Краткая коллекция англтекстов
Джон Голсуорси. Сага о Форсайтах
TO LET/Сдается в наем (часть первая)
I ENCOUNTER/I. ВСТРЕЧА
| English | Русский |
| Soames Forsyte emerged from the Knightsbridge Hotel, where he was staying, in the afternoon of the 12th of May, 1920, with the intention of visiting a collection of pictures in a Gallery off Cork Street, and looking into the Future. He walked. Since the War he never took a cab if he could help it. Their drivers were, in his view, an uncivil lot, though now that the War was over and supply beginning to exceed demand again, getting more civil in accordance with the custom of human nature. Still, he had not forgiven them, deeply identifying them with gloomy memories, and now, dimly, like all members, of their class, with revolution. The considerable anxiety he had passed through during the War, and the more considerable anxiety he had since undergone in the Peace, had produced psychological consequences in a tenacious nature. He had, mentally, so frequently experienced ruin, that he had ceased to believe in its material probability. Paying away four thousand a year in income and super tax, one could not very well be worse off! A fortune of a quarter of a million, encumbered only by a wife and one daughter, and very diversely invested, afforded substantial guarantee even against that "wildcat notion" a levy on capital. And as to confiscation of war profits, he was entirely in favour of it, for he had none, and "serve the beggars right!" The price of pictures, moreover, had, if anything, gone up, and he had done better with his collection since the War began than ever before. Air-raids, also, had acted beneficially on a spirit congenitally cautious, and hardened a character already dogged. To be in danger of being entirely dispersed inclined one to be less apprehensive of the more partial dispersions involved in levies and taxation, while the habit of condemning the impudence of the Germans had led naturally to condemning that of Labour, if not openly at least in the sanctuary of his soul. | Двенадцатого мая 1920 года Сомс Форсайт вышелиз подъезда своей гостиницы, Найтсбридж-отеля, с намеренном посетить выставку в картинной галерее на Корк-стрит и заглянуть в будущее. Он шел пешком, Со времени войны он, по мере возможности, - избегал такси, Шоферы, на его взгляд, были отъявленные невежи, хотя теперь, когда война закончилась и предложение труда снова начало превышать спрос, они становились почтительней согласно законам человеческой природы. Но Сомс им так и не простил: в глубине души он отождествлял их с мрачными тенями прошлого, а ныне Смутно, как все представители его класса, - с революцией. Сильные волнения, перенесенные им во время войны, и еще более сильные волнения, коим подвергло - его заключение мира, не прошли без психологических последствий для его упрямой натуры. Он столько раз в мыслях переживал разорение, что перестал верить в его реальную возможность. Чего же еще ждать, если и так приходится платить четыре тысячи в год подоходного и чрезвычайного налога! Состояние в четверть миллиона, обремененное только женой и единственной дочерью и разнообразно обеспеченное, представляло существенную гарантию даже против такого "нелепого новшества", как налог на капитал. Что же касается конфискации военных прибылей, то ей Сомс всецело сочувствовал - сам он таковых не имел. "Прощелыги! Так им и надо", говорил он о тех, кто нажился на войне. На картины между тем цены даже поднялись, и с начала войны дела с коллекцией шли у него все лучше и лучше. Налеты цеппелинов также подействовали благотворно на человека, по природе осторожного, и укрепили и без того упорный характер. Возможность в любую минуту взлететь на воздух приучала относиться более спокойно к взрывам небольших снарядов в виде всяческих обложений и налогов, а привычка ругать немцев за бессовестность естественно перерождалась в привычку ругать тредюнионы - если не открыто, то в тайниках души. |
| He walked. There was, moreover, time to spare, for Fleur was to meet him at the Gallery at four o'clock, and it was as yet but half-past two. It was good for him to walk--his liver was a little constricted, and his nerves rather on edge. His wife was always out when she was in Town, and his daughter would flibberty-gibbet all over the place like most young women since the War. Still, he must be thankful that she had been too young to do anything in that War itself. Not, of course, that he had not supported the War from its inception, with all his soul, but between that and supporting it with the bodies of his wife and daughter, there had been a gap fixed by something old-fashioned within him which abhorred emotional extravagance. He had, for instance, strongly objected to Annette, so attractive, and in 1914 only thirty-four, going to her native France, her "chere patrie" as, under the stimulus of war, she had begun to call it, to nurse her "braves poilus," forsooth! Ruining her health and her looks! As if she were really a nurse! He had put a stopper on it. Let her do needlework for them at home, or knit! She had not gone, therefore, and had never been quite the same woman since. A bad tendency of hers to mock at him, not openly, but in continual little ways, had grown. As for Fleur, the War had resolved the vexed problem whether or not she should go to school. She was better away from her mother in her war mood, from the chance of air-raids, and the impetus to do extravagant things; so he had placed her in a seminary as far West as had seemed to him compatible with excellence, and had missed her horribly. Fleur! He had never regretted the somewhat outlandish name by which at her birth he had decided so suddenly to call her--marked concession though it had been to the French. Fleur! A pretty name--a pretty child! But restless--too restless; and wilful! Knowing her power too over her father! Soames often reflected on the mistake it was to dote on his daughter. To get old and dote! Sixty-five! He was getting on; but he didn't feel it, for, fortunately perhaps, considering Annette's youth and good looks, his second marriage had turned out a cool affair. He had known but one real passion in his life--for that first wife of his-- Irene. Yes, and that fellow, his cousin Jolyon, who had gone off with her, was looking very shaky, they said. No wonder, at seventy- two, after twenty years of a third marriage! | Он шел пешком. Торопиться было некуда, так как они условились с Флер встретиться в галерее в четыре, а сейчас было только половина третьего. Ходить пешком Сомс считал для себя полезным - у него пошаливала печень, да и нервы слегка развинтились. Жена его, когда они жили в городе, никогда не сидела дома, а дочь была прямо неуловима и целый день "носилась по разным местам", легкомысленная, как большинство молодых девушек послевоенной формации. Впрочем, уже и то хорошо, что по своему возрасту она не могла принять участие в войне. Из этого не следует, что Сомс не поддерживал войны всей душой с первых ее дней, но между такою поддержкой и личным, непосредственным участием в войне родной дочери и жены зияла пропасть, созданная его старозаветным отвращением к экстравагантным проявлениям чувств. Так, например, он решительно воспротивился желанию прелестной Аннет (в четырнадцатом году ей было только тридцать четыре года) поехать во Францию, на свою "chere patrie" [1], как она выражалась теперь под влиянием войны, и ухаживать там за своими braves poilus. [2] Губить здоровье, портить внешность! Да какая она, в самом деле, сестра милосердия! Сомс наложил свое veto: пусть дома шьет на них или вяжет. Аннет не поехала, но с этого времени что-то в ней изменилось. Ее неприятная наклонность смеяться над ним - не открыто, а как-то по-своему, постоянно подтрунивая, - заметно возросла. В отношении Флер война разрешила трудный вопрос - отдать ли девочку в школу или нет. Лучше было отдалить его от воинствующего патриотизма матери, от воздушных налетов и от стремлений к экстравагантным поступкам; поэтому Сомс поместил ее в пансион, настолько далеко на западе страны, насколько это, по его представлениям, было совместимо с хорошим тоном, и отчаянно по ней скучал. Флер! Он отнюдь не сожалел об иностранном имени, которым внезапно, при ее рождении, решил окрестить дочь, хоть это и было явной уступкой Франции. Флер! Красивое имя - красивая девушка! Но неспокойная, слишком неспокойная, и своенравная! Сознает свою власть над отцом! Сомс часто раздумывал о том, какую он делает ошибку, что так трясется над дочерью. Старческая слабость! Шестьдесят пять! Да, он старится; но годы не очень давали себя знать, так как, на его счастье, несмотря на молодость и красоту Аннет, второй брак не пробудил в нем горячих чувств. Сомс знал в жизни лишь одну подлинную страсть - к своей первой жене, к Ирэн. Да! А тот бездельник, его двоюродный братец Джолион, которому она досталась, совсем, говорят, одряхлел. Не удивительно - в семьдесят два года, после двадцати лет третьего брака. |
