything I can do to console the poor old man. Poor man! to lose both his children! What should I do without mine?" | - Гарри, прошу вас простить мне те жестокие слова, которые я наговорила вам накануне вашей болезни. Я глубоко сожалею об участи бедняжки и уверена, что в тот вечер я в порыве гнева взвела на нее напраслину. Как только мне позволено будет выходить, вы должны свести меня к кузнецу, и мы узнаем, не могу ли я чем-нибудь облегчить его горе. Несчастный! Потерять сразу и сына и дочь! Как бы я стала жить без своих детей? |
| And this was, indeed, the very first walk which my lady took, leaning on Esmond's arm, after her illness. But her visit brought no consolation to the old father; and he showed no softness, or desire to speak. "The Lord gave and took away," he said; and he knew what His servant's duty was. He wanted for nothing--less now than ever before, as there were fewer mouths to feed. He wished her ladyship and Master Esmond good morning--he had grown tall in his illness, and was but very little marked; and with this, and a surly bow, he went in from the smithy to the house, leaving my lady, somewhat silenced and shamefaced, at the door. He had a handsome stone put up for his two children, which may be seen in Castlewood churchyard to this very day; and before a year was out his own name was upon the stone. In the presence of Death, that sovereign ruler, a woman's coquetry is seared; and her jealousy will hardly pass the boundaries of that grim kingdom. 'Tis entirely of the earth, that passion, and expires in the cold blue air, beyond our sphere. | И в самом деле, первая прогулка после болезни, которую миледи предприняла, опираясь на руну Эсмонда, привела их к домику кузнеца. Но от этого посещения старику отцу не стало легче; он встретил их сурово и говорил неохотно. "Бог дал, бог и взял", - были его слова; он, Сиврайт, знает свой долг верного слуги господня. Ему немного нужно, а уж теперь и подавно, - не надо ведь кормить столько ртов. Он пожелал доброго утра ее милости и мистеру Эсмонду - молодой джентльмен сильно вытянулся за время болезни, и на его лице почти не осталось следов; и с этими словами он отвесил угрюмый поклон и вошел в дом, оставив миледи, молчаливую и несколько пристыженную, у дверей кузни. Над могилой своих детей он поставил красивую плиту, которую и сейчас можно видеть на каслвудском погосте, и не прошло и года, как к именам, вырезанным на этой плите, прибавилось и его имя. Перед лицом Смерти, могущественнейшего из владык, тщеславие женщины умолкает и ревность не решается переступить границы мрачного царства. То страсть земная, и она гаснет в холодном голубом просторе, окружающем нашу планету. |
| At length, when the danger was quite over, it was announced that my lord and his daughter would return. Esmond well remembered the day. The lady his mistress was in a flurry of fear: before my lord came, she went into her room, and returned from it with reddened cheeks. Her fate was about to be decided. Her beauty was gone-- was her reign, too, over? A minute would say. My lord came riding over the bridge--he could be seen from the great window, clad in scarlet, and mounted on his gray hackney--his little daughter ambled by him in a bright riding-dress of blue, on a shining chestnut horse. My lady leaned against the great mantel-piece, looking on, with one hand on her heart--she seemed only the more pale for those red marks on either cheek. She put her handkerchief to her eyes, and withdrew it, laughing hysterically--the cloth was quite red with the rouge when she took it away. She ran to her room again, and came back with pale cheeks and red eyes--her son in her hand--just as my lord entered, accompanied by young Esmond, who had gone out to meet his protector, and to hold his stirrup as he descended from horseback. | Наконец, когда всякая опасность миновала, пришло известие, что милорд с дочерью возвращается домой. День их приезда навсегда запомнился Эсмонду. Миледи, госпожа его, с самого утра была в страшном волнении; в последнюю минуту она побежала к себе в комнату и вышла оттуда с нарумяненными щеками. Сейчас должна решиться ее судьба. Красота ее исчезла, но кончилось ли вместе с ней и ее царство? Еще миг, и она узнает это. Уже милорд показался на мосту. Из углового окна видна была его статная фигура в пурпурном плаще, верхом на сером иноходце, а рядом с ним на вылощенной гнедой лошадке ехала его маленькая дочь в ярко-голубом платье. Миледи прислонилась к камину и глядела на них, прижав руку к сердцу. От красных пятен на щеках она казалась еще бледнее. Она поднесла к глазам платок и тотчас же отняла его, судорожно смеясь; румяна оставили красный след на белом батисте. Она снова бросилась в свою спальню и воротилась с бледными щеками и покрасневшими веками, держа за руку сына, как раз когда милорд входил в залу, сопровождаемый Гарри Эсмондом, который поспешил встретить своего благодетеля и подержать ему стремя. |
| "What, Harry, boy!" my lord said, good-naturedly, "you look as gaunt as a greyhound. The small-pox hasn't improved your beauty, and your side of the house hadn't never too much of it--ho, ho!" | - Что это, Гарри, мой мальчик! - весело закричал милорд. - У тебя лицо вытянулось, как морда у борзой. Ты не похорошел от оспы, а ваша ветвь рода и так никогда не славилась избытком красоты - хо-хо! |
| And he laughed, and sprang to the ground with no small agility, looking handsome and red, within a jolly face and brown hair, like a Beef-eater; Esmond kneeling again, as soon as his patron had descended, performed his homage, and then went to greet the little Beatrix, and help her from her horse. | Он захохотал и с завидной легкостью соскочил на землю, красивый, веселый, румяный, видный собою, точно королевский телохранитель. Эсмонд опустился на одно колено и почтительно приветствовал своего покровителя, как только тот спешился, после чего подошел поздороваться с маленькой Беатрисой и помочь ей сойти с лошади. |
| "Fie! how yellow you look," she said; "and there are one, two, red holes in your face;" which, indeed, was very true; Harry Esmond's harsh countenance bearing, as long as it continued to be a human face, the marks of the disease. | - Фи! Какой вы стали желтый! - сказала она. - А на лице у вас одна - две - три красных дырки. - И это была истинная правда, ибо грубая кожа Генри Эсмонда навсегда сохранила следы болезни. |
| My lord laughed again, in high good-humor. | Милорд снова захохотал, развеселившись еще более. |
| "D--- it!" said he, with one of his usual oaths, "the little slut sees everything. She saw the Dowager's paint t'other day, and asked her why she wore that red stuff--didn't you, Trix? and the Tower; and St. James's; and the play; and the Prince George, and the Princess Anne--didn't you, Trix?" | - Разрази меня бог, - сказал он, употребив одно из любимых своих присловий, - от этой плутовки ничто не скроется. Она даже разглядела румяна и белила вдовствующей виконтессы и спросила, зачем та намазала себе щеки краской. Верно, Трикс? А Тауэр, а Сент-Джеймский дворец, а театр! Она все успела повидать, даже принца Георга и принцессу Анну. Верно, Трикс? |
| "They are both very fat, and smelt of brandy," the child said. | - Они оба толстые-претолстые, и от них пахнет брэнди, - сказала девочка. |
| Papa roared with laughing. | Отец шумно захохотал. |
| "Brandy!" he said. "And how do you know, Miss Pert?" | - Брэнди! - воскликнул он. - А откуда ты знаешь, как пахнет брэнди, дерзкая девчонка? |
| "Because your lordship smells of it after supper, when I embrace you before you go to bed," said the young lady, who, indeed, was as pert as her father said, and looked as beautiful a little gipsy as eyes ever gazed on. | - Потому что так пахнет от вашей милости, когда я подхожу поцеловать вас после ужина, - ответила молодая леди, у которой и в самом деле дерзости было не занимать стать; это была настоящая цыганочка и притом хорошенькая на загляденье. |
| "And now for my lady," said my lord, going up the stairs, and passing under the tapestry curtain that hung before the drawing- room door. Esmond remembered that noble figure, handsomely arrayed in scarlet. Within the last few months he himself had grown from a boy to be a man, and with his figure his thoughts had shot up, and grown manly. | - А где же миледи? - спросил милорд, поднимаясь по лестнице и проходя под тяжелой портьерой, скрывающей дверь гостиной. Эсмонду врезалась в память статная фигура в пышных складках пурпурного плаща. За последние месяцы сам он из мальчика превратился в мужчину, и вместе с его телом выросли и возмужали его мысли. |
