Краткая коллекция англтекстов
Джек Лондон
Martin Eden/Мартин Иден
CHAPTER XXX/Глава 30
| English | Русский |
| On a beautiful fall day, a day of similar Indian summer to that which had seen their love declared the year before, Martin read his "Love-cycle" to Ruth. It was in the afternoon, and, as before, they had ridden out to their favorite knoll in the hills. Now and again she had interrupted his reading with exclamations of pleasure, and now, as he laid the last sheet of manuscript with its fellows, he waited her judgment. | В ясный осенний день, в такой же день бабьего лета, как тот, когда год назад они открылись в своей любви, Мартин читал Руфи свои "Стихи о любви". В этот предвечерний час они, как часто бывало, расположились на своем любимом бугорке среди холмов. Руфь порой перебивала Мартина восторженными восклицаниями, и теперь, отложив последнюю страницу рукописи к остальным, Мартин ждал ее суда. |
| She delayed to speak, and at last she spoke haltingly, hesitating to frame in words the harshness of her thought. | Руфь медлила и начала не вдруг, запинаясь, не решаясь облечь в слова суровый приговор. |
| "I think they are beautiful, very beautiful," she said; "but you can't sell them, can you? You see what I mean," she said, almost pleaded. "This writing of yours is not practical. Something is the matter--maybe it is with the market--that prevents you from earning a living by it. And please, dear, don't misunderstand me. I am flattered, and made proud, and all that--I could not be a true woman were it otherwise--that you should write these poems to me. But they do not make our marriage possible. Don't you see, Martin? Don't think me mercenary. It is love, the thought of our future, with which I am burdened. A whole year has gone by since we learned we loved each other, and our wedding day is no nearer. Don't think me immodest in thus talking about our wedding, for really I have my heart, all that I am, at stake. Why don't you try to get work on a newspaper, if you are so bound up in your writing? Why not become a reporter?--for a while, at least?" | - По-моему, это прекрасные стихи, да, прекрасные, но ведь денег они не принесут, ты согласен? Понимаешь, что я хочу сказать? - продолжала она почти умоляюще. - То, что ты пишешь, не подходит для издателей. Что-то, уж не знаю что, не позволяет тебе заработать этим на жизнь, может быть, тут дело в спросе. Только, пожалуйста, милый, пойми меня правильно. Я польщена, и горда, и все такое, что стихи эти посвящены мне, иначе какая бы я была женщина. Но они не помогают нам пожениться. Неужели ты не понимаешь, Мартин? Не считай меня корыстной. Любовь, наше будущее - вот что меня тревожит. С тех пор, как мы узнали, что любим друг друга, прошел целый год, а день свадьбы не стал ближе. Не сочти нескромностью, что я так прямо говорю о нашем браке, но ведь на карту поставлена моя любовь, вся моя жизнь. Почему ты не попытаешься устроиться в газету, если уж тебе так необходимо писать? Почему не стать репортером... хотя бы на время? |
| "It would spoil my style," was his answer, in a low, monotonous voice. "You have no idea how I've worked for style." | - Это испортит мой стиль, - негромко, устало возразил Мартин. - Ты не представляешь, как я отрабатывал стиль. |
| "But those storiettes," she argued. "You called them hack-work. You wrote many of them. Didn't they spoil your style?" | - Ну, а эти рассказики для газет, - заспорила Руфь, - ты сам называешь их поделками. Ты столько их написал. Они разве не портят тебе стиль? |
| "No, the cases are different. The storiettes were ground out, jaded, at the end of a long day of application to style. But a reporter's work is all hack from morning till night, is the one paramount thing of life. And it is a whirlwind life, the life of the moment, with neither past nor future, and certainly without thought of any style but reportorial style, and that certainly is not literature. To become a reporter now, just as my style is taking form, crystallizing, would be to commit literary suicide. As it is, every storiette, every word of every storiette, was a violation of myself, of my self-respect, of my respect for beauty. I tell you it was sickening. I was guilty of sin. And I was secretly glad when the markets