| Soames paused a moment in his march to lean over the railings of the Row. A suitable spot for reminiscence, half-way between that house in Park Lane which had seen his birth and his parents' deaths, and the little house in Montpellier Square where thirty-five years ago he had enjoyed his first edition of matrimony. Now, after twenty years of his second edition, that old tragedy seemed to him like a previous existence--which had ended when Fleur was born in place of the son he had hoped for. For many years he had ceased regretting, even vaguely, the son who had not been born; Fleur filled the bill in his heart. After all, she bore his name; and he was not looking forward at all to the time when she would change it. Indeed, if he ever thought of such a calamity, it was seasoned by the vague feeling that he could make her rich enough to purchase perhaps and extinguish the name of the fellow who married her--why not, since, as it seemed, women were equal to men nowadays? And Soames, secretly convinced that they were not, passed his curved hand over his face vigorously, till it reached the comfort of his chin. Thanks to abstemious habits, he had not grown fat and gabby; his nose was pale and thin, his grey moustache close-clipped, his eyesight unimpaired. A slight stoop closened and corrected the expansion given to his face by the heightening of his forehead in the recession of his grey hair. Little change had Time wrought in the "warmest" of the young Forsytes, as the last of the old Forsytes--Timothy-now in his hundred and first year, would have phrased it. | Сомс на минуту остановился, прислонясь к решетке Роттен-Роу. Самое подобающее место для воспоминаний - на полпути между домом на Парк-Лейн, который видел его рождение и смерть его родителей, и маленьким домиком на Монпелье-сквер, где тридцать пять лет назад он вкусил радости первого брака. Теперь, после двадцати лет второго брака, та старая трагедия казалась Сомсу другой жизнью, которая закончилась, когда вместо ожидаемого сына родилась Флер. Сомс давно перестал жалеть, хотя бы смутно, о нерожденном сыне. Флер целиком заполнила его сердце. В конце концов дочь носит его имя, и он совсем не жаждет, чтобы она его переменила. В самом деле, если он и думал иногда о подобном несчастье, оно умерялось смутным сознанием, что он может сделать свою дочь достаточно богатой, чтобы имя ее перевесило и, может быть, даже поглотило имя того счастливца, который женится на ней, - почему бы и нет, раз женщина в наши дни, по-видимому, сравнялась с мужчиной? И Сомс, втайне убежденный в неизменном превосходстве своего пола, крепко провел вогнутой ладонью по лицу и дал ей успокоиться на подбородке. Благодаря привычке к воздержанию он не разжирел и не обрюзг; нос у него был белый и тонкий; седые усы были коротко подстрижены; глаза не нуждались в стеклах. Легкий наклон головы умерял излишнюю высоту лба, создаваемую отступившими на висках седыми волосами. Не много перемен произвело время в этом "самом богатеньком" из младших Форсайтов, как выразился бы последний из старшего поколения, Тимоти Форсайт, которому шел теперь сто первый год. |
| The shade from the plane-trees fell on his neat Homburg hat; he had given up top hats--it was no use attracting attention to wealth in days like these. Plane-trees! His thoughts travelled sharply to Madrid--the Easter before the War, when, having to make up his mind about that Goya picture, he had taken a voyage of discovery to study the painter on his spot. The fellow had impressed him--great range, real genius! Highly as the chap ranked, he would rank even higher before they had finished with him. The second Goya craze would be greater even than the first; oh, yes! And he had bought. On that visit he had--as never before--commissioned a copy of a fresco painting called "La Vendimia," wherein was the figure of a girl with an arm akimbo, who had reminded him of his daughter. He had it now in the Gallery at Mapledurham, and rather poor it was--you couldn't copy Goya. He would still look at it, however, if his daughter were not there, for the sake of something irresistibly reminiscent in the light, erect balance of the figure, the width between the arching eyebrows, the eager dreaming of the dark eyes. Curious that Fleur should have dark eyes, when his own were grey--no pure Forsyte had brown eyes--and her mother's blue! But of course her grandmother Lamotte's eyes were dark as treacle! | Тень платанов падала на его простую фетровую шляпу. Сомс дал отставку цилиндру - в наши дни не стоит афишировать свое богатство. Платаны! Мысль круто перенесла его в Мадрид - к последней пасхе перед войной, когда он, сомневаясь, купить ли Гойю или нет, предпринял путешествие с целью изучить художника на его родине. Гойя произвел на него впечатление - первоклассный художник, подлинный гений! Как ни высоко ценят сейчас этого мастера, решил он, его станут ценить еще выше, прежде чем окончательно сдадут в архив. Новое увлечение Гойей будет сильнее первого; о, несомненно! И Сомс купил картину. В ту поездку он, вопреки своему обычаю, заказал также копию с фрески "La Vendimia" [3]; на ней была изображена подбоченившаяся девушка, которая напоминала ему дочь. Полотно висело теперь в его галерее в Мейплдерхеме и выглядело довольно убого - Гойю не скопируешь. Однако в отсутствие дочери Сомс часто заглядывался на картину, плененный неуловимым сходством - в легкой, прямой и стройной фигуре, в широком просвете между изогнутыми дугою бровями, в затаенном пламени темных глаз. Странно, что у Флер темные глаза, когда у него самого глаза серые - у истого Форсайта не может быть карих глаз, - а у матери голубые! Но, правда, у ее бабушки Ламот глаза темные, как патока. |
| He began to walk on again toward Hyde Park Corner. No greater change in all England than in the Row! Born almost within hail of it, he could remember it from 1860 on. Brought there as a child between the crinolines to stare at tight-trousered dandies in whiskers, riding with a cavalry seat; to watch the doffing of curly-brimmed and white top hats; the leisurely air of it all, and the little bow-legged man in a long red waistcoat who used to come among the fashion with dogs on several strings, and try to sell one to his mother: King Charles spaniels, Italian greyhounds, affectionate to her crinoline--you never saw them now. You saw no quality of any sort, indeed, just working people sitting in dull rows with nothing to stare at but a few young bouncing females in pot hats, riding astride, or desultory Colonials charging up and down on dismal-looking hacks; with, here and there, little girls on ponies, or old gentlemen jogging their livers, or an orderly trying a great galumphing cavalry horse; no thoroughbreds, no grooms, no bowing, no scraping, no gossip--nothing; only the trees the same--the trees in--different to the generations and declensions of mankind. A democratic England--dishevelled, hurried, noisy, and seemingly without an apex. And that something fastidious in the soul of Soames turned over within him. Gone forever, the close borough of rank and polish! Wealth there was--oh, yes! wealth--he himself was a richer man than his father had ever been; but manners, flavour, quality, all gone, engulfed in one vast, ugly, shoulder-rubbing, petrol-smelling Cheerio. Little half-beaten pockets of gentility and caste lurking here and there, dispersed and chetif, as Annette would say; but nothing ever again firm and coherent to look up to. And into this new hurly-burly of bad manners and loose morals his daughter--flower of his life--was flung! And when those Labour chaps got power--if they ever did--the worst was yet to come. | Он пошел дальше в направлении к "Углу" Хайд-парка. Ярче всего произошедшая в Англии перемена отразилась на Ропен-Роу. Родившись в двух шагах отсюда. Сомс помнил Роу с 1860 года. Сюда приводили его ребенком, и он, выглядывая из-за кринолинов, глазел на всадников с бакенбардами в тугих лосинах - как скакали они мимо, рисуясь своей кавалерийской посадкой, как снимали учтиво белые с выгнутыми полями цилиндры; самый воздух дышал досугом; колченогий человечек в длинном красном жилете вечно терся среди модников, держа на сворках несколько собак и все набиваясь продать одну из них его матери: болонки кинг-чарлз, итальянские борзые, питавшие явное пристрастие к ее