| My lady's countenance, of which Harry Esmond was accustomed to watch the changes, and with a solicitous affection to note and interpret the signs of gladness or care, wore a sad and depressed look for many weeks after her lord's return: during which it seemed as if, by caresses and entreaties, she strove to win him back from some ill humor he had, and which he did not choose to throw off. In her eagerness to please him she practised a hundred of those arts which had formerly charmed him, but which seemed now to have lost their potency. Her songs did not amuse him; and she hushed them and the children when in his presence. My lord sat silent at his dinner, drinking greatly, his lady opposite to him, looking furtively at his face, though also speechless. Her silence annoyed him as much as her speech; and he would peevishly, and with an oath, ask her why she held her tongue and looked so glum; or he would roughly check her when speaking, and bid her not talk nonsense. It seemed as if, since his return, nothing she could do or say could please him. | Лицо миледи, в котором Генри Эсмонд привык замечать всякую перемену, с заботливой преданностью ловя и истолковывая малейший знак радости или печали, еще много недель после приезда ее супруга хранило грустное и унылое выражение; и все это время она словно старалась рассеять ласками и мольбами какое-то недовольство милорда, от которого сам он не спешил отделаться. В своем стремлении угодить ему она прибегала ко множеству уловок, которые прежде пленяли его, но теперь, как видно, утратили свою силу. Он больше не находил удовольствие в ее пении; и она перестала петь и даже детей заставляла умолкать в его присутствии. За обедом милорд молчал и пил больше обычного, миледи же, сидя напротив, украдкой поглядывала на него и тоже не говорила ни слова. Ее молчание досаждало ему так же, как и ее речи; с обычной бранью он ворчливо спрашивал, почему это она сидит насупившись и словно воды в рот набрала; но стоило ей сказать слово, он резко обрывал ее, прося не говорить глупостей. Казалось, что бы она теперь ни делала и ни говорила - все было не по нем. |
| When a master and mistress are at strife in a house, the subordinates in the family take the one side or the other. Harry Esmond stood in so great fear of my lord, that he would run a league barefoot to do a message for him; but his attachment for Lady Esmond was such a passion of grateful regard, that to spare her a grief, or to do her a service, he would have given his life daily: and it was by the very depth and intensity of this regard that he began to divine how unhappy his adored lady's life was, and that a secret care (for she never spoke of her anxieties) was weighing upon her. | Когда хозяин и хозяйка не в ладах меж собой, все в доме делятся на два лагеря. Гарри Эсмонд так трепетал перед милордом, что не задумался бы три мили пробежать босиком, чтобы выполнить его поручение; но перед леди Эсмонд он благоговел всем сердцем, с силой истинной страсти, и ради того, чтоб избавить ее от огорчения или оказать ей услугу, готов был в любой миг отдать свою жизнь; сердечное чутье и подсказало ему вскорости, что его обожаемая госпожа несчастлива и что какая-то тайная забота (тайная, ибо она никогда не говорила о своем горе) гнетет ее. |
| Can any one, who has passed through the world and watched the nature of men and women there, doubt what had befallen her? I have seen, to be sure, some people carry down with them into old age the actual bloom of their youthful love, and I know that Mr. Thomas Parr lived to be a hundred and sixty years old. But, for all that, threescore and ten is the age of men, and few get beyond it; and 'tis certain that a man who marries for mere beaux yeux, as my lord did, considers this part of the contract at an end when the woman ceases to fulfil hers, and his love does not survive her beauty. I know 'tis often otherwise, I say; and can think (as most men in their own experience may) of many a house, where, lighted in early years, the sainted lamp of love hath never been extinguished; but so there is Mr. Parr, and so there is the great giant at the fair that is eight feet high--exceptions to men--and that poor lamp whereof I speak, that lights at first the nuptial chamber, is extinguished by a hundred winds and draughts down the chimney, or sputters out for want of feeding. | Кто из видевших свет и знакомых с природой людской не догадается, какое несчастье ее постигло? Правда, знавал я людей, которые до глубокой старости донесли в истинном цвету свою юношескую любовь. Но ведь и Томас Парр, слышно, дожил до ста шестидесяти лет, однако же обычная продолжительность человеческой жизни - семь десятков, и редко кто перевалит за этот предел; и так уж водится, что человек, который, подобно милорду, женился ради одних лишь прекрасных глаз, считает, что его обязательства по брачному договору кончаются, как только женщина перестает выполнять свои, и его любовь не долговечней ее красоты. Бывает, как я уже говорил, и по-иному: сам я (да, пожалуй, и каждый из нас) мог бы припомнить не одну семью, где священный светильник любви, зажженный в юные годы, никогда не угасал; но подобные семьи, как и мистер Парр, как и великан восьми футов росту в ярмарочном балагане, исключение среди людей, чаще же всего этот бедный светильник, некогда озарявший брачный покой, бывает задут ветром или сквозняком или же попросту с шипением гаснет от недостатка масла. |
| And then--and then it is Chloe, in the dark, stark awake, and Strephon snoring unheeding; or vice versa, 'tis poor Strephon that has married a heartless jilt, and awoke out of that absurd vision of conjugal felicity, which was to last for ever, and is over like any other dream. One and other has made his bed, and so must lie in it, until that final day when life ends, and they sleep separate. | А тогда - тогда Хлоя долгими ночами томится, не смыкая глаз, рядом с мирно похрапывающим Стрефоном; или vice versa {Наоборот (лат.).}, бедняга Стрефон, женившийся на бездушной кокетке, ловит, проснувшись, неверное видение супружеского счастья, которое должно было длиться вечно и оборвалось, как всякий сон. Но ложе постлано, и ни тот, ни другая не смеют покинуть его, пока в жизни их не наступит последний день, и тогда каждый заснет отдельно. |
| About this time young Esmond, who had a knack of stringing verses, turned some of Ovid's Epistles into rhymes, and brought them to his lady for her delectation. Those which treated of forsaken women touched her immensely, Harry remarked; and when Oenone called after Paris, and Medea bade Jason come back again, the lady of Castlewood sighed, and said she thought that part of the verses was the most pleasing. Indeed, she would have chopped up the Dean, her old father, in order to bring her husband back again. But her beautiful Jason was gone, as beautiful Jasons will go, and the poor enchantress had never a spell to keep him. | Примерно в эту пору юный Эсмонд, довольно искусный в нанизывании рифмованных строчек, стихами перевел кое-какие из Овидиевых посланий и принес их миледи, желая развлечь ее. Гарри заметил, как растрогали ее те из них, в которых говорилось о покинутых женщинах; и когда он читал о том, как Энона призывала Париса или Медея молила Язона вернуться к ней, леди Каслвуд вздыхала и говорила, что эти стихи самые лучшие. И она, должно быть, не задумалась бы изрубить на куски старого декана, своего отца, если б это могло вернуть ей милорда. Но прекрасный Язон ее ушел, как уходят все прекрасные Язоны, и не во власти бедной волшебницы было удержать его. |
| My lord was only sulky as long as his wife's anxious face or behavior seemed to upbraid him. When she had got to master these, and to show an outwardly cheerful countenance and behavior, her husband's good-humor returned partially, and he swore and stormed no longer at dinner, but laughed sometimes, and yawned unrestrainedly; absenting himself often from home, inviting more company thither, passing the greater part of his days in the hunting-field, or over the bottle as before; but with this difference, that the poor wife could no longer see now, as she had done formerly, the light of love kindled in his eyes. He was with her, but that flame was out: and that once welcome beacon no more shone there. | Милорд хмурился лишь до тех пор, покуда встречал укор в печальном взгляде жены. Когда же она сумела превозмочь себя и научилась придавать показную веселость своему лицу и поведению, к ее супругу вернулось отчасти обычное благодушие; он уже не бранился и не бушевал за обедом, но порой даже смеялся, а порой зевал без стеснения; стал надолго отлучаться из дому, чаще прежнего приглашал к себе гостей и большую часть своих дней проводил на охоте или за бутылкой вина, как и раньше; разница была лишь в том, что теперь бедная жена уже никогда не видела в его глазах огонька любви. Супруг ее был здесь, рядом, но пламя погасло; и путеводный маяк больше не светил ей, как в былые дни. |