failed, even if my clothes did go into pawn. But the joy of writing the 'Love-cycle'! The creative joy in its noblest form! That was compensation for everything." | - Нет, то совсем другое дело. Рассказики я вымучивал, выжимал из себя после того, как весь день оттачивал стиль. А работа репортера - это сплошное ремесленничество с утра до вечера, там вся жизнь уходит на поделки. И вся жизнь - какой-то водоворот, только и знаешь настоящую минуту, нет ни прошлого, ни будущего, и уж конечно, недосуг подумать о стиле, разве что о репортерском, но это уже никакая не литература. Стать репортером сейчас, когда у меня только-только складывается, кристаллизуется свой стиль, для меня как для писателя - самоубийство. Ведь каждый такой рассказик, каждое слово каждого рассказика было насилием над собой, писалось вопреки уважению к себе, вопреки моему уважению к красоте. Поверь, от этого занятия меня тошнит. Грех этим заниматься. И втайне я был доволен, когда их не покупали, хоть и приходилось отдавать в заклад костюм. Но какая была радость писать "Стихи о любви"! Высочайшая творческая радость! Она - награда за все. |
| Martin did not know that Ruth was unsympathetic concerning the creative joy. She used the phrase--it was on her lips he had first heard it. She had read about it, studied about it, in the university in the course of earning her Bachelorship of Arts; but she was not original, not creative, and all manifestations of culture on her part were but harpings of the harpings of others. | Мартин не знал, что Руфь не понимает творческой радости. Слова эти она употребляла, от нее-то он и услышал их впервые. Она читала об этом, изучала это в университете, когда готовилась стать бакалавром изящных искусств, но сама неспособна была ни на самостоятельную мысль, ни на творческое усилие, и все, что будто бы говорило о ее высокой культуре, она повторяла с чужих слов, все было получено из третьих рук. |
| "May not the editor have been right in his revision of your 'Sea Lyrics'?" she questioned. "Remember, an editor must have proved qualifications or else he would not be an editor." | - А может быть, редактор не без основания правил "Голоса моря"? - спросила Руфь. - Не забудь, редактор должен был доказать, что разбирается в литературе, иначе он бы не стал редактором. |
| "That's in line with the persistence of the established," he rejoined, his heat against the editor-folk getting the better of him. "What is, is not only right, but is the best possible. The existence of anything is sufficient vindication of its fitness to exist--to exist, mark you, as the average person unconsciously believes, not merely in present conditions, but in all conditions. It is their ignorance, of course, that makes them believe such rot--their ignorance, which is nothing more nor less than the henidical mental process described by Weininger. They think they think, and such thinkless creatures are the arbiters of the lives of the few who really think." | - Это лишь подтверждает, как живуче все общепринятое, - возразил Мартин, не сдержав давнего ожесточения против редакторской братии. - То, что существует, не только правильно, но и лучшее из всего возможного. Раз оно существует, значит, хорошо, полезно, имеет право существовать, - и, заметь, как верит рядовой человек, существовать не только в нынешних условиях, но и в любых условиях. Верит он в такую чепуху, разумеется, из-за своего невежества, а невежество его рождено всего-навсего убийственной формой мышления, описанной Вейнингером. Эти приверженцы общепринятого воображают, будто мыслят, и сами лишенные способности мыслить, распоряжаются жизнью тех немногих, кто и вправду мыслит. |
| He paused, overcome by the consciousness that he had been talking over Ruth's head. | Мартин замолчал, до него вдруг дошло, что Руфи не понять его речей. |
| "I'm sure I don't know who this Weininger is," she retorted. "And you are so dreadfully general that I fail to follow you. What I was speaking of was the qualification of editors--" | - Знать не знаю, кто такой этот Вейнингер, - отрезала Руфь. - И все эти рассуждения носят слишком общий характер, я просто не улавливаю твоей логики. Я говорила о способности редактора разобраться... |