кринолину, - их теперь не увидишь нигде. Не увидишь ничего изысканного: сидит унылыми рядами рабочий люд, и не на что ему поглядеть, разве что проедет, сидя помужски, краснощекая толстушка в котелке или проскачет житель дальней колонии на невзрачной лошаденке, взятой напрокат; трусят на приземистых пони маленькие девочки, катаются для моциона старички да пронесется изредка ординарец, проезжая крупного, резвого скакуна; ни чистокровных жеребцов, ни грумов, ни поклонов, ни шарканья ножкой, ни пересудов - ничего; только деревья остались те же безразличные к смене поколений и к упадку рода человеческого. Вот она, демократическая Англия - всклокоченная, торопливая, шумная и, видимо, с обрубленной верхушкой. Сомс почувствовал, как у него в груди зашевелилась какая-то брезгливость. Замкнутая твердыня чинности и лоска невозвратно канула в вечность. Богатство осталось - о да! Он и сам богаче, чем был когда-либо его отец; но манеры, но вкус и достоинство - этого больше нет: все смешалось в толчее громадной, безобразной, пропахшей бензином галерки. То здесь, то там промелькнут маленькие затертые оазисы учтивости и хорошего тона, единичные и жалкие - chetifs [4], как сказала бы Аннет; но ничего прочного и цельного, что могло бы порадовать глаз. И в эту мешанину дурных манер и распущенных нравов брошена его дочь - цветок его жизни! А если заберут в свои руки власть лейбористы - неужели это им удастся? - вот когда наступит самое худшее! |
| He passed out under the archway, at last no longer--thank goodness!-- disfigured by the gungrey of its search-light. 'They'd better put a search-light on to where they're all going,' he thought, 'and light up their precious democracy!' And he directed his steps along the Club fronts of Piccadilly. George Forsyte, of course, would be sitting in the bay window of the Iseeum. The chap was so big now that he was there nearly all his time, like some immovable, sardonic, humorous eye noting the decline of men and things. And Soames hurried, ever constitutionally uneasy beneath his cousin's glance. George, who, as he had heard, had written a letter signed "Patriot" in the middle of the War, complaining of the Government's hysteria in docking the oats of race-horses. Yes, there he was, tall, ponderous, neat, clean-shaven, with his smooth hair, hardly thinned, smelling, no doubt, of the best hair-wash, and a pink paper in his hand. Well, be didn't change! And for perhaps the first time in his life Soames felt a kind of sympathy tapping in his waistcoat for that sardonic kinsman. With his weight, his perfectly parted hair, and bull-like gaze, he was a guarantee that the old order would take some shifting yet. He saw George move the pink paper as if inviting him to ascend- -the chap must want to ask something about his property. It was still under Soames' control; for in the adoption of a sleeping partnership at that painful period twenty years back when he had divorced Irene, Soames had found himself almost insensibly retaining control of all purely Forsyte affairs. | Он прошел под аркой, с которой сняли наконец - слава богу - уродливый землисто-серый прожектор - "Навели бы лучше прожекторы на дорогу, по которой все они идут, - подумал он, - осветили бы свою пресловутую демократию", - и он направил стопы свои по Пикадилли, минуя клуб за клубом. В фонаре "Айсиума" сидит, несомненно, Джордж Форсайт. Джордж так раздобрел, что проводит в клубе почти все свое время - некий недвижный, насмешливый, сардонический глаз, наблюдающий падение людей и нравов. И Сомс ускорил шаг, так как чувствовал себя всегда неловко под взглядами своего двоюродного брата. Джордж, как он слышал, в разгар войны написал воззвание за подписью "Патриот", в котором жаловался на истерию правительства, снижающего рацион овса скаковым лошадям. Да, вот он сидит, высокий, грузный, элегантный, чисто выбритый, со слегка поредевшими гладкими волосами, от которых неизменно пахнет превосходным одеколоном, и держит в руке неизменный розовый листок спортивной газеты. Джордж не меняется! И, может быть, в первый раз у Сомса забилось под жилетом теплое чувство к этому пересмешнику. Его дородность, его безукоризненный пробор, тяжелый взгляд его бычьих глаз являлись гарантией, что старый порядок не так-то легко свалить. Он увидел, что Джордж пригласительно машет ему розовым листком - верно, хочет справиться насчет своих денег. Его капитал все еще находился под опекой Сомса: вступив компаньоном-пайщиком в юридическую контору двадцать лет назад, в тот мучительный период своей жизни, когда он разводился с Ирэн, Сомс как-то незаметно для других и для себя удержал за собой управление всеми денежными делами Форсайтов. |
| Hesitating for just a moment, he nodded and went in. Since the death of his brother-in-law Montague Dartie, in Paris, which no one had quite known what to make of, except that it was certainly not suicide--the Iseeum Club had seemed more respectable to Soames. George, too, he knew, had sown the last of his wild oats, and was committed definitely to the joys of the table, eating only of the very best so as to keep his weight down, and owning, as he said, "just one or two old screws to give me an interest in life." He joined his cousin, therefore, in the bay window without the embarrassing sense of indiscretion he had been used to feel up there. George put out a well-kept hand. | После минутного колебания он кивнул Джорджу и вошел в клуб. Со времени смерти в Париже его зятя Монтегью Дарти - смерти, которую каждый объяснял по-своему, соглашаясь лишь в одном, что это не самоубийство, "АйсиумКлуб" казался Сомсу более приличным, чем раньше. Джордж тоже, как ему было известно, успел "перебеситься", растратил свой прежний пыл и окончательно отдался чревоугодию, выбирая лишь самые изысканные блюда, чтобы дальше не полнеть, да сохранил, по его собственным словам, "только двух-трех старых кляч, дабы не утратить окончательно интереса к жизни". Итак. Сомс подсел к своему двоюродному брату у столика в фонаре, не испытывая, как в былые времена, стеснительного чувства, что он совершает нескромность. Джордж протянул ему холеную руку. |
| "Haven't seen you since the War," he said. "How's your wife?" | - Мы с тобой давно не виделись, с начала войны. Как поживает твоя жена? |
| "Thanks," said Soames coldly, "well enough." | - Благодарю, - холодно ответил Сомс, - недурно. |
| Some hidden jest curved, for a moment, George's fleshy face, and gloated from his eye. | Скрытая усмешка покривила на мгновение мясистое лицо Джорджа и плотоядно притаилась в глазу. |
| "That Belgian chap, Profond," he said, "is a member here now. He's a rum customer." | - Этот бельгиец Профон, - сказал он, - прошел у нас в члены клуба. Подозрительный субъект. |
| "Quite!" muttered Soames. "What did you want to see me about?" | - Н-да, - пробурчал Сомс. - О чем ты хотел со мной поговорить? |
| "Old Timothy; he might go off the hooks at any moment. I suppose he's made his Will." | - О старом Тимоти; он может каждую минуту сорваться с крючка. Завещание он, наверно, составил? |
| "Yes." | - Да. |
| "Well, you or somebody ought to give him a look up--last of the old lot; he's a hundred, you know. They say he's like a rummy. Where are you goin' to put him? He ought to have a pyramid by rights." | - Так вот, тебе или кому-нибудь из нас следовало бы его навестить как-никак последний из старой гвардии; ведь ему стукнуло сто. Он, говорят, совсем превратился в мумию. Где вы думаете его похоронить? Он заслужил пирамиду. |
| Soames shook his head. | Сомс покачал головой. |
| "Highgate, the family vault." | - Похороним его в Хайгете, в фамильном склепе. |
| "Well, I suppose the old girls would miss him, if he was anywhere else. They say he still takes an interest in food. He might last on, you know. Don't we get anything for the old Forsytes? Ten of them--average age eighty-eight--I worked it out. That ought to be equal to triplets." | - Правильно. Наши дорогие старушки соскучились там по нему. Говорят, он еще проявляет интерес к еде. Он, знаешь ли, может долго протянуть. Нам ничего не причитается за наших стариков? Десять старых Форсайтов жили в среднем по восемьдесят восемь лет. Я высчитал. Государство должно бы выдать за них премию - приравнять их к тройням. |
| "Is that all?" said Soames, "I must be getting on." | - Это все? - спросил Сомс. - А то мне пора идти. |
| 'You unsociable devil,' George's eyes seemed to answer. | "Филин ты этакий", - ответили, казалось, глаза Джорджа. |