| What were this lady's feelings when forced to admit the truth whereof her foreboding glass had given her only too true warning, that within her beauty her reign had ended, and the days of her love were over? What does a seaman do in a storm if mast and rudder are carried away? He ships a jurymast, and steers as he best can with an oar. What happens if your roof falls in a tempest? After the first stun of the calamity the sufferer starts up, gropes around to see that the children are safe, and puts them under a shed out of the rain. If the palace burns down, you take shelter in the barn. What man's life is not overtaken by one or more of these tornadoes that send us out of the course, and fling us on rocks to shelter as best we may? | Каковы были чувства миледи, когда ей пришлось признать истину, которую не зря предрекало ей вещее зеркало, - что вместе с красотой кончилось и ее царство и что дни счастья для нее миновали? Что делает моряк, когда его мачту и руль снесло бурей? Он ставит временную мачту и старается править с помощью весла. Что происходит в доме, с которого ураган сорвал крышу? Оправившись от потрясения, потерпевший первым делом спешит убедиться, что дети его невредимы, затем отводит их под надежный кров, чтобы укрыть от дождя. Если пламя охватило дворец, мы ищем пристанища в сарае. В жизни каждого человека случается - и не раз! - что внезапный шквал сбивает его с пути; и все, что ему остается, - это искать спасения на скалах, куда его выкинет волной. |
| When Lady Castlewood found that her great ship had gone down, she began as best she might after she had rallied from the effects of the loss, to put out small ventures of happiness; and hope for little gains and returns, as a merchant on 'Change, indocilis pauperiem pati, having lost his thousands, embarks a few guineas upon the next ship. She laid out her all upon her children, indulging them beyond all measure, as was inevitable with one of her kindness of disposition; giving all her thoughts to their welfare--learning, that she might teach them; and improving her own many natural gifts and feminine accomplishments, that she might impart them to her young ones. To be doing good for some one else, is the life of most good women. They are exuberant of kindness, as it were, and must impart it to some one. She made herself a good scholar of French, Italian, and Latin, having been grounded in these by her father in her youth; hiding these gifts from her husband out of fear, perhaps, that they should offend him, for my lord was no bookman--pish'd and psha'd at the notion of learned ladies, and would have been angry that his wife could construe out of a Latin book of which he could scarce understand two words. | Когда леди Каслвуд убедилась, что корабль ее пошел ко дну, все, что ей осталось, - это, оправившись от понесенной потери, искать счастья, рискуя по мелочам, в надежде на мелкие прибыли и удачи; так купец, потерявши тысячные богатства, покупает indocilis pauperiem pati {В страхе пред бедностью (лат.).} на несколько гиней товаров для нового корабля. Все свое уцелевшее достояние она вложила в детей, балуя их сверх всякой меры, что при подобной кротости нрава было неизбежно; и всеми своими помыслами отдалась их благу - училась, чтобы им давать уроки, совершенствовала свои природные таланты и навыки, чтобы передать их своим малюткам. Многие достойные женщины видят смысл своей жизни в том, чтобы делать добро ближним. Они словно переполнены добротой и испытывают необходимость поделиться ею с другими. Она достигла отличных успехов во французском и итальянском языках, а также и в латыни, начатки каковых знаний приобрела еще в ранней юности благодаря своему отцу; но от супруга она скрывала все эти совершенства, опасаясь, быть может, как бы он не счел их обидными для себя, ибо милорд был небольшой охотник до книг, об ученых женщинах отзывался с презрительным пофыркиванием и был бы весьма недоволен, узнав, что ею жена может сделать разбор латинского текста, в котором сам он не понял бы и двух слов. |
| Young Esmond was usher, or house tutor, under her or over her, as it might happen. During my lord's many absences, these school-days would go on uninterruptedly: the mother and daughter learning with surprising quickness; the latter by fits and starts only, and as suited her wayward humor. As for the little lord, it must be owned that he took after his father in the matter of learning--liked marbles and play, and the great horse and the little one which his father brought him, and on which he took him out a-hunting, a great deal better than Corderius and Lily; marshalled the village boys, and had a little court of them, already flogging them, and domineering over them with a fine imperious spirit, that made his father laugh when he beheld it, and his mother fondly warn him. The cook had a son, the woodman had two, the big lad at the porter's lodge took his cuffs and his orders. Doctor Tusher said he was a young nobleman of gallant spirit; and Harry Esmond, who was his tutor, and eight years his little lordship's senior, had hard work sometimes to keep his own temper, and hold his authority over his rebellious little chief and kinsman. | Юный Эсмонд бывал ей то наставником, то помощником, смотря по обстоятельствам. Во время частых отлучек милорда уроки у них шли без помех; и матери и дочери на диво легко давалось учение, хоть последняя училась неровно, отдавая дань своему капризному нраву. Что до маленького лорда, то он, должно сознаться, пошел в отца: любил игры и забавы, любил лошадей, особенно маленького пони, подаренного ему отцом, который иногда брал его с собой на охоту, предпочитая все это Кордериусу и Лили; командовал деревенскими мальчишками, из которых составилась у него целая свита, подчас даже порол их, проявляя свою власть с гордым видом повелителя, при виде чего отец разражался хохотом, а мать нежно журила его. Среди его приближенных был сын стряпухи, двое детей дровосека, и даже пятнадцатилетний верзила, сын привратника, терпел от него колотушки и исполнял его приказания. Доктор Тэшер называл его молодым джентльменом воинственного склада; Эсмонду же, который, будучи восемью годами старше, исполнял при нем роль наставника, подчас очень нелегко бывало сдерживаться и добиваться послушания от своего упрямого маленького господина и родственника. |
| In a couple of years after that calamity had befallen which had robbed Lady Castlewood of a little--a very little--of her beauty, and her careless husband's heart (if the truth must be told, my lady had found not only that her reign was over, but that her successor was appointed, a Princess of a noble house in Drury Lane somewhere, who was installed and visited by my lord at the town eight miles off--pudet haec opprobria dicere nobis)--a great change had taken place in her mind, which, by struggles only known to herself, at least never mentioned to any one, and unsuspected by the person who caused the pain she endured--had been schooled into such a condition as she could not very likely have imagined possible a score of months since, before her misfortunes had begun. | Первые годы, последовавшие за бедствием, которое похитило у леди Каслвуд некоторую - совсем ничтожную - долю красоты и вместе с нею сердце беспечного супруга (сказать по правде, миледи пришлось убедиться не только в том, что ее царствование окончилось, но и в том, что ей уже найдена преемница, высокородная принцесса с подмостков "Друри-Лейн", которую милорд поселил в городке за восемь миль от Каслвуда и к которой постоянно туда ездил - pudet haec opprobria dicere nobis {Нам стыд оскорбленье такое (лат.).}), ознаменовались глубокой переменой в ее душе; после долгой борьбы, которую она таила в себе, никому не выдавая, так что виновник перенесенных ею страданий и не подозревал ничего, она достигла состояния, какое не так еще давно, до начала ее несчастий, едва ли показалось бы ей возможным. |
| She had oldened in that time as people do who suffer silently great mental pain; and learned much that she had never suspected before. She was taught by that bitter teacher Misfortune. A child the mother of other children, but two years back her lord was a god to her; his words her law; his smile her sunshine; his lazy commonplaces listened to eagerly, as if they were words of wisdom-- all his wishes and freaks obeyed with a servile devotion. She had been my lord's chief slave and blind worshipper. Some women bear farther than this, and submit not only to neglect but to unfaithfulness too--but here this lady's allegiance had failed her. Her spirit rebelled, and disowned any more obedience. First she had to bear in secret the passion of losing the adored object; then to get further initiation, and to find this worshipped being was but a clumsy idol: then to admit the silent truth, that it was she was superior, and not the monarch her master: that she had thoughts which his brains could never master, and was the better of the two; quite separate from my lord although tied to him, and bound, as almost all people (save a very happy few), to work all her life alone. | За это время она постарела, как всегда бывает с людьми, молчаливо терпящими страдания души, и узнала многое, о чем не догадывалась прежде. Горе, жестокий наставник, помогло ей одолеть эту науку. Всего лишь два года назад она, мать двух детей и сама еще дитя, видела в своем супруге бога, в его словах - закон, в его улыбке - солнечный свет; к его пустой и праздной болтовне прислушивалась так, словно это был голос вещей мудрости, и с рабской преданностью исполняла все его прихоти и желания. Она была первой служанкой милорда и фанатичной жрицей его. Есть женщины, которые идут еще дальше и готовы стерпеть не только пренебрежение, но и прямую неверность, но тут смирение изменило миледи. Дух ее возмутился и отказался повиноваться далее. Сначала ей пришлось втайне испытать всю горечь утраты возлюбленного супруга; затем, все глубже проникая в истину, убедиться, что божество, которому она поклонялась, было лишь грубо размалеванным идолом; затем молчаливо признать, что из них двоих достойнейший не господин ее и повелитель, но она сама, что она превосходит его во многом, что ей свойственны мысли, которые не уместились бы у него в голове; что дух ее свободен, хоть она и связана неразрывными узами, и что отныне ей, как и большинству людей (исключая немногих счастливцев), предстоит нести бремя жизни в одиночестве. |