| "And I'll tell you," he interrupted. "The chief qualification of ninety- nine per cent of all editors is failure. They have failed as writers. Don't think they prefer the drudgery of the desk and the slavery to their circulation and to the business manager to the joy of writing. They have tried to write, and they have failed. And right there is the cursed paradox of it. Every portal to success in literature is guarded by those watch-dogs, the failures in literature. The editors, sub-editors, associate editors, most of them, and the manuscript-readers for the magazines and book-publishers, most of them, nearly all of them, are men who wanted to write and who have failed. And yet they, of all creatures under the sun the most unfit, are the very creatures who decide what shall and what shall not find its way into print--they, who have proved themselves not original, who have demonstrated that they lack the divine fire, sit in judgment upon originality and genius. And after them come the reviewers, just so many more failures. Don't tell me that they have not dreamed the dream and attempted to write poetry or fiction; for they have, and they have failed. Why, the average review is more nauseating than cod-liver oil. But you know my opinion on the reviewers and the alleged critics. There are great critics, but they are as rare as comets. If I fail as a writer, I shall have proved for the career of editorship. There's bread and butter and jam, at any rate." | - Да откуда она, эта способность, - прервал Мартин. - Девяносто девять процентов редакторов обыкновенные неудачники. Несостоявшиеся писатели. Не думай, будто они предпочли нудную необходимость торчать за редакторским столом, зависеть от тиража и коммерческого директора радости творить. Они пробовали писать - и не сумели. И получается дьявольская нелепость. Каждую дверь в литературу охраняют сторожевые псы - несостоявшиеся писатели. Редакторы, помощники редакторов, младшие редакторы, - в большинстве, и те, кому журналы и издатели поручают читать рукописи, тоже, почти все - люди, которые хотели писать и не сумели. И однако они, меньше всех пригодные для этой роли, именно они решают, что следует и что не следует печатать, - именно они, доказавшие, насколько они заурядны и бездарны, судят незаурядность и талант. А вслед за ними идут газетные и журнальные критики, опять же почти сплошь несостоявшиеся писатели. Не уверяй меня, будто они не мечтали творить, не пытались писать стихи или прозу, пытались, да не вышло. Недаром рядовая рецензия тошнотворна, как рыбий жир. Ты же знаешь мое мнение о рецензентах и так называемых критиках. Правда, есть и замечательные критики, но они редки, словно кометы в небе. Если я провалюсь как писатель, в самый раз заделаться редактором. Что-что, а на хлеб с маслом да еще и джемом заработаю. |
| Ruth's mind was quick, and her disapproval of her lover's views was buttressed by the contradiction she found in his contention. | Руфь мигом приметила противоречие в словах возлюбленного и обратила это против него. |
| "But, Martin, if that be so, if all the doors are closed as you have shown so conclusively, how is it possible that any of the great writers ever arrived?" | - Но, Мартин, если так, если все двери на запоре, как ты сейчас убедительно доказал, откуда же взялись знаменитые писатели? |
| "They arrived by achieving the impossible," he answered. "They did such blazing, glorious work as to burn to ashes those that opposed them. They arrived by course of miracle, by winning a thousand-to-one wager against them. They arrived because they were Carlyle's battle-scarred giants who will not be kept down. And that is what I must do; I must achieve the impossible." | - Они достигли невозможного, - ответил он. - Они работали так блистательно, с таким огнем, что испепелили всех, кто стоял на их пути. Успех каждого из них - чудо, выигрыш там, где ставка тысяча против одного. Они добились успеха потому, что они закаленные в битвах гиганты Карлейля, против которых никому не устоять. Вот и я, я должен достичь невозможного. |
| "But if you fail? You must consider me as well, Martin." | - А если не удастся? Ты же должен подумать и обо мне, Мартин. |