| "Yes, that's all: Look him up in his mausoleum--the old chap might want to prophesy." The grin died on the rich curves of his face, and he added: "Haven't you attorneys invented a way yet of dodging this damned income tax? It hits the fixed inherited income like the very deuce. I used to have two thousand five hundred a year; now I've got a beggarly fifteen hundred, and the price of living doubled." | - Да, все. Загляни к старичку в мавзолей - вдруг захочет попророчествовать, - усмешка замерла в обильных рытвинах на его лице. Он добавил: Неужели вы, адвокаты, еще не изобрели способа отлынивать от подоходного налога, будь он трижды проклят! Он дьявольски бьет по наследственной ренте. Я привык получать две с половиной тысячи в год, а теперь мне оставили какие-то нищенские полторы тысячи, а жизнь вздорожала вдвое. |
| "Ah!" murmured Soames, "the turf's in danger." | - Эге! - промычал Сомс. - Скачки становятся не по карману? |
| Over George's face moved a gleam of sardonic self-defence. | Насмешливо-оборонительная улыбка пробежала по лицу Джорджа. |
| "Well," he said, "they brought me up to do nothing, and here I am in the sear and yellow, getting poorer every day. These Labour chaps mean to have the lot before they've done. What are you going to do for a living when it comes? I shall work a six-hour day teaching politicians how to see a joke. Take my tip, Soames; go into Parliament, make sure of your four hundred--and employ me." | - Да, - сказал он, - я так воспитан, чтобы ничего не делать, и вот теперь, на склоне лет моих, нищаю с каждым днем. Эти лейбористы намерены драть с нас семь шкур, пока не оберут дочиста. Чем ты думаешь тогда зарабатывать свой хлеб? Я буду работать свои шесть часов в день - буду обучать политиков искусству понимать юмор. Мой тебе совет, Сомс: пройди в парламент, обеспечь себе четыреста фунтов в год [5] и найми меня учителем. |
| And, as Soames retired, he resumed his seat in the bay window. | И, когда Сомс удалился, он занял свое прежнее место у окна в фонаре. |
| Soames moved along Piccadilly deep in reflections excited by his cousin's words. He himself had always been a worker and a saver, George always a drone and a spender; and yet, if confiscation once began, it was he--the worker and the saver--who would be looted! That was the negation of all virtue, the overturning of all Forsyte principles. Could civilization be built on any other? He did not think so. Well, they wouldn't confiscate his pictures, for they wouldn't know their worth. But what would they be worth, if these maniacs once began to milk capital? A drug on the market. 'I don't care about myself,' he thought; 'I could live on five hundred a year, and never know the difference, at my age.' But Fleur! This fortune, so widely invested, these treasures so carefully chosen and amassed, were all for--her. And if it should turn out that he couldn't give or leave them to her--well, life had no meaning, and what was the use of going in to look at this crazy, futuristic stuff with the view of seeing whether it had any future? | Сомс шел по Пикадилли, углубившись в размышления, вызванные словами кузена. Он всегда трудился и копил, а Джордж всегда бездельничал и транжирил; и все-таки, если дело дойдет до конфискации, то в первую голову будет ограблен он, бережливый труженик! Это было отрицанием всякой добродетели, ниспровержением всех форсайтских принципов. А может ли цивилизация строиться на каких-либо иных принципах? Сомс полагал, что не может. Правда, картин у него не отберут - не поймут их ценности. Но сколько будут стоить картины, если эти сумасброды начнут нажимать на капитал? Ровным счетом ничего. "Я не за себя тревожусь, - думал он. - Я мог бы жить на пятьсот фунтов в год - в моем-то возрасте - и не заметил бы разницы". Но Флер! Это состояние, так умно застрахованное, эти сокровища, так старательно выбранные и накопленные, - все это предназначалось для нее. И если окажется, что он не сможет передать или завещать их дочери, тогда жизнь бессмысленна, и что пользы тогда ходить на сумасшедшую футуристическую выставку и раздумывать, есть ли у "будетлян" какое-нибудь будущее? |
| Arriving at the Gallery off Cork Street, however, he paid his shilling, picked up a catalogue, and entered. Some ten persons were prowling round. Soames took steps and came on what looked to him like a lamp-post bent by collision with a motor omnibus. It was advanced some three paces from the wall, and was described in his catalogue as "Jupiter." He examined it with curiosity, having recently turned some of his attention to sculpture. 'If that's Jupiter,' he thought, 'I wonder what Juno's like.' And suddenly he saw her, opposite. She appeared to him like nothing so much as a pump with two handles, lightly clad in snow. He was still gazing at her, when two of the prowlers halted on his left. | Как бы там ни было, прибыв в галерею на Корк-стрит, он заплатил свой шиллинг, купил каталог и вошел. По зале слонялось человек десять посетителей. Сомс храбро двинулся к чему-то, что показалось ему похожим на фонарный столб, накренившийся от столкновения с автобусом. Вещь была выдвинута на три шага от стены и в каталоге названа "Юпитером". Сомс с любопытством осматривал ее, так как с недавнего времени уделял некоторое внимание скульптуре. "Если это Юпитер, - думал он, - то какова же Юнона?" И вдруг, как раз напротив, он узрел и ее. Богиня показалась ему как нельзя более похожей на водокачку с двумя рычагами, слегка запорошенную снегом. Он глядел на нее в недоумении, когда налево, рядом с ним, остановились двое. |
| "Epatant!" he heard one say. | - Сногсшибательно! - громко сказал один из них. |
| "Jargon!" growled Soames to himself. | - Жаргонное словечко! - проворчал про себя Сомс. |
| The other's boyish voice replied | Мальчишеский голос другого возразил: |
| "Missed it, old bean; he's pulling your leg. When Jove and Juno created he them, he was saying: 'I'll see how much these fools will swallow.' And they've lapped up the lot." | - Брось, старина! Это же издевательство над зрителями. Он, когда мастерил свою олимпийскую парочку, верно, приговаривал: "Посмотрим, как проглотит их наше дурачье". А дурачье глотает и облизывается. |
| "You young duffer! Vospovitch is an innovator. Don't you see that he's brought satire into sculpture? The future of plastic art, of music, painting, and even architecture, has set in satiric. It was bound to. People are tired--the bottom's tumbled out of sentiment." | - Ах ты, зеленый зубоскал! Воспович - новатор. Не видишь разве, что он вносит в ваяние сатиру? Будущее пластического искусства, музыки, живописи, даже архитектуры - в сатире. Ничего не попишешь. Народ устал для чувствительности нет почвы: из нас вышибли всякую чувствительность. |
| "Well, I'm quite equal to taking a little interest in beauty. I was through the War. You've dropped your handkerchief, sir." | - Так. Но я считаю себя вправе питать некоторую слабость к красоте. Я прошел через войну. Вы обронили платок, сэр. |
| Soames saw a handkerchief held out in front of him. He took it with some natural suspicion, and approached it to his nose. It had the right scent--of distant Eau de Cologne--and his initials in a corner. Slightly reassured, he raised his eyes to the young man's face. It had rather fawn-like ears, a laughing mouth, with half a toothbrush growing out of it on each side, and small lively eyes, above a normally dressed appearance. | Сомс увидел протянутый ему носовой платок. Он взял его с присущей ему подозрительностью и поднес к носу. Запах был правильный - чуть пахло одеколоном, метка в уголке. Несколько успокоившись. Сомс поднял глаза на молодого человека. У него были уши фавна, смеющийся рот со щеточкой усов над углами губ и маленькие живые глаза. В одежде ничего экстравагантного. |
| "Thank you," he said; and moved by a sort of irritation, added: "Glad to hear you like beauty; that's rare, nowadays." | - Благодарю вас, - сказал он и, движимый раздражением против скульптора, добавил: - Рад слышать, что вы цените красоту; в наши дни это редкость. |
| "I dote on it," said the young man; "but you and I are the last of the old guard, sir." | - Я на ней помешан, - сказал молодой человек. - Но мы с вами, сэр, последние представители старой гвардии. |
| Soames smiled. | Сомс улыбнулся. |
| "If you really care for pictures," he said, "here's my card. I can show you some quite good ones any Sunday, if you're down the river and care to look in." | - Если вы в самом деле любите живопись, вот вам моя карточка. В любое воскресенье я могу показать вам несколько недурных картин, если вам придет охота, катаясь по реке, заглянуть ко мне. |
| "Awfully nice of you, sir. I'll drop in like a bird. My name's Mont-Michael." | - Страшно мило с вашей стороны, сэр. Заскочу непременно. Меня зовут Монт, Майкл Монт. |
| And he took off his hat. | Он поспешно снял шляпу. |
