Краткая коллекция англтекстов
Вальтер Скотт
Quentin Durward/Квентин Дорвард
CHAPTER XIX: THE CITY
english
Русский
Good friends, sweet friends, let me not stir you up
To any sudden act of mutiny.
JULIUS CAESAR
Друзья! Друзья! Я не хотел бы дать
Вам повод для внезапного восстанья!"Юлий Цезарь"
Separated from the Lady Isabelle, whose looks had been for so many days his loadstar, Quentin felt a strange vacancy and chillness of the heart, which he had not yet experienced in any of the vicissitudes to which his life had subjected him. No doubt the cessation of the close and unavoidable intercourse and intimacy betwixt them was the necessary consequence of the Countess's having obtained a place of settled residence, for under what pretext could she, had she meditated such an impropriety, have had a gallant young squire such as Quentin in constant attendance upon her?
Расставшись с графиней Изабеллой, чей взор в течение стольких дней служил ему путеводной звездой, Квентин почувствовал какую-то странную пустоту и холод в сердце, каких никогда еще не испытывал в своей полной превратностей жизни. Молодая графиня нашла теперь себе постоянный приют, и близость, возникшая между ними за это время, должна была неизбежно прекратиться, ибо под каким предлогом могла бы она, если б даже решилась на подобное нарушение приличий, держать постоянно при себе такого красивого молодого человека, как Квентин?
But the shock of the separation was not the more welcome that it seemed unavoidable, and the proud heart of Quentin swelled at finding he was parted with like an ordinary postilion, or an escort whose duty is discharged, while his eyes sympathised so far as to drop a secret tear or two over the ruins of all those airy castles, so many of which he had employed himself in constructing during their too interesting journey. He made a manly, but, at first, a vain effort to throw off this mental dejection, and so, yielding to the feelings he could not suppress, he sat him down in one of the deep recesses formed by a window which lighted the great Gothic hall of Schonwaldt, and there mused upon his hard fortune, which had not assigned him rank or wealth sufficient to prosecute his daring suit.
Однако сознание неизбежности разлуки ничуть его не облегчало, и гордое сердце Квентина возмущалось при мысли, что его отпустили как обыкновенного проводника, как наемника, который исполнил свой долг; и он пролил втихомолку не одну слезу над развалинами прекрасного воздушного замка, который он сооружал с такой любовью во время этого восхитительного путешествия. Он всеми силами старался побороть охватившую его грусть, но все его попытки были тщетны. Отдавшись своему горю, он присел в глубокой амбразуре одного из окон, освещавших огромный готический зал Шонвальдского замка, и стал размышлять о своей злосчастной судьбе, отказавшей ему в знатности и богатстве, которые дали бы ему право добиваться осуществления его смелых мечтаний.
Quentin tried to dispel the sadness which overhung him by dispatching Charlet, one of the valets, with letters to the court of Louis, announcing the arrival of the Ladies of Croye at Liege. At length his natural buoyancy of temper returned, much excited by the title of an old romaunt [a poetical romance] which had been just printed at Strasbourg, and which lay beside him in the window, the title of which set forth --
Пытался он также рассеяться, занявшись делами: написал донесение о благополучном прибытии в Льеж графинь де Круа и отослал его королю с Шарлем -- одним из своих слуг, но и это заняло его только на время. Наконец непредвиденный случай возвратил Квентину его обычную бодрость: взгляд его нечаянно упал на лежавшее подле него на окне только что отпечатанное в Страсбурге издание старинной поэмы, заглавие которой гласило:
How the Squire of lowe degree
Loved the King's daughter of Hungarie.
О том, как рыцарю была
Царевна Венгрии мила.
[An old English poem reprinted in Hazlitt's Remains of Early Popular Poetry of England.]
нет соответствия
While he was tracing the "letters blake" of the ditty so congenial to his own situation, Quentin was interrupted by a touch on the shoulder, and, looking up, beheld the Bohemian standing by him.
Квентин сидел, углубившись в размышления о том, что это заглавие очень подходит к его собственному положению, как вдруг почувствовал, что кто-то трогает его за плечо; он поднял голову и увидел цыгана.
Hayraddin, never a welcome sight, was odious from his late treachery, and Quentin sternly asked him why he dared take the freedom to touch a Christian and a gentleman?