| My lord sat in his chair, laughing his laugh, cracking his joke, his face flushing with wine--my lady in her place over against him--he never suspecting that his superior was there, in the calm resigned lady, cold of manner, with downcast eyes. When he was merry in his cups, he would make jokes about her coldness, and, "D--- it, now my lady is gone, we will have t'other bottle," he would say. He was frank enough in telling his thoughts, such as they were. There was little mystery about my lord's words or actions. His Fair Rosamond did not live in a Labyrinth, like the lady of Mr. Addison's opera, but paraded with painted cheeks and a tipsy retinue in the country town. Had she a mind to be revenged, Lady Castlewood could have found the way to her rival's house easily enough; and, if she had come with bowl and dagger, would have been routed off the ground by the enemy with a volley of Billingsgate, which the fair person always kept by her. | Сидя в кресле за столом, как обычно, напротив миледи, милорд, багровый от вина, отпускал свои шутки, смеялся раскатистым смехом и не подозревал, что эта замкнутая, холодная леди со сдержанными манерами и потупленным взором во много раз лучше и достойнее его. Порой, будучи навеселе, он подшучивал над ее холодностью. "Миледи ушла, разрази меня бог, можно выпить еще бутылочку", - вошло у него в поговорку. Он не привык скрывать свои мысли, каковы бы они ни были. Слова и поступки милорда ни для кого не представляли тайны. Его прекрасная Розамонда не пряталась в лабиринте, подобно героине оперы мистера Аддисона, но открыто разгуливала по всему городу, густо накрашенная и с целой свитой пьяных бездельников. Если бы леди Каслвуд помышляла о мести, она без труда нашла бы дорогу к дому своей соперницы; и явись она к ней с кинжалом или ядом, была бы немедленно обращена в бегство потоком отборной рыночной брани, которая у нашей прелестницы всегда была наготове. |
| Meanwhile, it has been said, that for Harry Esmond his benefactress's sweet face had lost none of its charms. It had always the kindest of looks and smiles for him--smiles, not so gay and artless perhaps as those which Lady Castlewood had formerly worn, when, a child herself, playing with her children, her husband's pleasure and authority were all she thought of; but out of her griefs and cares, as will happen I think when these trials fall upon a kindly heart, and are not too unbearable, grew up a number of thoughts and excellences which had never come into existence, had not her sorrow and misfortunes engendered them. Sure, occasion is the father of most that is good in us. As you have seen the awkward fingers and clumsy tools of a prisoner cut and fashion the most delicate little pieces of carved work; or achieve the most prodigious underground labors, and cut through walls of masonry, and saw iron bars and fetters; 'tis misfortune that awakens ingenuity, or fortitude, or endurance, in hearts where these qualities had never come to life but for the circumstance which gave them a being. | Между тем, как уже было сказано, для Гарри Эсмонда нежное лицо его благодетельницы ничуть не утеряло своей прелести. Она по-прежнему встречала его самыми ласковыми взорами и улыбками, - быть может, не столь радостными и простодушными, как улыбки миледи в ту пору, когда леди Каслвуд, сама еще дитя, резвилась со своими детьми, не думая ни о чем, кроме угождения и послушания супругу; но следствием всех ее горестей и забот, - как бывает всегда, если подобные испытания выпадают на долю чувствительного сердца, - явились мысли и качества, которые бы в ней не пробудились, если б несчастья не дали к тому толчка. Поистине отцом того, что есть в нас доброго, зачастую является случай. Так, неловкие пальцы и нехитрые орудия узника вырезают и обтачивают изящнейшие безделушки; и они же роют удивительной сложности подземные ходы, проделывают лазейки в каменных стенах, перепиливают кандалы и железные решетки; несчастью свойственно пробуждать хитроумие, выносливость и силу духа там, где подобные добродетели никогда бы не проявились, если бы того не потребовали обстоятельства. |
| "'Twas after Jason left her, no doubt," Lady Castlewood once said with one of her smiles to young Esmond (who was reading to her a version of certain lines out of Euripides), "that Medea became a learned woman and a great enchantress." | - Должно быть, это уже после того, как Язон покинул Медею, она стала великой волшебницей и ученой женой, - сказала однажды леди Каслвуд, улыбнувшись юному Эсмонду, который читал ей вслух перевод нескольких строк из Еврипида. |
| "And she could conjure the stars out of heaven," the young tutor added, "but she could not bring Jason back again." | - И силой своих заклинаний, - добавил юный книжник, - она могла гасить звезды в небе и не могла лишь заставить Язона вернуться к ней. |
| "What do you mean?" asked my lady, very angry. | - Что вы хотите сказать? - весьма сердито спросила миледи. |
| "Indeed I mean nothing," said the other, "save what I've read in books. What should I know about such matters? I have seen no woman save you and little Beatrix, and the parson's wife and my late mistress, and your ladyship's woman here." | - Лишь только то, что мне довелось читать в книгах, - отвечал Гарри. - Откуда мне знать о подобных делах? Я и женщин в жизни не видывал, кроме вас, маленькой Беатрисы, жены пастора и прежней моей госпожи да еще служанок вашей милости. |
| "The men who wrote your books," says my lady, "your Horaces, and Ovids, and Virgils, as far as I know of them, all thought ill of us, as all the heroes they wrote about used us basely. We were bred to be slaves always; and even of our own times, as you are still the only lawgivers, I think our sermons seem to say that the best woman is she who bears her master's chains most gracefully. 'Tis a pity there are no nunneries permitted by our church: Beatrix and I would fly to one, and end our days in peace there away from you." | - Люди, которые написали эти книги, - сказала миледи, - все ваши Горации, Овидии и Вергилии, насколько я могу судить, думали о нас очень дурно, а все герои, о которых они писали, поступали с нами попросту бессовестно. Мы всегда были рабынями, даже теперь, так как все законы по-прежнему пишутся вами, все проповеди толкуют о том, что достойнейшая из женщин - та, которая с улыбкой несет свои оковы. Как жаль, что у нас нет монастырей; мы с Беатрисой непременно постриглись бы в монахини и мирно коротали свои дни вдали от вас. |
| "And is there no slavery in a convent?" says Esmond. | - А разве монахини не рабыни? - спросил Эсмонд. |
| "At least if women are slaves there, no one sees them," answered the lady. "They don't work in street gangs with the public to jeer them: and if they suffer, suffer in private. Here comes my lord home from hunting. Take away the books. My lord does not love to see them. Lessons are over for to-day, Mr. Tutor." And with a curtsy and a smile she would end this sort of colloquy. | - По крайней мере, в монастыре, если женщина влачит цепи рабства, этого никто не видит. Труд ее не выставлен напоказ глумливым ротозеям, и если она страдает, то страдает в уединении. Но вот и милорд возвращается с охоты. Уберите книги. Милорд не любит, когда они попадаются ему на глаза. На сегодня хватит, господин учитель. - И, с улыбкой присев перед ним, миледи кончила беседу. |
| Indeed "Mr. Tutor," as my lady called Esmond, had now business enough on his hands in Castlewood house. He had three pupils, his lady and her two children, at whose lessons she would always be present; besides writing my lord's letters, and arranging his accompts for him--when these could be got from Esmond's indolent patron. | Меж тем на долю "господина учителя", как называла Эсмонда миледи, приходилось теперь в Каслвудском замке немало дела. У него было трое учеников - двое детей и миледи, которая постоянно присутствовала на их уроках; кроме того, на его обязанности лежало писать письма милорда и приводить в порядок его счета, когда удавалось добыть их от беспечного покровителя Гарри. |