| Soames, already regretting his impulse, raised his own slightly in response, with a downward look at the young man's companion, who had a purple tie, dreadful little sluglike whiskers, and a scornful look- -as if he were a poet! | Сомс, уже раскаиваясь в своем внезапном порыве, также слегка приподнял шляпу и покосился на второго из молодых людей. Лиловый галстук, препротивные бачки, точно два слизняка, и презрительно прищуренные глаза - вероятно, поэт! |
| It was the first indiscretion he had committed for so long that he went and sat down in an alcove. What had possessed him to give his card to a rackety young fellow, who went about with a thing like that? And Fleur, always at the back of his thoughts, started out like a filigree figure from a clock when the hour strikes. On the screen opposite the alcove was a large canvas with a great many square tomato-coloured blobs on it, and nothing else, so far as Soames could see from where he sat. He looked at his catalogue: "No. 32 'The Future Town'--Paul Post." 'I suppose that's satiric too,' he thought. 'What a thing!' But his second impulse was more cautious. It did not do to condemn hurriedly. There had been those stripey, streaky creations of Monet's, which had turned out such trumps; and then the stippled school; and Gauguin. Why, even since the Post- Impressionists there had been one or two painters not to be sneezed at. During the thirty-eight years of his connoisseur's life, indeed, he had marked so many "movements," seen the tides of taste and technique so ebb and flow, that there was really no telling anything except that there was money to be made out of every change of fashion. This too might quite well be a case where one must subdue primordial instinct, or lose the market. He got up and stood before the picture, trying hard to see it with the eyes of other people. Above the tomato blobs was what he took to be a sunset, till some one passing said: "He's got the airplanes wonderfully, don't you think!" Below the tomato blobs was a band of white with vertical black stripes, to which he could assign no meaning whatever, till some one else came by, murmuring: "What expression he gets with his foreground!" Expression? Of what? Soames went back to his seat. The thing was "rich," as his father would have said, and he wouldn't give a damn for it. Expression! Ah! they were all Expressionists now, he had heard, on the Continent. So it was coming here too, was it? He remembered the first wave of influenza in 1887--or '8-- hatched in China, so they said. He wondered where this--this Expressionism had been hatched. The thing was a regular disease! | За много лет Сомс в первый раз допустил падобную оплошность и, взволнованный, уселся в нише. Чего ради ему вздумалось дать свою карточку какому-то вертоплясу, который водится с подобными субъектами? И образ Флер, всегда таившийся за каждым его помыслом, выступил, как с боем часов выступает заводная филигранная фигура на старых курантах. На стенде против ниши висело белое полотно, а на нем множество желто-красных, точно помидоры, кубиков - и больше ничего, как показалось Сомсу из его убежища. Заглянул в каталог: N 32, "Город будущего" - Пол Пост. "Полагаю, тоже сатира, - подумал он. - Ну и чушь!" Но следующая его мысль была уже осторожней. Нельзя торопиться с осуждением. Имела же успех - и очень громкий - полосатая мазня Монэ; а пуантилисты, а Гогэн? Даже после постимпрессионистов было два-три художника, над которыми смеяться не приходится. За те тридцать восемь лет, что Сомс был ценителем живописи, он наблюдал столько "движений", столько было приливов и отливов во вкусах и в самой технике письма, что мог бы сказать с уверенностью только одно: на всякой перемене моды можно заработать. Возможно, что и теперь перед ним был один из тех случаев, когда надо или подавить в себе врожденные инстинкты, или упустить выгодную сделку. Он встал и застыл перед картиной, мучительно стараясь увидеть ее глазами других. Над желто-красными кубиками оказалось нечто, что он принял было за лучи заходящего солнца, пока кто-то из публики не сказал мимоходом: "Удивительно дан аэроплан, не правда ли?" Под кубиками шла белая полоса, иссеченная черными вертикалями, которым Сомс уж вовсе не мог подобрать никакого значения, пока не подошел кто-то еще и не прошептал: "Сколько экспрессии придает этот передний план!" Экспрессия? Выразительность? А что же тут выражено? Сомс вернулся к своему креслу в нише. "Умора", - сказал бы его отец и не дал бы за эту вещь ни полпенни. Экспрессия! На континенте, как он слышал, теперь все поголовно стали экспрессионистами. Докатилось, значит, и до нас. Ему вспомнилась первая волна инфлюэнцы в тысяча восемьсот восемьдесят седьмом или восьмом году, которая шла, как говорили, из Китая. А откуда, интересно, пошел экспрессионизм? форменная эпидемия! |
| He had become conscious of a woman and a youth standing between him and the "Future Town." Their backs were turned; but very suddenly Soames put his catalogue before his face, and drawing his hat forward, gazed through the slit between. No mistaking that back, elegant as ever though the hair above had gone grey. Irene! His divorced wife--Irene! And this, no doubt, was--her son--by that fellow Jolyon Forsyte--their boy, six months older than his own girl! And mumbling over in his mind the bitter days of his divorce, he rose to get out of sight, but quickly sat down again. She had turned her head to speak to her boy; her profile was still so youthful that it made her grey hair seem powdery, as if fancy-dressed; and her lips were smiling as Soames, first possessor of them, had never seen them smile. Grudgingly he admitted her still beautiful and in figure almost as young as ever. And how that boy smiled back at her! Emotion squeezed Soames' heart. The sight infringed his sense of justice. He grudged her that boy's smile--it went beyond what Fleur gave him, and it was undeserved. Their son might have been his son; Fleur might have been her daughter, if she had kept straight! He lowered his catalogue. If she saw him, all the better! A reminder of her conduct in the presence of her son, who probably knew nothing of it, would be a salutary touch from the finger of that Nemesis which surely must soon or late visit her! Then, half-conscious that such a thought was extravagant for a Forsyte of his age, Soames took out his watch. Past four! Fleur was late. She had gone to his niece Imogen Cardigan's, and there they would keep her smoking cigarettes and gossiping, and that. He heard the boy laugh, and say eagerly: | Между Сомсом и "Городом будущего" остановились женщина и юноша. Они стояли к нему спиной, но Сомс поспешно заслонил лицо каталогом и, надвинув шляпу, продолжал наблюдать за ними. Он не мог не узнать эту спину, по-прежнему стройную, хотя волосы над ней поседели. Ирэн! Его разведенная жена Ирэн! А этот юноша, наверное, ее сын - ее сын от Джолиона Форсайта, их мальчик, он на шесть месяцев старше его собственной дочери! И, вновь переживая в мыслях горькие дни развода. Сомс встал, чтобы уйти, но тотчас поспешно сел на прежнее место. Ирэн повернула голову, собираясь что-то сказать сыну; в профиль она была так моложава, что седые волосы казались напудренными, точно на маскараде; а на губах ее блуждала улыбка, какой Сомс, первый обладатель этих губ, никогда на них не видел. Он против воли признал, что эта женщина еще красива и что стан ее почти так же молод, как был. А как улыбнулся ей в ответ мальчишка! У Сомса сжалось сердце. Его чувство справедливости было оскорблено. Да, улыбка ее сына вызывала в нем зависть - это превосходило все, что давала ему Флер, и это было незаслуженно"! Их сын мог бы быть его сыном. Флер могла бы быть ее дочерью, если бы эта женщина не преступила черту! Он опустил каталог. Если она его увидит - что же, тем лучше. Воспоминание о своем проступке в присутствии сына, который, может быть, ничего не знает о ее прошлом, будет благим перстом Немезиды, который рано или поздно должен коснуться ее! Потом, смутно сознавая, что подобная мысль экстравагантна для Форсайта в его возрасте. Сомс вынул часы. Начало пятого! Флер запаздывает! Она пошла к его племяннице Имоджин Кардиган, и там ее, конечно, угощают папиросами, сплетнями, всякой ерундой. Сомс услышал, как юноша рассмеялся и сказал с горячностью: |
| "I say, Mum, is this by one of Auntie June's lame ducks?" | - Мамочка, это, верно, кто-нибудь из "несчастненьких" тети Джун? |
| "Paul Post--I believe it is, darling." | - Это, кажется, Пол Пост, мой родной. |
