THE WHITE MONKEY/Белая обезьяна (часть первая)

CHAPTER III MUSICAL/III. МУЗЫКА

English	Русский
According to a great and guiding principle, Fleur and Michael Mont attended the Hugo Solstis concert, not because they anticipated pleasure, but because they knew Hugo. They felt, besides, that Solstis, an Englishman of Russo-Dutch extraction, was one of those who were restoring English music, giving to it a wide and spacious freedom from melody and rhythm, while investing it with literary and mathematical charms. And one never could go to a concert given by any of this school without using the word 'interesting' as one was coming away. To sleep to this restored English music, too, was impossible. Fleur, a sound sleeper, had never even tried. Michael had, and complained afterwards that it had been like a nap in Liege railway station. On this occasion they occupied those gangway seats in the front row of the dress circle of which Fleur had a sort of natural monopoly. There Hugo and the rest could see her taking her place in the English restoration movement. It was easy, too, to escape into the corridor and exchange the word 'interesting' with side-whiskered cognoscenti; or, slipping out a cigarette from the little gold case, wedding present of Cousin Imogen Cardigan, get a whiff or two's repose. To speak quite honestly, Fleur had a natural sense of rhythm which caused her discomfort during those long and 'interesting' passages which evidenced, as it were, the composer's rise and fall from his bed of thorns. She secretly loved a tune, and the impossibility of ever confessing this without losing hold of Solstis, Baff, Birdigal, MacLewis, Clorane, and other English restoration composers, sometimes taxed to its limit a nature which had its Spartan side. Even to Michael she would not 'confess'; and it was additionally trying when, with his native disrespect of persons, accentuated by life in the trenches and a publisher's office, he would mutter: "Gad! Get on with it!" or: "Cripes! Ain't he took bad!" especially as she knew that Michael was really putting up with it better than herself, having a more literary disposition, and a less dancing itch in his toes.	Следуя великому руководящему правилу. Флер и Майкл пошли на концерт Гуго Солстиса не для того, чтобы испытать удовольствие, а потому, что были знакомы с композитором. Кроме того, они чувствовали, что Солстис, англичанин русско-голландского происхождения, - один из тех, кто возрождает английскую музыку, великодушно освобождая ее от мелодии и ритма и щедро наделяя литературными и математическими достоинствами. Побывав на концерте музыкантов этой школы, невозможно было не сказать, уходя: "Очень занятно!" И спать под такую обновленную английскую музыку было тоже невозможно. Флер, любившая поспать, даже и не пыталась. Майкл попробовал и потом жаловался, что это все равно, что спать на Льежском вокзале. В этот вечер они занимали у прохода в первом ряду амфитеатра те места, на которые у Флер была своего рода естественная монополия. Видя ее здесь, Гуго и прочие могли убедиться, что и она принимает участие в английском возрождении. И отсюда легко было ускользнуть в фойе и обменяться словом "занятно!" с какими-нибудь знатоками, украшенными бачками; или, вытянув папироску из маленького золотого портсигара - свадебный подарок кузины Имоджин Кардиган, - отдохнуть за двумя-тремя затяжками. Говоря совершенно честно, Флер обладала врожденным чувством ритма, и ей было очень не по себе во время этих бесконечных "занятных" пассажей, явно изобличавших все перипетии тернистого пути композитора. Она втайне любила мелодию, и невозможность сознаться в этом, не выпустив из рук Солстиса, Баффа, Бэрдигэла, Мак-Льюиса, Клорейна и других обновителей английской музыки, иногда требовала предельного напряжения всех спартанских сторон ее натуры. Даже Майклу она не решалась "исповедаться", и ей становилось труднее, когда он, с присущим ему непочтением к авторитету, еще усилившимся от жизни в окопах и работы в издательстве, бормотал вполголоса: "Боже, ну и заверчено!" или: "Эк его разбирает!" А ведь она знала, что Майкл гораздо лучше ее переносит эту музыку, потому что у него больше склонности к литературе и меньше танцевального зуда в пальцах ног.
The first movement of the new Solstis composition--'Phantasmagoria Piemontesque'--to which they had especially come to listen, began with some drawn-out chords.	Первая тема нового произведения Солстиса "Пьемонтская фантасмагория" - ради него они, собственно, и пришли - началась рядом тягучих аккордов.
"What oh!" said Michael's voice in her ear: "Three pieces of furniture moved simultaneously on a parquet floor!"	- Вот это да! - прошептал Майкл ей на ухо. - Мебель двигают, штуки три разом, по паркетному полу!