| Of the pupils the two young people were but lazy scholars, and as my lady would admit no discipline such as was then in use, my lord's son only learned what he liked, which was but little, and never to his life's end could be got to construe more than six lines of Virgil. Mistress Beatrix chattered French prettily, from a very early age; and sang sweetly, but this was from her mother's teaching--not Harry Esmond's, who could scarce distinguish between "Green Sleeves" and "Lillibullero;" although he had no greater delight in life than to hear the ladies sing. He sees them now (will he ever forget them?) as they used to sit together of the summer evenings--the two golden heads over the page--the child's little hand, and the mother's beating the time, with their voices rising and falling in unison. | Двое младших его учеников были не слишком прилежны, и так как миледи и слышать не хотела о мерах внушения, которые были в ходу в то время, сын милорда учился лишь столько, сколько хотел, что составляло весьма немного, и до конца своей жизни дальше нескольких стихов из Вергилия не пошел. Госпожа Беатриса еще в самом нежном возрасте без труда болтала по-французски и премило пела; но то была наука ее матери, а не Гарри Эсмонда, который не отличил бы "Зеленых рукавов" от "Лиллабуллеро", хотя для него не было наслаждения больше, чем слушать пение обеих леди. Он помнит еще сейчас (да и забудет ли когда-нибудь?) эти тихие летние вечера - две золотистые головки, склоненные над нотным листом, руку матери и детскую ручонку, отбивающие такт, согласное звучание двух голосов. |
| But if the children were careless, 'twas a wonder how eagerly the mother learnt from her young tutor--and taught him too. The happiest instinctive faculty was this lady's--a faculty for discerning latent beauties and hidden graces of books, especially books of poetry, as in a walk she would spy out field-flowers and make posies of them, such as no other hand could. She was a critic, not by reason but by feeling; the sweetest commentator of those books they read together; and the happiest hours of young Esmond's life, perhaps, were those passed in the company of this kind mistress and her children. | Но если дети были порядком ленивы, то тем удивительнее рвение, с которым мать училась всему, что могла перенять у своего юного наставника, и, в свою очередь, сама учила его. Природа наделила ее счастливым даром - ей дано было проникать в тайную прелесть и скрытую красоту книг, особенно же стихов, подобно тому, как, гуляя в поле, она умела находить самые красивые цветы и составлять из них лучшие букеты. Чувство, а не разум руководило ее критическими суждениями, делая ее тонким истолкователем книг, которые они читали вместе; и быть может, в жизни Эсмонда не было часов прекрасней тех, которые он провел в обществе своей доброй госпожи и ее детей. |
| These happy days were to end soon, however; and it was by the Lady Castlewood's own decree that they were brought to a conclusion. It happened about Christmas-time, Harry Esmond being now past sixteen years of age, that his old comrade, adversary, and friend, Tom Tusher, returned from his school in London, a fair, well-grown, and sturdy lad, who was about to enter college, with an exhibition from his school, and a prospect of after promotion in the church. Tom Tusher's talk was of nothing but Cambridge now; and the boys, who were good friends, examined each other eagerly about their progress in books. | Однако этим счастливым дням не суждено было продлиться, и леди Каслвуд собственной волей положила им конец. Случилось так, что на Рождестве, когда Гарри Эсмонду шел уже семнадцатый год, воротился из Лондона его старый приятель, соперник и друг Том Тэшер, рослый, крепкий, румяный детина, который только что окончил школу и готовился поступить в колледж, в надежде на стипендию и на успешную церковную карьеру впоследствии. У Тома Тэшера только и разговора было, что о Кембридже; и мальчики по старой дружбе принялись испытывать друг друга в приобретенных познаниях. |
| Tom had learned some Greek and Hebrew, besides Latin, in which he was pretty well skilled, and also had given himself to mathematical studies under his father's guidance, who was a proficient in those sciences, of which Esmond knew nothing; nor could he write Latin so well as Tom, though he could talk it better, having been taught by his dear friend the Jesuit Father, for whose memory the lad ever retained the warmest affection, reading his books, keeping his swords clean in the little crypt where the Father had shown them to Esmond on the night of his visit; and often of a night sitting in the chaplain's room, which he inhabited, over his books, his verses, and rubbish, with which the lad occupied himself, he would look up at the window, thinking he wished it might open and let in the good Father. He had come and passed away like a dream; but for the swords and books Harry might almost think the Father was an imagination of his mind--and for two letters which had come to him, one from abroad, full of advice and affection, another soon after he had been confirmed by the Bishop of Hexton, in which Father Holt deplored his falling away. But Harry Esmond felt so confident now of his being in the right, and of his own powers as a casuist, that he thought he was able to face the Father himself in argument, and possibly convert him. | Том, кроме латыни, которой он был большой знаток, изучил немного греческий и древнееврейский языки, а также усердно занимался математикой под руководством своего отца, весьма сведущего в этой науке, вовсе не знакомой Эсмонду; последний к тому же не умел так хорошо писать по-латыни, как Том, хотя говорил на этом языке лучше него, ибо не забыл еще науку своего любимого друга, католического патера; память последнего была по-прежнему дорога мальчику, до сих пор продолжавшему читать его книги и чистить шпаги, хранившиеся в тайнике, который патер показал ему в ту памятную ночь, и не раз, сидя вечером в своей комнате, прежде принадлежавшей капеллану, над книгами, стихами и всяческим вздором, занимавшим тогда его воображение, мальчик поднимал глаза к окну, словно в надежде, что вот-вот оно отворится и добрый патер войдет в комнату. Он, точно сон, возник в жизни Гарри и вновь исчез из нее; если б не оружие и книги, мальчику могло бы показаться, что он существовал лишь в его воображении, да еще если б не два письма от него; одно было ласковое и полное наставлений; в другом, полученном вскоре после того, как хекстонский епископ конфирмовал мальчика, патер Холт скорбел об его отступничестве. Но Гарри Эсмонд был теперь настолько убежден в своей правоте и почитал себя таким опытным казуистом, что готов был вступить в спор с самим патером, а может быть, даже надеялся обратить его. |
| To work upon the faith of her young pupil, Esmond's kind mistress sent to the library of her father the Dean, who had been distinguished in the disputes of the late king's reign; and, an old soldier now, had hung up his weapons of controversy. These he took down from his shelves willingly for young Esmond, whom he benefited by his own personal advice and instruction. It did not require much persuasion to induce the boy to worship with his beloved mistress. And the good old nonjuring Dean flattered himself with a conversion which, in truth, was owing to a much gentler and fairer persuader. | Желая повлиять на религиозные убеждения своего юного питомца, добрая госпожа Эсмонда обратилась за помощью к отцовской библиотеке; старый декан, ветеран религиозных распрей времен покойного короля, отвоевавшись, сложил на полки ненужное более полемическое оружие. Теперь он охотно извлек его для пользы юного Эсмонда и даже удостоил последнего своих личных наставлений и поучений. Не требовалось, впрочем, особого красноречия, чтобы убедить мальчика верить в то, во что верила его любимая госпожа. И добрый старик, отказавшийся присягнуть новому королю, приписывал себе честь обращения, которое на самом деле совершилось благодаря куда более нежному и прекрасному миссионеру. |
| Under her ladyship's kind eyes (my lord's being sealed in sleep pretty generally), Esmond read many volumes of the works of the famous British Divines of the last age, and was familiar with Wake and Sherlock, with Stillingfleet and Patrick. His mistress never tired to listen or to read, to pursue the texts with fond comments, to urge those points which her fancy dwelt on most, or her reason deemed most important. Since the death of her father the Dean, this lady hath admitted a certain latitude of theological reading which her orthodox father would never have allowed; his favorite writers appealing more to reason and antiquity than to the passions or imaginations of their readers, so that the works of Bishop Taylor, nay, those of Mr. Baxter and Mr. Law, have in reality found more favor with my Lady Castlewood than the severer volumes of our great English schoolmen. | Под ласковым руководством ее милости (на милорда эти чтения обычно нагоняли сон) Эсмонд прочитал множество фолиантов, содержащих писания знаменитых английских богословов минувшего века, познакомился с Уэйком и Шерлоком, с Патриком и Стиллингфлитом. Его милая госпожа никогда не уставала слушать или читать, сопровождая текст пояснениями, без труда направляя внимание своего ученика на те вопросы, которые больше всего привлекали ее воображение или тревожили ее ум. После смерти отца миледи стала допускать несколько большую терпимость в выборе книг и авторов, нежели ортодоксальный в вопросах богословия декан; и так как излюбленные им авторы обращались по преимуществу к силе традиции и рассудку своих читателей, а не к их воображению или страстям, то произведения епископа Тэйлора и даже мистера Бакстера и мистера Лоу встречали в леди Каслвуд больше сочувствия, нежели суровые творения наших великих богословов. |