| The word produced a little shock in Soames; he had never heard her use it. And then she saw him. His eyes must have had in them something of George Forsyte's sardonic look; for her gloved hand crisped the folds of her frock, her eyebrows rose, her face went stony. She moved on. | Сомс вздрогнул от этих двух последних слов: он никогда не слышал их от Ирэн. И вдруг она его увидела. Должно быть, в глазах его отразилась саркастическая улыбка Джорджа Форсайта, так как ее затянутая в перчатку рука крепко сжала складки платья, брови поднялись, лицо окаменело. Она прошла мимо. |
| "It is a caution," said the boy, catching her arm again. | - Уродство! - сказал мальчик и снова взял ее под руку... |
| Soames stared after them. That boy was good-looking, with a Forsyte chin, and eyes deep-grey, deep in; but with something sunny, like a glass of old sherry spilled over him; his smile perhaps, his hair. Better than they deserved--those two! They passed from his view into the next room, and Soames continued to regard the Future Town, but saw it not. A little smile snarled up his lips. He was despising the vehemence of his own feelings after all these years. Ghosts! And yet as one grew old--was there anything but what was ghost-like left? Yes, there was Fleur! | Сомс глядел им вслед. Мальчик был хорош собой: у него был форсайтский подбородок, глубоко посаженные темно-серые глаза, но что-то солнечное искрилось в его лице, как старый херес в хрустальном бокале, - улыбка ли его? Или волосы? Он лучше, чем они того заслужили - Ирэн с Джолионом. Мать и сын скрылись из виду в соседней комнате, а Сомс продолжал рассматривать "Город будущего", но не видел его. Улыбка скривила его губы, он презирал себя за то, что после стольких лет все еще чувствовал так остро. Призраки! Но когда человек стареет, что остается ему, кроме призраков? Правда, у него есть Флер! |
| He fixed his eyes on the entrance. She was due; but she would keep him waiting, of course! And suddenly he became aware of a sort of human breeze--a short, slight form clad in a sea-green djibbah with a metal belt and a fillet binding unruly red-gold hair all streaked with grey. She was talking to the Gallery attendants, and something familiar riveted his gaze--in her eyes, her chin, her hair, her spirit--something which suggested a thin Skye terrier just before its dinner. Surely June Forsyte! His cousin June--and coming straight to his recess! | И глаза его остановились на входных дверях. Ей пора прийти; но она обязательно должна заставить его ждать! И вдруг перед ним явилась... не женщина - ветер: маленькая легкая фигурка, одетая в сине-зеленый балахон, перехваченный металлическим поясом; из-под ленты на лбу выбивались непокорные красного золота волосы, подернутые сединой. Она остановилась, заговорив со служителями галереи, и что-то очень знакомое дразнило память Сомса: глаза, подбородок, волосы, повадка - что-то в ней напоминало крошечного скай-терьера, ожидающего обеда. Ну конечно! Джун Форсайт! Его двоюродная племянница Джун, и она направляется прямо в его укромный уголок! |
| She sat down beside him, deep in thought, took out a tablet, and made a pencil note. Soames sat unmoving. A confounded thing, cousinship! "Disgusting!" he heard her murmur; then, as if resenting the presence of an overhearing stranger, she looked at him. The worst had happened. | Джун в глубокой задумчивости села рядом с ним, достала записную книжку и сделала карандашом пометку. Сомс боялся шелохнуться. Проклятая вещь - родство! "Безвкусица", - услышал он ее шепот; потом, словно в досаде на присутствие постороннего, который может ее подслушать, она взглянула на него. Случилось самое худшее! |
| "Soames!" | - Сомс! |
| Soames turned his head a very little. | Сомс повернул голову на самую малую толику. |
| "How are you?" he said. "Haven't seen you for twenty years." | - Как поживаете? - спросил он. - Мы с вами не виделись двадцать лет. |
| "No. Whatever made you come here?" | - Да. Что вас сюда привело? иначе, как мои грехи, - ответил Сомс, Ну и мазня! |
| "My sins," said Soames. "What stuff!" | - Мазня? О, конечно! Ведь это еще не получило признания. |
| "Stuff? Oh, yes--of course; it hasn't arrived yet. | - И никогда не получит, - ответил Сомс. - Это должно приносить убийственные убытки. |
| "It never will," said Soames; "it must be making a dead loss." | - Несомненно. И приносит. |
| "Of course it is." | - А вы откуда знаете? |
| "How d'you know?" | - Эта галерея моя. |
| "It's my Gallery." | Сомс в неподдельном изумлении повел носом. |
| Soames sniffed from sheer surprise. | - Ваша? Чего ради вы устраиваете подобные выставки? |
| "Yours? What on earth makes you run a show like this?" | - Я не смотрю на искусство как на бакалейную торговлю. |
| "I don't treat Art as if it were grocery." | Сомс указал на "Город будущего". |
| Soames pointed to the Future Town. "Look at that! Who's going to live in a town like that, or with it on his walls?" | - Взгляните на это! Кто станет жить в таком городе? Или кто повесит такую картину у себя в доме? |
| June contemplated the picture for a moment. | Джун загляделась на полотно. |
| "It's a vision," she said. | - Это видение, - проговорила она. |
| "The deuce!" | - Ерунда! |
| There was silence, then June rose. 'Crazylooking creature!' he thought. | Наступило молчание. Джун встала. "Чудачка!" - подумал Сомс. |
| "Well," he said, "you'll find your young stepbrother here with a woman I used to know. If you take my advice, you'll close this exhibition." | - Кстати, - сказал он вслух, - вы тут встретитесь с младшим сыном вашего отца и с женщиной, которую я знавал когда-то. Если хотите, мой вам совет: закройте вы эту выставку. |
| June looked back at him. | Джун оглянулась на него. |
| "Oh! You Forsyte!" she said, and moved on. | - Эх вы, Форсайт! - воскликнула она и пошла дальше. |
| About her light, fly-away figure, passing so suddenly away, was a look of dangerous decisions. Forsyte! Of course, he was a Forsyte! And so was she! But from the time when, as a mere girl, she brought Bosinney into his life to wreck it, he had never hit it off with June and never would! And here she was, unmarried to this day, owning a Gallery!... And suddenly it came to Soames how little he knew now of his own family. The old aunts at Timothy's had been dead so many years; there was no clearing-house for news. What had they all done in the War? Young Roger's boy had been wounded, St. John Hayman's second son killed; young Nicholas' eldest had got an O. B. E., or whatever they gave them. They had all joined up somehow, he believed. That boy of Jolyon's and Irene's, he supposed, had been too young; his own generation, of course, too old, though Giles Hayman had driven a car for the Red Cross--and Jesse Hayman been a special constable--those "Dromios" had always been of a sporting type! As for himself, he had given a motor ambulance, read the papers till he was sick of them, passed through much anxiety, bought no clothes, lost seven pounds in weight; he didn't know what more he could have done at his age. Indeed, thinking it over, it struck him that he and his family had taken this war very differently to that affair with the Boers, which had been supposed to tax all the resources of the Empire. In that old war, of course, his nephew Val Dartie had been wounded, that fellow Jolyon's first son had died of enteric, "the Dromios" had gone out on horses, and June had been a nurse; but all that had seemed in the nature of a portent, while in this war everybody had done "their bit," so far as he could make out, as a matter of course. It seemed to show the growth of something or other--or perhaps the decline of something else. Had the Forsytes become less individual, or more Imperial, or less provincial? Or was it simply that one hated Germans?... Why didn't Fleur come, so that he could get away? He saw those three return together from the other room and pass back along the far side of the screen. The boy was standing before the Juno now. And, suddenly, on the other side of her, Soames saw--his daughter, with eyebrows raised, as well they might be. He could see her eyes glint sideways at the boy, and the boy look back at her. Then Irene slipped her hand through his arm, and drew him on. Soames saw him glancing round, and Fleur looking after them as the three went out. | В ее легкой, воздушной фигурке, так внезапно пронесшейся мимо, таилась опасная решимость. Форсайт! Конечно, он Форсайт! Как и она сама! Но с той поры, когда почти что девочкой она ввела в его дом Филипа Босини и сломала его жизнь, его отношения с Джун не ладились и едва ли могли наладиться в дальнейшем. Так вот она теперь какая - по сей день не замужем, владелица галереи!.. Сомсу вдруг пришло на ум, как мало он нынче знает о