In Fleur's involuntary smile was the whole secret of why her marriage had not been intolerable. After all, Michael was a dear! Devotion and mercury--jesting and loyalty--combined, they piqued and touched even a heart given away before it was bestowed on him. 'Touch' without 'pique' would have bored; 'pique' without 'touch' would have irritated. At this moment he was at peculiar advantage! Holding on to his knees, with his ears standing up, eyes glassy from loyalty to Hugo, and tongue in cheek, he was listening to that opening in a way which evoked Fleur's admiration. The piece would be 'interesting'--she fell into the state of outer observation and inner calculation very usual with her nowadays. Over there was L.S.D., the greater dramatist; she didn't know him--yet. He looked rather frightening, his hair stood up so straight. And her eye began picturing him on her copper floor against a Chinese picture. And there--yes! Gurdon Minho! Imagine HIS coming to anything so modern! His profile WAS rather Roman--of the Aurelian period! Passing on from that antique, with the pleased thought that by this time to-morrow she might have collected it, she quartered the assembly face by face--she did not want to miss any one important.	Невольная улыбка Флер выдала тайну, почему брак не стал для нее невыносимым. В конце концов Майкл все-таки прелесть! Обожание и живость, остроумие и преданность - такое сочетание трогало и задевало даже сердце, которое принадлежало другому, прежде чем было отдано ему. "Трогательность" без "задевания" была бы скучной; "задевание" без "трогательности" раздражало бы. В эту минуту он был особенно привлекателен. Положив руки на колени, с остекленелыми от сочувствия к Гуго глазами, навострив уши и втайне подсмеиваясь, он слушал вступление с таким видом, что Флер просто восхищалась им. Музыка, очевидно, будет "занятной", и Флер погрузилась в состояние поверхностной наблюдательности и внутренней сосредоточенности, ставшее столь обычным для нее в последнее время. Вон сидит Л. С. Д. - знаменитый драматург; она с ним незнакома - пока еще. Вид у него довольно страшный, уж очень торчат кверху волосы. Флер представила себе, как он стоит на медном полу перед одной из ее китайских картин. А вот - да, конечно! Гэрдон Минхо! Только подумать, что он пришел слушать эту новую музыку! Профиль у него совершенно римский - аврелианского периода! Она оторвалась от созерцания этой древности приятным чувством, что завтра он, быть может, попадет ее коллекцию, и стала рассматривать по очереди всех присутствующих - ей не хотелось пропустить кого-нибудь нужного.
"The furniture" had come to a sudden standstill.	"Мебель" внезапно остановилась.
"Interesting!" said a voice over her shoulder.	- Занятно! - произнес голос у плеча Флер.
Aubrey Greene! Illusive, rather moonlit, with his silky fair hair brushed straight back, and his greenish eyes--his smile always made her feel that he was 'getting' at her. But, after all, he was a cartoonist!	Обри Грин! Весь нереальный, словно пронизанный лунным светом, - шелковистые светлые волосы, гладко зачесанные назад, и зеленоватые глаза; когда он улыбался, ей всегда казалось, что он ее "разыгрывает". Но ведь он в конце концов карикатурист!
"Yes, isn't it?"	- Да, занятно!
He curled away. He might have stayed a little longer--there wouldn't be time for any one else before those songs of Birdigal's! Here came the singer Charles Powls! How stout and efficient he looked, dragging little Birdigal to the piano.	Он ускользнул. Мог бы остаться еще минутку - все равно никто не успеет подойти до исполнения песен Бэрдигэла. Вот уже выходит певец - Чарлз Паулз. Какой он толстый и решительный и как тащит маленького Бэрдигэла к роялю!
Charming accompaniment--rippling, melodious!	Прелестный аккомпанемент - журчащий, мелодичный!
The stout, efficient man began to sing. How different from the accompaniment! The song hit every note just off the solar plexus. It mathematically prevented her from feeling pleasure.	Толстый решительный мужчина запел. Как не похоже на аккомпанемент! Мелодия, казалось, состояла из одних фальшивых нот и с математической точностью отнимала у Флер всякую возможность испытывать удовольствие.
Birdigal must have written it in horror of some one calling it 'vocal.' Vocal! Fleur knew how catching the word was; it would run like a measle round the ring, and Birdigal would be no more! Poor Birdigal! But this was 'interesting.' Only, as Michael was saying: "O, my Gawd!"	Бэрдигэл, очевидно, писал, больше всего на свете боясь, что его вещь кто-нибудь назовет "певучей". Певучей! Флер понимала, насколько это слово заразительно. Оно обойдет всех, как корь, и Бэрдигэл будет изничтожен. Бедный Бэрдигэл! Конечно, песни вышли занятные. Только, как говорит Майкл: "Господи, что же это?"