| In later life, at the University, Esmond reopened the controversy, and pursued it in a very different manner, when his patrons had determined for him that he was to embrace the ecclesiastical life. But though his mistress's heart was in this calling, his own never was much. After that first fervor of simple devotion, which his beloved Jesuit priest had inspired in him, speculative theology took but little hold upon the young man's mind. When his early credulity was disturbed, and his saints and virgins taken out of his worship, to rank little higher than the divinities of Olympus, his belief became acquiescence rather than ardor; and he made his mind up to assume the cassock and bands, as another man does to wear a breastplate and jack-boots, or to mount a merchant's desk, for a livelihood, and from obedience and necessity, rather than from choice. There were scores of such men in Mr. Esmond's time at the universities, who were going to the church with no better calling than his. | Впоследствии, будучи в университете, Эсмонд вернулся к этим спорам, но уже совсем на иных основаниях; это было тогда, когда его покровители решили, что он должен избрать духовную карьеру. Однако, хотя подобное призвание было очень по сердцу его госпоже, сам он, в сущности, всегда был далек от него. После того как улегся в нем первый пыл наивного религиозного рвения, внушенного любимым наставником-иезуитом, вопросы умозрительного богословия стали занимать очень немного места в мыслях молодого человека. Когда его детскую веру поколебали, а его святых и мучеников развенчали в его глазах, представив их чем-то недалеко ушедшим от богов Олимпа, религия сделалась для него скорее привычкой, нежели потребностью; он так же решил надеть пасторское платье и белый воротник, как и другие надевают панцырь и ботфорты или же садятся за конторку купца, руководясь при этом не столько собственным выбором, сколько необходимостью и долгом послушания старшим. Во времена мистера Эсмонда университеты полны были подобных молодых людей, которые чувствовали не больше призвания к духовной карьере, нежели он сам. |
| When Thomas Tusher was gone, a feeling of no small depression and disquiet fell upon young Esmond, of which, though he did not complain, his kind mistress must have divined the cause: for soon after she showed not only that she understood the reason of Harry's melancholy, but could provide a remedy for it. Her habit was thus to watch, unobservedly, those to whom duty or affection bound her, and to prevent their designs, or to fulfil them, when she had the power. It was this lady's disposition to think kindnesses, and devise silent bounties and to scheme benevolence, for those about her. We take such goodness, for the most part, as if it was our due; the Marys who bring ointment for our feet get but little thanks. Some of us never feel this devotion at all, or are moved by it to gratitude or acknowledgment; others only recall it years after, when the days are past in which those sweet kindnesses were spent on us, and we offer back our return for the debt by a poor tardy payment of tears. Then forgotten tones of love recur to us, and kind glances shine out of the past--oh so bright and clear!--oh so longed after!--because they are out of reach; as holiday music from withinside a prison wall--or sunshine seen through the bars; more prized because unattainable--more bright because of the contrast of present darkness and solitude, whence there is no escape. | Когда Томас Тэшер уехал, юным Эсмондом овладело немалое беспокойство и грусть, о причине которых - хоть он и не говорил о том ни слова - добрая его госпожа, должно быть, догадалась; ибо вскоре после того она показала, что не только понимает, чем вызвана меланхолия Гарри, но и знает, как ее лечить. Для нее было обычным делом незаметно наблюдать за теми, к кому привязывал ее долг или чувство, предупреждая или исполняя их желания там, где только возможно. Ей свойственно было от природы постоянно думать о добре, втайне измышлять благие дела и всячески изощряться в заботах об окружающих. Подобную доброту мы склонны принимать как должное; Марии, целебными мазями растирающие наши ноги, редко слышат слова благодарности. Некоторые из нас вовсе не замечают этого служения, и оно не встречает не только признательности, но даже признания; другие вспоминают о нем многие годы спустя, когда нежные заботы, расточавшиеся нам, остались далеко позади и мы лишь запоздалыми слезами можем заплатить свой долг. Тогда нам вновь звучит позабытый ласковый голос, и кроткие взгляды сияют из глубины былого - такие лучезарные и ясные! Такие бесконечно желанные! - а все оттого, что они недосягаемы для нас; как праздничная музыка за тюремной стеной или луч солнца в решетчатом окне, особенно дорогие нам потому, что к ним нет доступа, особенно яркие потому, что вокруг мрак и одиночество, от которых некуда уйти. |
| All the notice, then, which Lady Castlewood seemed to take of Harry Esmond's melancholy, upon Tom Tusher's departure, was, by a gayety unusual to her, to attempt to dispel his gloom. She made his three scholars (herself being the chief one) more cheerful than ever they had been before, and more docile, too, all of them learning and reading much more than they had been accustomed to do. "For who knows," said the lady, "what may happen, and whether we may be able to keep such a learned tutor long?" | Если от леди Каслвуд не укрылось уныние, овладевшее Гарри Эсмондом после отъезда Тома Тэшера, это на первых порах сказалось лишь в том, что она неожиданными порывами веселости старалась рассеять его печаль. Три его ученика (из которых сама она была первым и главным) вдруг оживились и даже загорелись прилежанием; все трое читали и учились с необычным дотоле усердием. "Кто знает, - сказала как-то миледи, - что может случиться и надолго ли нам удастся сохранить столь просвещенного наставника!" |
| Frank Esmond said he for his part did not want to learn any more, and cousin Harry might shut up his book whenever he liked, if he would come out a-fishing; and little Beatrix declared she would send for Tom Tusher, and HE would be glad enough to come to Castlewood, if Harry chose to go away. | Фрэнк Эсмонд возразил на это, что он вовсе и не хочет учиться больше, и если кузену Гарри охота захлопнуть книгу и пойти с ним половить рыбу, то чем скорее он это сделает, тем лучше; а маленькая Беатриса заявила, что если Гарри вздумает уехать, она тотчас же пошлет за Томом Тэшером, а уж он-то наверняка будет рад водвориться в Каслвуде. |
| At last comes a messenger from Winchester one day, bearer of a letter, with a great black seal, from the Dean there, to say that his sister was dead, and had left her fortune of 2,000L. among her six nieces, the Dean's daughters; and many a time since has Harry Esmond recalled the flushed face and eager look wherewith, after this intelligence, his kind lady regarded him. She did not pretend to any grief about the deceased relative, from whom she and her family had been many years parted. | Но вот однажды прибыл из Винчестера посланный с письмом, запечатанным черной печатью, в котором декан извещал миледи, что сестра его умерла и все свое состояние, исчислявшееся в две тысячи фунтов, завещала шестерым его, декана, дочерям, а своим племянницам; и не раз впоследствии Гарри Эсмонду вспомнился быстрый взгляд, который при этом известии бросила на него добрая госпожа, и краска на ее щеках. Она не пыталась выказать притворное огорчение по поводу смерти родственницы, с которой ни она сама, ни ее семья не знались уже много лет. |
| When my lord heard of the news, he also did not make any very long face. | Когда о случившемся услышал милорд, он также не стал строить постную мину. |
| "The money will come very handy to furnish the music-room and the cellar, which is getting low, and buy your ladyship a coach and a couple of horses that will do indifferent to ride or for the coach. And, Beatrix, you shall have a spinnet: and, Frank, you shall have a little horse from Hexton Fair; and, Harry, you shall have five pounds to buy some books," said my lord, who was generous with his own, and indeed with other folk's money. "I wish your aunt would die once a year, Rachel; we could spend your money, and all your sisters', too." | - Деньги нам очень кстати; можно будет заново отделать музыкальную залу и пополнить запасы в погребе, а для вашей милости купить карету и пару лошадей, которые годились бы и под верх и в упряжку. Тебе, Беатриса, мы купим клавикорды, тебе, Фрэнк, славную лошадку на хекстонской ярмарке, а Гарри дадим пять фунтов на книги, - сказал милорд, щедрый на свои деньги, а уж на чужие и подавно. - Да если бы у тебя каждый год умирало по тетке, Рэйчел, мы бы всем твоим деньгам нашли употребление, а заодно и деньгам твоих сестер. |