| "If I fail?" He regarded her for a moment as though the thought she had uttered was unthinkable. Then intelligence illumined his eyes. "If I fail, I shall become an editor, and you will be an editor's wife." | - Не удастся? - он посмотрел на нее так, словно услышал такое, о чем и помыслить невозможно. Потом в глазах блеснуло понимание. - Если не удастся, я стану редактором, а ты женой редактора. |
| She frowned at his facetiousness--a pretty, adorable frown that made him put his arm around her and kiss it away. | В ответ на шуточку Руфь нахмурилась - и это вышло у нее так прелестно, так мило, что Мартин обнял ее и поцелуями согнал тень с ее лица. |
| "There, that's enough," she urged, by an effort of will withdrawing herself from the fascination of his strength. "I have talked with father and mother. I never before asserted myself so against them. I demanded to be heard. I was very undutiful. They are against you, you know; but I assured them over and over of my abiding love for you, and at last father agreed that if you wanted to, you could begin right away in his office. And then, of his own accord, he said he would pay you enough at the start so that we could get married and have a little cottage somewhere. Which I think was very fine of him--don't you?" | - Ну, не надо, оставь, - усилием воли она не поддалась этой пленяющей ее силе. - Я говорила с папой и с мамой. В первый раз в жизни я так взбунтовалась. Потребовала, чтобы меня выслушали. Я оказалась очень непослушной дочерью. Ты ведь знаешь, они предубеждены против тебя, но я снова и снова твердила, что люблю тебя и никогда не разлюблю, и наконец папа сдался и сказал, если ты хочешь, прямо сейчас поступай к нему в контору. И сам предложил с первого же дня платить тебе прилично, чтобы мы могли пожениться и купить где-нибудь домик. По-моему, это очень благородно с его стороны... ведь правда? |
| Martin, with the dull pain of despair at his heart, mechanically reaching for the tobacco and paper (which he no longer carried) to roll a cigarette, muttered something inarticulate, and Ruth went on. | С тупой болью отчаяния в сердце Мартин машинально потянулся за табаком и бумагой (забыл, что больше не носит их с собой), хотел свернуть цигарку, пробормотал что-то невнятное, а Руфь продолжала: |
| "Frankly, though, and don't let it hurt you--I tell you, to show you precisely how you stand with him--he doesn't like your radical views, and he thinks you are lazy. Of course I know you are not. I know you work hard." | - Откровенно говоря, - ты не обижайся, я только хочу, чтобы ты ясно понял, как он к тебе относится, - ему не нравятся твои радикальные взгляды, и он считает, что ты ленив. Я-то знаю, ты совсем не ленивый. Я знаю, ты очень усердно работаешь. |
| How hard, even she did not know, was the thought in Martin's mind. | "Даже она этого не знает", - подумалось Мартину. |
| "Well, then," he said, "how about my views? Do you think they are so radical?" | - Ну, а как насчет моих взглядов? - спросил он. - По-твоему, они такие уж радикальные? |
| He held her eyes and waited the answer. | Он смотрел ей прямо в глаза и ждал ответа. |
| "I think them, well, very disconcerting," she replied. | - По-моему... ну... они меня сильно смущают, - ответила Руфь. |
| The question was answered for him, and so oppressed was he by the grayness of life that he forgot the tentative proposition she had made for him to go to work. And she, having gone as far as she dared, was willing to wait the answer till she should bring the question up again. | Все стало ясно, и Мартин был подавлен, жизнь вдруг стала беспросветной, он даже забыл о предложении Руфи, об этой ее попытке уговорить его пойти служить. А она, не решаясь больше настаивать, готова была ждать ответа, пока не понадобится снова спросить о том же. |
| She had not long to wait. Martin had a question of his own to propound to her. He wanted to ascertain the measure of her faith in him, and within the week each was answered. Martin precipitated it by reading to her his "The Shame of the Sun." | Долго ждать не пришлось. Мартину тоже было о чем ее спросить. Он хотел понять, верит ли она в него по-настоящему, и не прошло и недели, как оба получили ответ. Мартин ускорил события - прочел Руфи свой "Позор солнца". |