Three songs! Powls was wonderful--so loyal! Never one note hit so that it rang out like music! Her mind fluttered off to Wilfrid. To him, of all the younger poets, people accorded the right to say something; it gave him such a position--made him seem to come out of life, instead of literature. Besides, he had done things in the war, was a son of Lord Mullyon, would get the Mercer Prize probably, for 'Copper Coin.' If Wilfrid abandoned her, a star would fall from the firmament above her copper floor. He had no right to leave her in the lurch. He must learn not to be violent-- not to think physically. No! she couldn't let Wilfrid slip away; nor could she have any more sob-stuff in her life, searing passions, cul de sacs, aftermaths. She had tasted of that; a dulled ache still warned her.	Три песни! Паулз изумителен - честно работает. Ни единой ноты не взял так, чтобы было похоже на музыку! Мысли Флер вернулись к Уилфриду. Только за ним, из всех молодых поэтов, признавалось право о чем-то говорить всерьез. Это создавало ему особое положение - он как бы исходил от жизни, а не от литературы. Кроме того, он выдвинулся на войне, был сыном лорда Мэллиона, вероятно, получит Мерсеровскую премию за "Медяки". Если Уилфрид бросит ее, то упадет звезда с сияющего над ее медным полом неба. Он не имеет права так уходить от нее. Он должен научиться сдерживаться не думать так физиологически. Нет! Нельзя упускать Уилфрида; но и нельзя опять вводить в свою жизнь слезы, душераздирающие страсти, безвыходное положение, раскаяние. Она уже раз испытала все это: заглушенная тоска до сих пор служила предостережением.
Birdigal was bowing, Michael saying: "Come out for a whiff! The next thing's a dud!" Oh! ah! Beethoven. Poor old Beethoven! So out of date--one did RATHER enjoy him!	Бэрдигэл раскланивался. Майкл сказал: "Выйдем покурить. Дальше - скучища!" А, Бетховен! Бедный старик Бетховен! Так устарел - даже приятно его послушать!
The corridor, and refectory beyond, were swarming with the restoration movement. Young men and women with faces and heads of lively and distorted character, were exchanging the word 'interesting.' Men of more massive type, resembling sedentary matadors, blocked all circulation. Fleur and Michael passed a little way along, stood against the wall, and lighted cigarettes. Fleur smoked hers delicately--a very little one in a tiny amber holder. She had the air of admiring blue smoke rather than of making it; there were spheres to consider beyond this sort of crowd--one never knew who might be about!--the sphere, for instance, in which Alison Charwell moved, politico-literary, catholic in taste, but, as Michael always put it, "Convinced, like a sanitary system, that it's the only sphere in the world; look at the way they all write books of reminiscence about each other!" They might, she always felt, disapprove of women smoking in public halls. Consorting delicately with iconoclasm, Fleur never forgot that her feet were in two worlds at least. Standing there, observant of all to left and right, she noted against the wall one whose face was screened by his programme. 'Wilfrid,' she thought, 'and doesn't mean to see me!' Mortified, as a child from whom a sixpence is filched, she said:	В коридорах и буфете только и было разговоров, что о возрождении. Юноши и молодые дамы с живыми лицами и растрепанными волосами обменивались словом "занятно! ". Более солидные мужчины, похожие на отставных матадоров, загораживали все проходы, флер и Майкл прошли подальше и, став у стены, закурили. Флер очень осторожно курила свою крохотную папироску в малюсеньком янтарном мундштуке. Она как будто больше любовалась синеватым дымком, чем действительно курила; приходилось считаться не только с этой толпой: никогда не знаешь, с кем встретишься! Например, круг, где вращалась Элисон Черрел, - политико-литературный, все люди с широкими взглядами, но, как всегда говорит Майкл, "уверенные, что они единственные люди в мире; посмотри только, как они пишут мемуары друг о друге". Флер чувствовала, что этим людям может не понравиться, если женщины курят в общественных местах. Осторожно присоединяясь к иконоборца, Флер никогда не забывала, что принадлежит по крайней мере двум мирам. Наблюдая все, что происходило вокруг нее, она вдруг заметила у стены человека, спрятавшего лицо за программой. "Уилфрид, - подумала она, - и притворяется, что не видит меня!" Обиженная, как ребенок, у которого отняли игрушку, она сказала:
"There's Wilfrid! Fetch him, Michael!"	- Вон Уилфрид, приведи его сюда, Майкл!