| "I have but one aunt--and--and I have another use for the money, my lord," says my lady, turning very red. | - У меня только одна тетка, милорд, а что до моих денег, то... то я предназначаю их для другой цели, - сказала миледи, густо покраснев. |
| "Another use, my dear; and what do you know about money?" cries my lord. "And what the devil is there that I don't give you which you want!" | - Для другой цели? Да что ты смыслишь в денежных делах, душа моя? - воскликнул милорд. - И разве я, черт возьми, не даю тебе все, что тебе нужно? |
| "I intend to give this money--can't you fancy how, my lord?" | - Эти деньги я хочу употребить на... Вы не догадываетесь, на что, милорд? |
| My lord swore one of his large oaths that he did not know in the least what she meant. | Милорд поклялся, что не знает, подкрепив клятву одним из самых забористых своих словечек. |
| "I intend it for Harry Esmond to go to college. Cousin Harry," says my lady, "you mustn't stay longer in this dull place, but make a name to yourself, and for us too, Harry." | - На эти деньги я хочу снарядить Гарри Эсмонда в колледж. Кузен Гарри, - сказала миледи, - не к чему вам дольше скучать в нашей глуши; вы поедете учиться и прославите свое имя, а вместе и наше. |
| "D--n it, Harry's well enough here," says my lord, for a moment looking rather sulky. | - Черт возьми, Гарри и здесь не так уж плохо, - сказал милорд, на мгновение нахмурясь. |
| "Is Harry going away? You don't mean to say you will go away?" cry out Frank and Beatrix at one breath. | - Гарри уезжает? Как, вы хотите уехать, Гарри? - в один голос воскликнули Фрэнк и Беатриса. |
| "But he will come back: and this will always be his home," cries my lady, with blue eyes looking a celestial kindness: "and his scholars will always love him; won't they?" | - Да, но он вернется; этот дом всегда будет его домом, - сказала миледи, и голубые глаза ее посмотрели на Эсмонда с небесной кротостью, - а его ученики всегда будут любить его, не правда ли? |
| "By G-d, Rachel, you're a good woman!" says my lord, seizing my lady's hand, at which she blushed very much, and shrank back, putting her children before her. "I wish you joy, my kinsman," he continued, giving Harry Esmond a hearty slap on the shoulder. "I won't balk your luck. Go to Cambridge, boy, and when Tusher dies you shall have the living here, if you are not better provided by that time. We'll furnish the dining-room and buy the horses another year. I'll give thee a nag out of the stable: take any one except my hack and the bay gelding and the coach-horses; and God speed thee, my boy!" | - Клянусь богом, ты добрая женщина, Рэйчел! - вскричал милорд, схватив миледи за руку, отчего она покраснела еще больше и попятилась, прячась за спины детей. - В добрый час, кузен, - продолжал он, дружески хлопнув Гарри по плечу. - Я не стану мешать твоему счастью. Отправляйся в Кембридж, мой мальчик; и когда умрет Тэшер, ты получишь Каслвудский приход, если до того времени тебе не представится что-нибудь лучшее. А покупку лошадей и отделку столовой мы отложим до другого случая. Дарю тебе коня"; ступай в конюшню и выбери любого, не тронь только моего иноходца, гнедого меринка и упряжную четверку. Итак, с богом, мой мальчик. |
| "Have the sorrel, Harry; 'tis a good one. Father says 'tis the best in the stable," says little Frank, clapping his hands, and jumping up. "Let's come and see him in the stable." And the other, in his delight and eagerness, was for leaving the room that instant to arrange about his journey. | - Пегого, Гарри, пегого. Отец говорит, что это лучшая лошадь во всей конюшне! - воскликнул маленький Фрэнк, прыгая и хлопая в ладоши. - Пойдем сейчас в конюшню, посмотрим его! - А юноша, не помня себя от радости и нетерпения, готов был тут же броситься вон из комнаты и заняться приготовлениями к отъезду. |
| The Lady Castlewood looked after him with sad penetrating glances. | Леди Каслвуд грустным проницательным взглядом посмотрела ему вслед. |
| "He wishes to be gone already, my lord," said she to her husband. | - Ему не терпится нас покинуть, милорд, - сказала она своему Супругу. |
| The young man hung back abashed. | Гарри Эсмонд, пристыженный, остановился на пороге. |
| "Indeed, I would stay for ever, if your ladyship bade me," he said. | - Пусть ваша милость скажет одно слово, и я останусь здесь навсегда, - сказал он. |
| "And thou wouldst be a fool for thy pains, kinsman," said my lord. "Tut, tut, man. Go and see the world. Sow thy wild oats; and take the best luck that Fate sends thee. I wish I were a boy again, that I might go to college, and taste the Trumpington ale." | - И глупо сделаешь, братец, - сказал милорд. - Полно, полно тебе. Ступай, посмотри свет. Пусть молодость берет свое; и если судьба посылает тебе случай, не упускай его. Эх, зачем мне не семнадцать лет, чтобы я мог вновь отправиться в колледж и отведать трэмпингтонского эля! |
| "Ours, indeed, is but a dull home," cries my lady, with a little of sadness and, maybe, of satire, in her voice: "an old glum house, half ruined, and the rest only half furnished; a woman and two children are but poor company for men that are accustomed to better. We are only fit to be your worship's handmaids, and your pleasures must of necessity lie elsewhere than at home." | - Да, у нас здесь веселья немного! - вскричала миледи, и в голосе ее послышалась грусть, а быть может, и язвительность. - Старый, мрачный дом, наполовину в развалинах, а где и крепкий, так почти пустой; к тому же разве двое детей и женщина - подходящее общество для человека, который привык к лучшему? Мы на то лишь и годны, чтобы прислуживать вашей милости; а уж радостей вам волей-неволей приходится искать на стороне. |
| "Curse me, Rachel, if I know now whether thou art in earnest or not," said my lord. | - Будь я проклят, Рэйчел, если понимаю, шутишь ты или всерьез говоришь, - сказал милорд. |
| "In earnest, my lord!" says she, still clinging by one of her children. "Is there much subject here for joke?" And she made him a grand curtsy, and, giving a stately look to Harry Esmond, which seemed to say, "Remember; you understand me, though he does not," she left the room with her children. | - Разумеется, всерьез, милорд! - ответила она, все еще не выпуская ручку ребенка. - Какие тут шутки! - С этими словами она низко присела перед ним и, бросив на Гарри Эсмонда долгий взгляд, который как бы говорил: "Помни! Пусть он не понимает меня, но ты-то понимаешь хорошо", - вышла из комнаты вместе с детьми. |
| "Since she found out that confounded Hexton business," my lord said--"and be hanged to them that told her!--she has not been the same woman. She, who used to be as humble as a milkmaid, is as proud as a princess," says my lord. "Take my counsel, Harry Esmond, and keep clear of women. Since I have had anything to do with the jades, they have given me nothing but disgust. I had a wife at Tangier, with whom, as she couldn't speak a word of my language, you'd have thought I might lead a quiet life. But she tried to poison me, because she was jealous of a Jew girl. There was your aunt, for aunt she is--aunt Jezebel, a pretty life your father led with HER! and here's my lady. When I saw her on a pillion, riding behind the Dean her father, she looked and was such a baby, that a sixpenny doll might have pleased her. And now you see what she is--hands off, highty-tighty, high and mighty, an empress couldn't be grander. Pass us the tankard, Harry my boy. A mug of beer and a toast at morn, says my host. A toast and a mug of beer at noon, says my dear. D--n it, Polly loves a mug of ale, too, and laced with brandy, by Jove!" Indeed, I suppose they drank it together; for my lord was often thick in his speech at mid-day dinner; and at night at supper, speechless altogether. | - С тех пор как она узнала об этой проклятой хекстонской истории - пусть отсохнет язык у того, кто рассказал ей! - ее точно подменили, - сказал милорд. - Прежде была смирней деревенской скотницы, а теперь сделалась горда, как принцесса. Послушай меня, Гарри Эсмонд, - продолжал милорд, - держись подальше от женщин. Все бабы, с которыми я когда-либо знался, доставляли мне одни неприятности. В Танжере была у меня жена-туземка, и, так как она ни слова не знала по-английски, я мог надеяться, что проживу с ней спокойно. Так нет же, она едва не отравила меня, приревновав к одной молодой еврейке. Потом твоя тетка Иезавель, - она ведь и в самом деле приходится тебе теткой, твоему отцу не слишком сладко жилось с ней; а теперь вот миледи. Когда я в первый раз увидел ее, она сидела на крупе лошади, позади своего отца, декана, совсем дитя на вид - да так оно и было; казалось, лучше шестипенсовой куклы ей не придумать подарка. А нынче видишь, какая стала недотрога - фу-ты, ну-ты, не подходи - закричу, - императрице впору. Дай-ка сюда кубок, Гарри, мой мальчик. Кто с утра выпивает, тот горе забывает, а кто в полдень продолжает, тот заботы не знает. Черт возьми, кто ж откажется от кружки хорошего эля, да еще с брэнди пополам, клянусь Юпитером! - И, по правде сказать, милорд, должно быть, усердно следовал этому рецепту, ибо зачастую он уже к полуденной трапезе еле ворочал языком, а за ужином и вовсе не мог вымолвить ни слова. |