| "Why don't you become a reporter?" she asked when he had finished. "You love writing so, and I am sure you would succeed. You could rise in journalism and make a name for yourself. There are a number of great special correspondents. Their salaries are large, and their field is the world. They are sent everywhere, to the heart of Africa, like Stanley, or to interview the Pope, or to explore unknown Thibet." | - Почему бы тебе не стать репортером? - спросила она, когда он дочитал до конца. - Ты так любишь писать, и я уверена, ты бы добился успеха. Был бы видным журналистом, человеком с именем. Есть же замечательные специальные корреспонденты. Они прекрасно зарабатывают и разъезжают по всему свету. Куда их только не посылают - и в сердце Африки, как Стенли, и брать интервью у папы римского, и в Тибет, в места, где не бывал ни один исследователь. |
| "Then you don't like my essay?" he rejoined. "You believe that I have some show in journalism but none in literature?" | - Значит, мой этюд тебе не понравился? - вместо ответа спросил Мартин. - По-твоему, я могу показать себя в журналистике, но не в литературе? |
| "No, no; I do like it. It reads well. But I am afraid it's over the heads of your readers. At least it is over mine. It sounds beautiful, but I don't understand it. Your scientific slang is beyond me. You are an extremist, you know, dear, and what may be intelligible to you may not be intelligible to the rest of us." | - Нет-нет, конечно, понравился. Очень хорошо написано. Но боюсь, для читателя это слишком сложно. Для меня, во всяком случае, сложно. Звучит прекрасно, но непонятно. Твой научный жаргон до меня не доходит. Ты всегда слишком увлекаешься, милый, и, наверно, разобрался в таких вещах, в которых и я и другие разобраться неспособны. |
| "I imagine it's the philosophic slang that bothers you," was all he could say. | - Вероятно, тебе мешает философская терминология, - только и мог сказать Мартин. |
| He was flaming from the fresh reading of the ripest thought he had expressed, and her verdict stunned him. | Он прочитал ей сейчас самое зрелое из всего, что когда-либо продумал и высказал на бумаге, он еще не остыл от волнения, и приговор Руфи ошеломил его. |
| "No matter how poorly it is done," he persisted, "don't you see anything in it?--in the thought of it, I mean?" | - Как бы плохо это ни было написано, неужели тебе совсем не интересно? - допытывался он. - Неужели не интересна сама мысль? |
| She shook her head. | Руфь покачала головой. |
| "No, it is so different from anything I have read. I read Maeterlinck and understand him--" | - Нет, это так непохоже на все, что я читала раньше. Я читаю Метерлинка и понимаю его... |
| "His mysticism, you understand that?" Martin flashed out. | - Мистицизм его понимаешь? - не удержался Мартин. |
| "Yes, but this of yours, which is supposed to be an attack upon him, I don't understand. Of course, if originality counts--" | - Да, а вот твоя статья, ты ведь как будто нападаешь на него, этого я не понимаю. Конечно, что касается оригинальности... |
| He stopped her with an impatient gesture that was not followed by speech. He became suddenly aware that she was speaking and that she had been speaking for some time. | Мартин нетерпеливо махнул рукой, но смолчал. А потом вдруг спохватился, что Руфь все говорит, говорит уже давно. |
| "After all, your writing has been a toy to you," she was saying. "Surely you have played with it long enough. It is time to take up life seriously--_our_ life, Martin. Hitherto you have lived solely your own." | - В конце концов, писательство было твоей забавой, - говорила она. - Право же, ты забавлялся достаточно долго. Пора принять жизнь всерьез - нашу с тобой жизнь, Мартин. До сих пор ты жил только для себя. |
| "You want me to go to work?" he asked. | - Ты хочешь, чтобы я пошел служить? - спросил он. |
| "Yes. Father has offered--" | - Да. Папа предложил тебе... |
| "I understand all that," he broke in; "but what I want to know is whether or not you have lost faith in me?" | - Это я понял, - перебил Мартин, - но я хочу знать, ты что, больше в меня не веришь? |
| She pressed his hand mutely, her eyes dim. | Руфь молча сжала его руку, глаза ее затуманились. |
| "In your writing, dear," she admitted in a half-whisper. | - В твое писательство, милый, - призналась она чуть слышно. |