своих родственниках. Старые тетки, жившие у Тимоти, умерли много лет назад; не стало больше биржи сплетен. Что все они делали во время войны? Сын молодого Роджера был ранен, второй сын Сент-Джона Хэймена убит, старший сын молодого Николаев получил орден Британской империи или чем там их награждают? Все так или иначе приняли участие в войне. Этот мальчишка, сын Джолиона и Ирэн, - он был, пожалуй, слишком молод; его собственное поколение уже, конечно, вышло из возраста, хотя Джайлс Хэймен и работал шофером в Красном Кресте, а Джесс Хэймен служил в добровольной полиции - эти "два Дромио" всегда любили спорт. А сам он - что ж? Он пожертвовал деньги на санитарный автомобиль, до одури читал газеты, перенес много волнений, не покупал костюмов, потерял семь фунтов веса; вряд ли он мог в своем возрасте сделать больше. Но как подумаешь, так поражает, право, насколько иначе и он и вся его семья отнеслись к этой войне, чем хотя бы к той истории с бурами, в которую империя тоже как будто вложила все свои силы. Правда, в той, старой, войне его племянник Вэл Дарти получил ранение, сын Джолиона умер от дизентерии; "два Дромио" пошли в кавалерию, а Джун в сестры милосердия; но все это делалось тогда в порядке чего-то чрезвычайного, знаменательного, тогда как в эту войну каждый "вносил свою лепту" как нечто само собой разумеющееся так по крайней мере казалось Сомсу. В этом проявлялся рост чего-то нового или, может быть, вырождение старого? Форсайты сделались меньшими индивидуалистами? Или большими патриотами? Или меньшими провинциалами? Или просто тут сказалась ненависть к немцам? Почему нет Флер? Из-за нее он не может отсюда уйти! Сомс увидел, как те трое вернулись все вместе из второго зала и пошли вдоль стенда с той стороны. Мальчик остановился перед Юноной. И вдруг по другую сторону ее Сомс увидел... свою дочь. Ее брови были высоко подняты - вполне естественно. От Сомса не ускользнуло, что Флер поглядывает искоса на мальчика, а мальчик на нее. Затем Ирэн мягко взяла его под руку и увела прочь. Сомс видел, что он оглянулся, а Флер посмотрела им вслед, когда они все трое выходили из зала. |
| A voice said cheerfully: | Веселый голос сказал: |
| "Bit thick, isn't it, sir?" | - Немного пересолено, сэр, не правда ли? |
| The young man who had handed him his handkerchief was again passing. Soames nodded. | Молодой человек, который подал ему тогда платок, опять очутился рядом. Сомс кивнул головой: |
| "I don't know what we're coming to." | - Не знаю, куда мы идем. |
| "Oh! That's all right, sir," answered the young man cheerfully; "they don't either." | - О, все в порядке, сэр! - весело подхватил молодой человек. - Они тоже не знают. |
| Fleur's voice said: | Голос Флер сказал: |
| "Hallo, Father! Here you are!" | - Здравствуй, папа! Вот и ты! |
| precisely as if he had been keeping her waiting. | Точно не она его заставила ждать, а он ее! |
| The young man, snatching off his hat, passed on. | Молодой человек, приподняв шляпу, пошел дальше. |
| "Well," said Soames, looking her up and down, | Сомс осмотрел дочь с головы до ног. |
| "you're a punctual sort of young woman!" | - Ты у меня аккуратная молодая женщина! |
| This treasured possession of his life was of medium height and colour, with short, dark chestnut hair; her wide-apart brown eyes were set in whites so clear that they glinted when they moved, and yet in repose were almost dreamy under very white, black-lashed lids, held over them in a sort of suspense. She had a charming profile, and nothing of her father in her face save a decided chin. Aware that his expression was softening as he looked at her, Soames frowned to preserve the unemotionalism proper to a Forsyte. He knew she was only too inclined to take advantage of his weakness. | Это его драгоценнейшее в жизни достояние было среднего роста и умеренных тонов. Темно-каштановые волосы были коротко острижены; широко расставленные карие глаза вправлены в такие яркие белки, что они блестели, когда двигались, но в покое казались почти что сонными под завесой очень белых век, отороченных черными ресницами. У нее был очаровательный профиль, и в ее лице нельзя было отметить ничего отцовского, кроме решительного подбородка. Сознавая, что его взгляду свойственно смягчаться, когда он направлен на дочь. Сомс нахмурился, чтобы соблюсти приличествующую истому Форсайту невозмутимость. Он знал, что дочь слишком склонна выгодно пользоваться его отцовской слабостью. |
| Slipping her hand under his arm, she said: | Взяв его под руку. Флер спросила: |
| "Who was that?" | - Кто это? |
| "He picked up my handkerchief. We talked about the pictures." | - Он поднял мне платок. Мы с ним разговорились о картинах. |
| "You're not going to buy that, Father?" | - Надеюсь, папа, ты не купишь это? |
| "No," said Soames grimly; "nor that Juno you've been looking at." | - Нет, - угрюмо проговорил Сомс, - ни это, ни Юнону, на которую ты так засмотрелась. |
| Fleur dragged at his arm. | Флер потянула его за рукав. |
| "Oh! Let's go! It's a ghastly show." | - Ах, уйдем отсюда! Отвратительная выставка! |
| In the doorway they passed the young man called Mont and his partner. But Soames had hung out a board marked "Trespassers will be prosecuted," and he barely acknowledged the young fellow's salute. | В дверях они опять встретились с Монтом и его товарищем. Но Сомс вывесил дощечку с надписью "Посторонним вход воспрещается" и едва ответил на поклон молодого человека. |
| "Well," he said in the street, "whom did you meet at Imogen's?" | - Так, - сказал он, выходя с дочерью на улицу, - кого ты видела у Имоджин? |
| "Aunt Winifred, and that Monsieur Profond." | - Тетю Уинифрид и мсье Профона. |
| "Oh!" muttered Soames; "that chap! What does your aunt see in him?" | - А, бельгиец! - проворчал Сомс. - Что в нем находит твоя тетка? |
| "I don't know. He looks pretty deep--mother says she likes him." | - Не знаю. Он очень себе на уме. И маме он тоже нравится. |
| Soames grunted. | Сомс что-то промычал. |
| "Cousin Val and his wife were there, too." | - А еще там были Вэл и его жена. |
| "What!" said Soames. "I thought they were back in South Africa." | - Да? - сказал Сомс. - Я думал, они давно уехали обратно в Южную Африку. |
| "Oh, no! They've sold their farm. Cousin Val is going to train race-horses on the Sussex Downs. They've got a jolly old manor- house; they asked me down there." | - О нет! Они продали свою ферму. Кузен Вал собирается объезжать скаковых лошадей в Сэссексе. Они купили прелестное старинное имение; приглашали меня к себе. |
| Soames coughed: the news was distasteful to him. | Сомс кашлянул: новость была ему не по вкусу. |
| "What's his wife like now?" | - Какова она теперь, его жена? |
| "Very quiet, but nice, I think." | - Очень спокойная, но, кажется, милая. |
| Soames coughed again. | Сомс опять кашлянул. |
| "He's a rackety chap, your Cousin Val." | - Вертопрах он, твой кузен Вал. |
| "Oh! no, Father; they're awfully devoted. I promised to go--Saturday to Wednesday next." | - Ну что ты, папа! Они страшно любят друг друга. Я обещала приехать к ним в субботу и погостить до среды. |
| "Training race-horses!" said Soames. | - Объезжать скаковых лошадей! - повторил Сомс. |
| It was extravagant, but not the reason for his distaste. Why the deuce couldn't his nephew have stayed out in South Africa? His own divorce had been bad enough, without his nephew's marriage to the daughter of the co-respondent; a half-sister too of June, and of that boy whom Fleur had just been looking at from under the pump-handle. If he didn't look out, she would come to know all about that old disgrace! Unpleasant things! They were round him this afternoon like a swarm of bees! | Это само по себе было достаточно скверно, но причина его недовольства заключалась в другом: какого черта его племянник вернулся из Африки? Мало им было его собственного развода, так нет же, понадобилось еще, чтобы его родной племянник женился на дочери его соперника - на единокровной сестре Джун и того мальчишки, на которого Флер поглядывала только что из-под рычага водокачки. Если не принять мер. Флер выведает все о его старых невзгодах! Столько неприятностей сразу! Налетели на него сегодня, точно пчелиный рой! |
| "I don't like it!" he said. | - Я не одобряю этой поездки, - сказал он. |
| "I want to see the race-horses," murmured Fleur; "and they've promised I shall ride. Cousin Val can't walk much, you know; but he can ride perfectly. He's going to show me their gallops." | - Мне хочется посмотреть скаковых лошадей, - ответила Флер, - и они обещали поучить меня ездить верхом. Ты знаешь, Вэл не может много ходить; но он превосходный наездник. Он мне покажет своих лошадей на галопе. |