| Harry Esmond's departure resolved upon, it seemed as if the Lady Castlewood, too, rejoiced to lose him; for more than once, when the lad, ashamed perhaps at his own secret eagerness to go away (at any rate stricken with sadness at the idea of leaving those from whom he had received so many proofs of love and kindness inestimable), tried to express to his mistress his sense of gratitude to her, and his sorrow at quitting those who had so sheltered and tended a nameless and houseless orphan, Lady Castlewood cut short his protests of love and his lamentations, and would hear of no grief, but only look forward to Harry's fame and prospects in life. | Теперь, когда вопрос об отъезде Гарри Эсмонда решился, казалось, будто леди Каслвуд тоже довольна, что расстается с ним; ибо не один раз, как только юноша, быть может, стыдясь своего тайного нетерпения (и, во всяком случае, искренне огорченный мыслью о разлуке с теми, чья любовь и безграничная доброта были неоднократно доказаны), пытался выразить свою глубокую благодарность любимой госпоже и рассказать ей, как ему грустно уезжать от тех, кто приютил его и обласкал, безродного и бездомного сироту, леди Каслвуд тотчас же обрывала как жалобы, так и изъявления преданности и не хотела вести иных разговоров, как только о будущей славе Гарри и его жизненных успехах. |
| "Our little legacy will keep you for four years like a gentleman. Heaven's Providence, your own genius, industry, honor, must do the rest for you. Castlewood will always be a home for you; and these children, whom you have taught and loved, will not forget to love you. And, Harry," said she (and this was the only time when she spoke with a tear in her eye, or a tremor in her voice), "it may happen in the course of nature that I shall be called away from them: and their father--and--and they will need true friends and protectors. Promise me that you will be true to them--as--as I think I have been to you--and a mother's fond prayer and blessing go with you." | - Мое скромное наследство позволит вам четыре года жить джентльменом. Ваши способности, прилежание, честь, с помощью небесного провидения, довершат остальное. В Каслвуде вы всегда найдете родной дом; и дети, ваши любимые ученики, никогда не разлюбят вас и не позабудут. Помните, Гарри, - сказала она (и тут в первый раз на глазах у нее навернулись слезы, а голос едва заметно дрогнул), - может статься, что волею судьбы я должна буду их покинуть, и отец их тоже - и им понадобится верный друг и защитник. Обещайте же мне, что вы будете им таким же верным другом, каким... каким, думается мне, я была для вас - и да будет с вами мое материнское благословение! |
| "So help me God, madam, I will," said Harry Esmond, falling on his knees, and kissing the hand of his dearest mistress. "If you will have me stay now, I will. What matters whether or no I make my way in life, or whether a poor bastard dies as unknown as he is now? 'Tis enough that I have your love and kindness surely; and to make you happy is duty enough for me." | - Бог свидетель, сударыня, я сделаю все, - сказал Гарри Эсмонд, бросившись на колени и целуя руки своей обожаемой госпожи. - И если вам угодно, чтобы я не уезжал никуда, я останусь. Не все ли равно, пробью ли я себе дорогу в жизни или умру безвестным и безродным сиротою, каким жил до сих пор? Мне довольно знать, что ваша любовь и ласка всегда со мною, и я не хочу иного долга, кроме долга сделать вас счастливой. |
| "Happy!" says she; "but indeed I ought to be, with my children, and--" | - Счастливой! - повторила она. - Да, я должна быть счастлива с моими детьми и... |
| "Not happy!" cried Esmond (for he knew what her life was, though he and his mistress never spoke a word concerning it). "If not happiness, it may be ease. Let me stay and work for you--let me stay and be your servant." | - Пусть так! - вскричал Эсмонд (ибо он хорошо знал всю жизнь своей госпожи, хоть она никогда с ним об этом не говорила). - Но если не счастье, так хоть покой. Позвольте мне остаться и работать для вас, позвольте мне остаться и быть вашим слугою. |
| "Indeed, you are best away," said my lady, laughing, as she put her hand on the boy's head for a moment. "You shall stay in no such dull place. You shall go to college and distinguish yourself as becomes your name. That is how you shall please me best; and--and if my children want you, or I want you, you shall come to us; and I know we may count on you." | - Нет, нет, вам нужно уехать, - сказала миледи, смеясь, и на мгновение положила руку на голову юноши. - Вы не должны оставаться в этой глуши. Вы отправитесь в колледж и добьетесь там отличий, которые подобают вашему имени. И это будет приятнее всего для меня, а если... если вы понадобитесь мне или моим детям, я позову вас; и я знаю, что мы можем на вас надеяться. |
| "May heaven forsake me if you may not!" Harry said, getting up from his knee. | - Пусть небо покарает меня, если вы ошибетесь! - сказал Гарри, поднимаясь с колен. |
| "And my knight longs for a dragon this instant that he may fight," said my lady, laughing; which speech made Harry Esmond start, and turn red; for indeed the very thought was in his mind, that he would like that some chance should immediately happen whereby he might show his devotion. And it pleased him to think that his lady had called him "her knight," and often and often he recalled this to his mind, and prayed that he might be her true knight, too. | - Мой рыцарь жаждет встретить дракона, чтоб тотчас же вступить с ним в бой, - смеясь, сказала миледи; слова ее заставили Гарри вздрогнуть и покраснеть, ибо он и в самом деле только что подумал, как хорошо было бы, если б ему представился случай немедля доказать свою преданность и любовь. Но то, что миледи назвала его "своим рыцарем", несказанно его обрадовало, и он снова и снова возвращался к этому мыслью, прося у бога сил для того, что- бы на деле с честью оправдать это звание. |
| My lady's bed-chamber window looked out over the country, and you could see from it the purple hills beyond Castlewood village, the green common betwixt that and the Hall, and the old bridge which crossed over the river. When Harry Esmond went away for Cambridge, little Frank ran alongside his horse as far as the bridge, and there Harry stopped for a moment, and looked back at the house where the best part of his life had been passed. It lay before him with its gray familiar towers, a pinnacle or two shining in the sun, the buttresses and terrace walls casting great blue shades on the grass. | Комната миледи выходила окнами на юг, и оттуда хорошо были видны пурпурные холмы за деревней Каслвуд, зеленый выгон, отделяющий ее от замка, и старый мост через реку. Когда Гарри Эсмонд отправился в Кембридж, маленький Фрэнк до самого моста бежал у его стремени; доехав до реки, Гарри остановился и долгим взглядом окинул дом, где прошли лучшие годы его жизни. Он был виден, как на ладони; отчетливо вырисовывались знакомые серые башни, поблескивали на солнце шпили, от стен и контрфорсов ложились на траву длинные синие тени. |
| And Harry remembered, all his life after, how he saw his mistress at the window looking out on him in a white robe, the little Beatrix's chestnut curls resting at her mother's side. Both waved a farewell to him, and little Frank sobbed to leave him. Yes, he WOULD be his lady's true knight, he vowed in his heart; he waved her an adieu with his hat. The village people had Good-by to say to him too. All knew that Master Harry was going to college, and most of them had a kind word and a look of farewell. I do not stop to say what adventures he began to imagine, or what career to devise for himself before he had ridden three miles from home. He had not read Monsieur Galland's ingenious Arabian tales as yet; but be sure that there are other folks who build castles in the air, and have fine hopes, and kick them down too, besides honest Alnaschar. | И Гарри всю жизнь помнил, как в одном из окон он увидел белое платье своей госпожи и каштановые кудри маленькой Беатрисы. Обе махали рукой ему вслед, а маленький Фрэнк, прощаясь с ним, горько заплакал. Да, он навсегда останется верным рыцарем своей госпожи, мысленно поклялся Эсмонд и, сняв шляпу, помахал ею в знак прощального приветствия. В деревне тоже многие вышли пожелать ему счастливого пути. Все знали, что мистер Гарри уезжает учиться, и у каждого нашлось для него доброе слово или ласковый взгляд. Я не буду рассказывать здесь о том, какие необыкновенные приключения и блестящие перспективы стали рисоваться воображению Гарри Эсмонда, едва только он на три мили отъехал от дома. В то время он еще не читал замечательных арабских сказок господина Галлана, но пусть всякий знает, что не один только честный Альнашар способен строить воздушные замки и лелеять радужные надежды - да и разбивать вдребезги. |
Титульный лист | Предыдущая | Следующая