| "You've read lots of my stuff," he went on brutally. "What do you think of it? Is it utterly hopeless? How does it compare with other men's work?" | - Ты читала множество моих вещей, - резко продолжал он. - Что ты о них думаешь? Они безнадежно плохи? А если сравнить с тем, что пишут другие? |
| "But they sell theirs, and you--don't." | - Но других печатают, а твое... твое нет. |
| "That doesn't answer my question. Do you think that literature is not at all my vocation?" | - Это не ответ. По-твоему, литература вовсе не мое призвание? |
| "Then I will answer." She steeled herself to do it. "I don't think you were made to write. Forgive me, dear. You compel me to say it; and you know I know more about literature than you do." | - Тогда я отвечу. - Руфь собралась с духом. - Я не думаю, что ты создан писателем. Прости меня, милый. Ты заставил меня сказать это прямо. И ты ведь знаешь, в литературе я разбираюсь лучше тебя. |
| "Yes, you are a Bachelor of Arts," he said meditatively; "and you ought to know." | - Да, ты бакалавр изящных искусств, - раздумчиво сказал Мартин, - должна бы разбираться... |
| "But there is more to be said," he continued, after a pause painful to both. "I know what I have in me. No one knows that so well as I. I know I shall succeed. I will not be kept down. I am afire with what I have to say in verse, and fiction, and essay. I do not ask you to have faith in that, though. I do not ask you to have faith in me, nor in my writing. What I do ask of you is to love me and have faith in love." | Но я еще не все сказал, - продолжал он после тягостного для обоих молчания. - Я знаю, на что способен. Никто не знает этого лучше меня. Я добьюсь успеха. Меня не остановишь. Мысли так и кипят во мне, ждут воплощения в стихах, в прозе, в статьях. Нет, я не прошу, чтобы ты поверила в это. Не прошу верить ни в меня, ни во все то, что я пишу. Об одном прошу: люби меня и верь в любовь. |
| "A year ago I believed for two years. One of those years is yet to run. And I do believe, upon my honor and my soul, that before that year is run I shall have succeeded. You remember what you told me long ago, that I must serve my apprenticeship to writing. Well, I have served it. I have crammed it and telescoped it. With you at the end awaiting me, I have never shirked. Do you know, I have forgotten what it is to fall peacefully asleep. | Год назад я просил тебя дать мне два года. Один мне еще остался. И я верю, клянусь тебе, еще до того, как он кончится, я добьюсь успеха. Помнишь, ты когда-то сказала: чтобы стать писателем, мне надо пройти через ученичество. Что ж, я и прошел. Я гнал вовсю, я уложился в недолгий срок. В конце пути ждала меня ты, и я не давал себе поблажки. Я забыл, что значит спокойно уснуть, понимаешь? |
| A few million years ago I knew what it was to sleep my fill and to awake naturally from very glut of sleep. I am awakened always now by an alarm clock. If I fall asleep early or late, I set the alarm accordingly; and this, and the putting out of the lamp, are my last conscious actions." | Поспать всласть и проснуться, просто оттого что выспался, - как давно я этого не знаю. Теперь меня поднимает будильник. Я завожу будильник на тот или иной час, смотря по тому, раньше или позже лег, и это последние мои осмысленные движения - завожу будильник, гашу лампу и проваливаюсь в сон. |
| "When I begin to feel drowsy, I change the heavy book I am reading for a lighter one. And when I doze over that, I beat my head with my knuckles in order to drive sleep away. Somewhere I read of a man who was afraid to sleep. Kipling wrote the story. This man arranged a spur so that when unconsciousness came, his naked body pressed against the iron teeth. Well, I've done the same. I look at the time, and I resolve that not until midnight, or not until one o'clock, or two o'clock, or three o'clock, shall the spur be removed. And so it rowels me awake until the appointed time. That spur has been my bed-mate for months. I have grown so desperate that five and a half hours of sleep is an extravagance. I sleep four hours now. I am starved for sleep. There are times when I am light-headed from want of sleep, times when death, with its rest and sleep, is a positive lure to me, times when I am haunted by Longfellow's lines: | Если за чтением я начинаю клевать носом, я откладываю