Michael crossed, and touched his best man's sleeve; Desert's face emerged, frowning. She saw him shrug his shoulders, turn and walk into the throng. Michael came back.	Майкл подошел и коснулся рукава своего друга. Показалось нахмуренное лицо Дезерта. Флер видела, как он пожал плечами, повернулся и смешался с толпой. Майкл вернулся к ней.
"Wilfrid's got the hump to-night; says he's not fit for human society--queer old son!"	- Уилфрид здорово не в духе, говорит, что сегодня не годен для человеческого общества. Чудак!
How obtuse men were! Because Wilfrid was his pal, Michael did not see; and that was lucky! So Wilfrid really meant to avoid her! Well, she would see! And she said:	До чего мужчины тупы! Оттого, что Уилфрид - его приятель, Майкл ничего не замечает; и счастье, что это так. Значит, Уилфрид действительно решил ее избегать. Ладно, посмотрим! И она сказала:
"I'm tired, Michael; let's go home."	- Я устала, Майкл, поедем домой.
His hand slid round her arm.	Он взял ее под руку.
"Sorry, old thing; come along!"	- Бедняжка моя! Ну, пошли!
They stood a moment in a neglected doorway, watching Woomans, the conductor, launched towards his orchestra.	На минуту они задержались у двери, которую забыли закрыть, и смотрели, как Вуман, дирижер, изогнулся перед оркестром.
"Look at him," said Michael; "guy hung out of an Italian window, legs and arms all stuffed and flying! And look at the Frapka and her piano--that's a turbulent union!"	- Посмотри на него - настоящее чучело, вывешенное из окна: руки и ноги болтаются, точно набиты опилками. А погляди на Фрапку с ее роялем мрачный союз!
There was a strange sound.	Послышался странный звук.
"Melody, by George!" said Michael.	- Ей-богу, мелодия! - сказал Майкл.
An attendant muttered in their ears: "Now, sir, I'm going to shut the door." Fleur had a fleeting view of L.S.D. sitting upright as his hair, with closed eyes. The door was shut--they were outside in the hall.	Капельдинер прошептал ему на ухо: "Позвольте, сэр, я закрываю двери". Флер мельком заметила знаменитого драматурга Л. С. Д., сидевшего с закрытыми глазами, так же прямо, как торчали его волосы. Дверь закрылась они остались в фойе.
"Wait here, darling; I'll nick a rickshaw."	- Подожди здесь, дорогая, я раздобуду рикшу.
Fleur huddled her chin in her fur. It was easterly and cold.	Флер спрятала подбородок в мех. С востока дул холодный ветер.
A voice behind her said:	За спиной раздался голос:
"Well, Fleur, am I going East?"	- Ну, Флер, ехать мне на Восток?
Wilfrid! His collar up to his ears, a cigarette between his lips, hands in pockets, eyes devouring.	Уилфрид! Воротник поднят до ушей, папироска во рту, руки в карманах, пожирает ее глазами.
"You're very silly, Wilfrid!"	- Вы глупый мальчик, Уилфрид!
"Anything you like; am I going East?"	- Думайте, что хотите. Ехать мне на Восток?
"No; Sunday morning--eleven o'clock at the Tate. We'll talk it out."	- Нет. В воскресенье утром - в одиннадцать часов, в галерее Тэйт. Мы поговорим.
"Convenu!"	- Convenu! [8]
And he was gone.	И ушел.
Alone suddenly, like that, Fleur felt the first shock of reality. Was Wilfrid truly going to be unmanageable? A taxicab ground up; Michael beckoned; Fleur stepped in.	Оставшись внезапно одна, Флер вдруг словно впервые досмотрела в лицо действительности. Неужели ей не справиться с Уилфридом? Подъехал автомобиль. Майкл кивнул ей. Флер села в машину.
Passing a passionately lighted oasis of young ladies displaying to the interested Londoner the acme of Parisian undress, she felt Michael incline towards her. If she were going to keep Wilfrid, she must be nice to Michael. Only:	Проезжая мимо заманчиво освещенного оазиса, где молодые дамы демонстрировали любопытным лондонцам последнее слово парижских дезабилье. Флер почувствовала, что Майкл наклонился к ней. Если она намерена сохранить Уилфрида, надо быть поласковей с Майклом. Но только:
"You needn't kiss me in Piccadilly Circus, Michael!"	- Не надо целовать меня посреди Пикадилли, Майкл.