| "Racing!" said Soames. "It's a pity the War didn't knock that on the head. He's taking after his father, I'm afraid." | - Уж эти мне скачки! - сказал Сомс. - Жаль, что война не пристукнула их окончательно. Вэл, я боюсь, пошел в своего отца. |
| "I don't know anything about his father." | - Я ничего не знаю о его отце. |
| "No," said Soames, grimly. "He took an interest in horses and broke his neck in Paris, walking down-stairs. Good riddance for your aunt." | - Н-да, - промычал Сомс. - Он увлекался лошадьми и умудрился сломать себе шею в Париже на какой-то глупой лестнице. Для твоей тетки это было счастливым избавлением. |
| He frowned, recollecting the inquiry into those stairs which he had attended in Paris six years ago, because. Montague Dartie could not attend it himself--perfectly normal stairs in a house where they played baccarat. Either his winnings or the way he had celebrated them had gone to his brother-in-law's head. The French procedure had been very loose; he had had a lot of trouble with it. | Сомс насупился, вспоминая следствие по поводу этой самой лестницы, на которое он ездил в Париж шесть лет назад, потому что Монтегью Дарти уже не мог сам на нем присутствовать, - обыкновенная лестница в доме, где играют в баккара. Выигрыши ли ударили его зятю в голову? Или тот способ, которым он их отпраздновал? Французские следователи очень невнимательно отнеслись к делу; на долю Сомса выпало немало хлопот. |
| A sound from Fleur distracted his attention. | Голос Флер вывел его из задумчивости: |
| "Look! The people who were in the Gallery with us." | - Смотри! Те самые люди, которых мы видели в галерее. |
| "What people?" muttered Soames, who knew perfectly well. | - Какие люди? - пробурчал Сомс, хотя отлично понял, о ком она говорит. |
| "I think that woman's beautiful." | - Красивая женщина, правда? |
| "Come into this pastry-cook's," said Soames abruptly, and tightening his grip on her arm he turned into a confectioner's. It was--for him--a surprising thing to do, and he said rather anxiously: "What will you have?" | - Зайдем сюда, тут вкусные пирожные, - отрезал Сомс и, крепче прижав к груди ее локоть, завернул в кондитерскую. С его стороны это было очень необычно, и он сказал смущенно: - Что для тебя заказать? |
| "Oh! I don't want anything. I had a cocktail and a tremendous lunch." | - Ох, я ничего не хочу. Меня угостили коктейлем, а завтрак был семиэтажный. |
| "We must have something now we're here," muttered Soames, keeping hold of her arm. | - Надо заказать что-нибудь, раз мы зашли, - пробормотал Сомс, не выпуская ее руки. |
| "Two teas," he said; "and two of those nougat things." | - Два стакана чая, - сказал он, - и две порции нуги, |
| But no sooner was his body seated than his soul sprang up. Those three--those three were coming in! He heard Irene say something to her boy, and his answer: | но не успел он сесть, как сердце снова забило тревогу, побуждая его обратиться в бегство. Те трое... те трое тоже вошли в кондитерскую. Сомс услышал, как Ирэн что-то сказала сыну, а тот ответил: |
| "Oh! no, Mum; this place is all right. My stunt." | - Ах, нет, мамочка, прекрасная кондитерская. Самая моя любимая. |
| And the three sat down. | И они втроем заняли столик. |
| At that moment, most awkward of his existence, crowded with ghosts and shadows from his past, in presence of the only two women he had ever loved--his divorced wife and his daughter by her successor-- Soames was not so much afraid of them as of his cousin June. She might make a scene--she might introduce those two children--she was capable of anything. He bit too hastily at the nougat, and it stuck to his plate. Working at it with his finger, he glanced at Fleur. She was masticating dreamily, but her eyes were on the boy. The Forsyte in him said: "Think, feel, and you're done for!" And he wiggled his finger desperately. Plate! Did Jolyon wear a plate? Did that woman wear a plate? Time had been when he had seen her wearing nothing! That was something, anyway, which had never been stolen from him. And she knew it, though she might sit there calm and self-possessed, as if she had never been his wife. An acid humour stirred in his Forsyte blood; a subtle pain divided by hair's breadth from pleasure. If only June did not suddenly bring her hornets about his ears! The boy was talking. | В это мгновение, самое неловкое за всю его жизнь, осаждаемый призраками и тенями прошлого в присутствии двух женщин, которых только и любил он в жизни: своей разведенной жены и своей дочери от ее преемницы, Сомс боялся не столько их, сколько своей двоюродной племянницы Джун. Она может устроить сцену, может познакомить этих двух детей - она способна на все. Он слишком поспешно стал кусать нугу, и она завязла на его вставных зубах. Прибегнув к помощи пальцев, он взглянул на Флер. Девушка сонно жевала нугу, но глаза ее были устремлены на юношу. Форсайт в Сомсе говорил: "Только начни чувствовать, думать - и ты погиб!" И он стал отчаянно отковыривать нугу. Вставные зубы! Интересно, у Джолиона тоже вставные зубы? А у этой женщины? Было время, когда он ее видел всю, как есть, без всяких прикрас, даже без платья. Этого у него никто не отнимет. И она тоже это помнит, хоть и сидит здесь спокойная, уверенная, точно никогда не была его женой. Едкая ирония шевелилась в его форсайтской крови - острая боль, граничившая с наслаждением. Только бы Джун не двинула на него весь вражий стан! Мальчик заговорил: |
| "Of course, Auntie June"--so he called his half-sister "Auntie," did he?--well, she must be fifty, if she was a day!--" it's jolly good of you to encourage them. Only--hang it all!" | - Конечно, тетя Джун ("Так он зовет сестру тетей? Впрочем, ей ведь под пятьдесят! "), ты очень добра, что поддерживаешь их и поощряешь. Но, по-моему, ну их совсем! |
| Soames stole a glance. Irene's startled eyes were bent watchfully on her boy. She--she had these devotions--for Bosinney--for that boy's father--for this boy! He touched Fleur's arm, and said: | Сомс украдкой поглядел на них: встревоженный взгляд Ирэн неотступно следил за мальчиком. Она... она была способна на нежность к Босини, к отцу этого мальчика, к этому мальчику! Он тронул Флер за руку и сказал: |
| "Well, have you had enough?" | - Ну, ты кончила? |
| "One more, Father, please." | - Еще порцию, папа, пожалуйста. |
| She would be sick! He went to the counter to pay. When he turned round again he saw Fleur standing near the door, holding a handkerchief which the boy had evidently just handed to her. | Ее стошнит! Сомс подошел к кассе заплатить. Когда он снова обернулся. Флер стояла у дверей, держа в руке платок, который мальчик, по-видимому, только что подал ей. |
| "F. F.," he heard her say. "Fleur Forsyte--it's mine all right. Thank you ever so." | - Ф. Ф., - услышал он ее голос. - Флер Форсайт, правильно, мой. Благодарю вас. |
| Good God! She had caught the trick from what he'd told her in the Gallery--monkey! | Боже правый! Как она переняла трюк, о котором он сам только что рассказал ей в галерее, - мартышка! |
| "Forsyte? Why--that's my name too. Perhaps we're cousins." | - Форсайт? Неужели? Моя фамилия тоже Форсайт. Мы, может быть, родственники? |
| "Really! We must be. There aren't any others. I live at Mapledurham; where do you?" | - Да, вероятно. Других Форсайтов нет. Я живу в Мейплдерхеме, а вы? |
| "Robin Hill." | - В Робин-Хилле. |
| Question and answer had been so rapid that all was over before he could lift a finger. He saw Irene's face alive with startled feeling, gave the slightest shake of his head, and slipped his arm through Fleur's. | Вопросы и ответы чередовались так быстро, что Сомс не успел пошевелить пальцем, как все было кончено. Он увидел, что лицо Ирэн загорелось испугом, едва заметно покачал головой и взял Флер под руку. |
| "Come along!" he said. | - Идем, - сказал он. |
| She did not move. | Она не двигалась. |
| "Didn't you hear, Father? Isn't it queer--our name's the same. Are we cousins?" | - Ты слышал, папа? Как странно: у нас одна и та же фамилия. Мы родственники? |
| "What's that?" he said. "Forsyte? Distant, perhaps." | - Что такое? - сказал он. - Форсайт? Верно дальние. |
| "My name's Jolyon, sir. Jon, for short." | - Меня зовут Джолион, сэр. Сокращенно - Джон. |
| "Oh! Ah!" said Soames. "Yes. Distant. How are you? Very good of you. Good-bye!" | - А! О! - сказал Сомс. - Да. Дальние родственники. Как поживаете? Вы очень любезны. Прощайте! |
| He moved on. | Он пошел. |
| "Thanks awfully," Fleur was saying. "Au revoir!" | - Благодарю вас, - сказала Флер. - Au revoir! |
| "Au revoir!" he heard the boy reply. | - Au revolt, - услышал Сомс ответ мальчика. |