серьезную книгу и берусь за более легкую. А если начинаю засыпать и над ней, бью кулаком по голове - гоню сон. Где-то я читал про человека, который боялся уснуть. Да, у Киплинга. Человек этот приспособил шпору - когда засыпал, в обмякшее тело впивалось стальное острие. Ну, и я сделал то же самое. Я смотрю на часы и решаю не убирать свою шпору до полуночи, или до часу, или до двух. И если засыпаю раньше времени, она меня пришпоривает. Месяцами я спал со шпорой. Я дошел до того, что пять с половиной часов сна стали мне казаться непозволительней роскошью. Теперь я сплю четыре часа. Я изголодался по сну. Бывает, от недосыпа я брежу наяву, бывает, меня соблазняет смерть - ее покой и сон, бывает, меня преследуют строки Лонгфелло: |
| "'The sea is still and deep; All things within its bosom sleep; A single step and all is o'er, A plunge, a bubble, and no more.' | Молчаливо глубокое море, Все в нем спит без тревоги и горя. Только шаг - в тишину, в глубину - И ко дну - и навеки усну. |
| "Of course, this is sheer nonsense. It comes from nervousness, from an overwrought mind. But the point is: Why have I done this? For you. To shorten my apprenticeship. To compel Success to hasten. And my apprenticeship is now served. I know my equipment. I swear that I learn more each month than the average college man learns in a year. I know it, I tell you. But were my need for you to understand not so desperate I should not tell you. It is not boasting. I measure the results by the books. Your brothers, to-day, are ignorant barbarians compared with me and the knowledge I have wrung from the books in the hours they were sleeping. Long ago I wanted to be famous. I care very little for fame now. What I want is you; I am more hungry for you than for food, or clothing, or recognition. I have a dream of laying my head on your breast and sleeping an aeon or so, and the dream will come true ere another year is gone." | Это, разумеется, чепуха. Просто сдают нервы, переутомлен мозг. Но ведь главное - ради чего все это? Ради тебя. Чтобы сократить срок ученичества. Чтобы поторопить Успех. Теперь ученичество окончено. Я знаю, как снаряжен. Даю голову на отсечение, каждый месяц я узнаю больше, чем обычный студент колледжа за год. Я это знаю, поверь. Я не стал бы тебе все это рассказывать, но мне позарез необходимо, чтобы ты меня поняла. Это не похвальба. Мое мерило - книги. Сегодня твои братья - дикари, невежды по сравнению со мной, столько знаний я выжал из книг, пока они спали. Было время, я хотел прославиться. Сейчас слава меня мало заботит. Мне нужна ты, по тебе я изголодался больше, чем по еде, по одежде, по признанию. Есть у меня мечта: положить голову тебе на грудь и спать долго, долго... года не пройдет, и мечта моя сбудется. |
| His power beat against her, wave upon wave; and in the moment his will opposed hers most she felt herself most strongly drawn toward him. The strength that had always poured out from him to her was now flowering in his impassioned voice, his flashing eyes, and the vigor of life and intellect surging in him. And in that moment, and for the moment, she was aware of a rift that showed in her certitude--a rift through which she caught sight of the real Martin Eden, splendid and invincible; and as animal-trainers have their moments of doubt, so she, for the instant, seemed to doubt her power to tame this wild spirit of a man. | Исходящая от Мартина сила волна за волной обдавала Руфь, и как раз тогда, когда он был всего упорней, неподатливей, ее всего неодолимей влекло к нему. Неукротимая заразительная энергия трепетала сейчас страстью в его голосе, сверкала в глазах всей мощью ума и бьющей через край жизни. В этот миг на один только миг уверенность Руфи дала трещину, и в просвет она увидела подлинного Мартина Идена, великолепного, непобедимого; и как бывают минуты слабости у дрессировщика, так и Руфь на миг усомнилась было, сумеет ли приручить этого неистово самобытного человека. |