"Sorry, duckie! It's a little previous--I meant to get you opposite the Partheneum."	- Прости, маленькая. Конечно, это преждевременно: я собирался тебя поцеловать только у Партенеума!
Fleur remembered how he had slept on a Spanish sofa for the first fortnight of their honeymoon; how he always insisted that she must not spend anything on him, but must always let him give her what he liked, though she had three thousand a year and he twelve hundred; how jumpy he was when she had a cold--and how he always came home to tea. Yes, he was a dear! But would she break her heart if he went East or West to-morrow?	Флер вспомнила, как он спал на диване в испанской гостинице в первые две недели их медового месяца; как он всегда настаивал, чтобы она не тратила на него ни пенни, а сам дарил ей все, что хотел, хотя у нее было три тысячи годового дохода, а у него только тысяча двести фунтов; как он беспокоился, когда у нее бывал насморк, и как он всегда приходил вовремя к чаю. Да, Майкл - прелесть. Но разобьется ли ее сердце, если он завтра уедет на Восток или на Запад?
Snuggled against him, she was surprised at her own cynicism.	Прижимаясь к нему, она сама удивлялась своему цинизму.
A telephone message written out, in the hall, ran: "Please tell Mrs. Mont I've got Mr. Gurding Minner. Lady Alisson."	В передней она нашла телефонограмму: "Пожалуйста, передайте миссис Монт, что я заполучила мистера Гэрдина Миннер. Леди Элисон".
It was restful. A real antique! She turned on the lights in her room, and stood for a moment admiring it. Truly pretty! A slight snuffle from the corner--Ting-a-ling, tan on a black cushion, lay like a Chinese lion in miniature; pure, remote, fresh from evening communion with the Square railings.	Как приятно! Подлинная древность! Флер зажгла свет и на минуту остановилась, любуясь своей комнатой. Действительно мило! Негромкое сопенье послышалось из угла. Тинг-а-Линг" рыжий на черной подушке, лежал, словно китайский лев в миниатюре, чистый, далекий от всего, только что вернувшийся с вечерней прогулки вдоль ограды сквера.
"I see you," said Fleur.	- Я тебя вижу, - сказала Флер.
Ting-a-ling did not stir; his round black eyes watched his mistress undress. When she returned from the bathroom he was curled into a ball. Fleur thought: 'Queer! How does he know Michael won't be coming?' And slipping into her well warmed bed, she too curled herself up and slept.	Тинг-а-Линг не пошевельнулся. Его круглые черные глаза следили, как раздевалась хозяйка. Когда она вернулась из ванной, он лежал, свернувшись клубком. "Странно! - подумала Флер, - откуда он знает, что Майкл не придет?" И, скользнув Б теплую постель, она тоже свернулась клубком и заснула.
But in the night, contrary to her custom, she awoke. A cry--long, weird, trailing, from somewhere--the river--the slums at the back-- rousing memory--poignant, aching--of her honeymoon--Granada, its roofs below, jet, ivory, gold; the watchman's cry, the lines in Jon's letter:	Но среди ночи она почему-то проснулась. Зов - долгий, странный, протяжный - откуда-то с реки, из трущоб позади сквера, - и воспоминание острое, болезненное - медовый месяц, Гренада - крыши внизу, - чернь, слоновая кость, золото, - оклик сторожа под окном, - строки в письме Джона:
"Voice in the night crying, down in the old sleeping Spanish City darkened under her white stars. What says the voice--its clear, lingering anguish? Just the watchman, telling his dateless tale of safety? Just a road-man, flinging to the moon his song? No! 'Tis one deprived, whose lover's heart is weeping, Just his cry: 'How long?'"	Голос, в ночи звенящий, в сонном и старом испанском Городе, потемневшем в свете бледнеющих звезд Что говорит голос - долгий, звонко-тоскливый? Просто ли сторож кличет, верный покой суля? Просто ли путника песня к лунным лучам летит? Нет! Влюбленное сердце плачет, лишенное счастья, Просто зовет: "Когда?"
A cry, or had she dreamed it? Jon, Wilfrid, Michael! No use to have a heart!	Голос - а может быть, ей приснилось? Джон, Уилфрид, Майкл! Стоит ли иметь сердце!

К началу страницы

Титульный лист | Предыдущая | Следующая

Граммтаблицы | Тексты