| "And another thing," he swept on. "You love me. But why do you love me? The thing in me that compels me to write is the very thing that draws your love. You love me because I am somehow different from the men you have known and might have loved. I was not made for the desk and counting-house, for petty business squabbling, and legal jangling. Make me do such things, make me like those other men, doing the work they do, breathing the air they breathe, developing the point of view they have developed, and you have destroyed the difference, destroyed me, destroyed the thing you love. My desire to write is the most vital thing in me. Had I been a mere clod, neither would I have desired to write, nor would you have desired me for a husband." | - И еще одно, - стремительно продолжал Мартин - Ты меня любишь. Но почему? Как раз за то, что, есть во мне и что заставляет меня писать. Любишь, потому что я в чем-то не такой, как мужчины, которых ты знала и могла бы полюбить. Я не создан для конторы или бухгалтерии, для торгашеского крохоборства и всяческого крючкотворства. Заставь меня заняться всем этимстать таким, как все эти люди, выполнять ту же работу, дышать тем же воздухом, исповедовать те же взгляды, - и ты уничтожишь разницу между нами, уничтожишь меня, уничтожишь именно то во мне, что любишь. Я жив тем, что жажду писать. Будь я заурядный болван, я бы не захотел писать, а ты бы не захотела меня в мужья. |
| "But you forget," she interrupted, the quick surface of her mind glimpsing a parallel. "There have been eccentric inventors, starving their families while they sought such chimeras as perpetual motion. Doubtless their wives loved them, and suffered with them and for them, not because of but in spite of their infatuation for perpetual motion." | - Но ты забываешь, - прервала Руфь, быстрый ум ее мгновенно уловил нехитрую параллель: - Всегда были чудаки-изобретатели, одержимые несбыточными мечтами, пытались, например, изобрести вечный двигатель, а их семьи из-за этого голодали. Несомненно, жены любили их и страдали вместе с ними и за них, но не за сумасбродное увлечение каким-нибудь вечным двигателем, а вопреки ему. |
| "True," was the reply. "But there have been inventors who were not eccentric and who starved while they sought to invent practical things; and sometimes, it is recorded, they succeeded. Certainly I do not seek any impossibilities--" | - Верно, - был ответ. - Но не все изобретатели были чудаками, иные голодали, стараясь изобрести вещи полезные и осуществимые, и, как известно, иногда им это удавалось. Право же, я не стремлюсь к невозможному... |
| "You have called it 'achieving the impossible,'" she interpolated. | - Ты сам называл это "достичь невозможного", - вставила Руфь. |
| "I spoke figuratively. I seek to do what men have done before me--to write and to live by my writing." | - Это же не буквально. Я стремлюсь к тому, что удавалось другим до меня, - писать и зарабатывать этим на хлеб. |
| Her silence spurred him on. | Руфь промолчала, и это подхлестнуло Мартина. |
| "To you, then, my goal is as much a chimera as perpetual motion?" he demanded. | - Значит, по-твоему, моя цель такая же несбыточная мечта, как вечный двигатель? - спросил он. |
| He read her answer in the pressure of her hand on his--the pitying mother- hand for the hurt child. And to her, just then, he was the hurt child, the infatuated man striving to achieve the impossible. | Руфь сжала его руку - ласково, с нежностью матери, жалеющей обиженного ребенка, и для Мартина это было внятным ответом. А для Руфи он в ту минуту и правда был лишь обиженный ребенок, одержимый, стремящийся к невозможному. |
| Toward the close of their talk she warned him again of the antagonism of her father and mother. | К концу разговора она опять напомнила, как настроены против него ее отец и мать. |
| "But you love me?" he asked. | - Но ты меня любишь? - спросил Мартин. |
| "I do! I do!" she cried. | - Да! Да! - воскликнула Руфь. |
| "And I love you, not them, and nothing they do can hurt me." Triumph sounded in his voice. "For I have faith in your love, not fear of their enmity. All things may go astray in this world, but not love. Love cannot go wrong unless it be a weakling that faints and stumbles by the way." | - А я люблю тебя, не их, и пускай делают что хотят, мне все равно. - В голосе Мартина звучало торжество. - Я верю в твою любовь, и не страшна мне их враждебность. В этом мире все может сбиться с дороги, только не любовь. Любовь не станет на ложный путь, разве что она малодушный недокормыш. |
Титульный лист | Предыдущая | Следующая