Хайраддин никогда не был ему приятен, а после его измены молодой человек возненавидел его и теперь, увидев перед собой, строго спросил, как он посмел коснуться дворянина и католика.
"Simply," answered the Bohemian, "because I wished to know if the Christian gentleman had lost his feeling as well as his eyes and ears. I have stood speaking to you these five minutes, and you have stared on that scrap of yellow paper, as if it were a spell to turn you into a statue, and had already wrought half its purpose."
-- Да просто мне хотелось убедиться, не потерял ли дворянин и католик осязание, как он потерял зрение и слух, -- ответил цыган. -- Вот уже пять минут, как я говорю с вами, а вы уставились на листок желтой бумаги и ничего не видите и не слышите, словно в нем заключены чары, способные превратить вас в статую и уже наполовину оказавшие свое действие.
"Well, what dost thou want? Speak, and begone!"
-- Что тебе нужно? Говори и убирайся!
"I want what all men want, though few are satisfied with it," said Hayraddin, "I want my due, ten crowns of gold for guiding the, ladies hither."
-- Мне нужно то же, что и всем, хотя мало кто бывает этим удовлетворен, -- ответил Хайраддин. -- Я хочу получить с вас должок -- мои десять золотых за доставку ваших дам.
"With what face darest thou ask any guerdon beyond my sparing thy worthless life?" said Durward, fiercely, "thou knowest that it was thy purpose to have betrayed them on the road."
-- И ты еще смеешь требовать платы после того, как я пощадил твою подлую жизнь? -- гневно воскликнул Квентин. -- Ты же знаешь, что хотел предать их по дороге.
"But I did not betray them," said Hayraddin, "if I had, I would have asked no guerdon from you or from them, but from him whom their keeping on the right hand side of the river might have benefited. The party that I have served is the party who must pay me."
-- Однако не предал, -- возразил Хайраддин. -- Если бы я их предал, я не стал бы требовать платы ни с вас, ни с них, а с того, кому было выгодно, чтобы они ехали правым берегом Мааса. Тот, кому я служу, и должен мне платить.
"Thy guerdon perish with thee, then, traitor," said Quentin, telling out the money. "Get thee to the Boar of Ardennes, or to the devil! but keep hereafter out of my sight, lest I send thee thither before thy time."
-- Вот твои деньги, изменник! Дай бог, чтоб они пропали вместе с тобой! -- воскликнул Квентин, отсчитывая деньги. -- Убирайся с глаз моих.., к твоему Арденнскому Вепрю или к дьяволу, пока я сам тебя к нему не спровадил раньше, чем тебе суждено попасть в его лапы!
"The Boar of Ardennes!" repeated the Bohemian, with a stronger emotion of surprise than his features usually expressed -- "it was then no vague guess -- no general suspicion -- which made you insist on changing the road? -- Can it be -- are there really in other lands arts of prophecy more sure than those of our wandering tribes? The willow tree under which we spoke could tell no tales. But no -- no -- no -- dolt that I was! -- I have it -- I have it! -- the willow by the brook near yonder convent -- I saw you look towards it as you passed it, about half a mile from yon hive of drones -- that could not indeed speak, but it might hide one who could hear! I will hold my councils in an open plain henceforth, not a bunch of thistles shall be near me for a Scot to shroud amongst. -- Ha! ha! the Scot hath beat the Zingaro at his own subtle weapons. But know, Quentin Durward, that you have foiled me to the marring of thine own fortune. -- Yes! the fortune I have told thee of, from the lines on thy hand, had been richly accomplished but for thine own obstinacy."
-- К Арденнскому Вепрю! -- повторил цыган с таким изумлением, которое странно было видеть на этом всегда непроницаемом лице. -- Так, значит, то не были пустые, ни на чем не основанные подозрения? Значит, вы все знали, потому и настаивали на перемене маршрута? Но как же.., неужели в вашем отечестве действительно есть предсказатели будущего, которые умеют гадать вернее, чем наше бродячее племя?.. Ведь не деревья же, под которыми мы совещались, вам все рассказали... Деревья?.. Ах я дурак! Не деревья, а дерево... Теперь понимаю! Та большая ива у ручья, недалеко от монастыря. Я видел, как вы на нее посмотрели, когда мы проезжали мимо... Это было, может быть, за полмили от того улья диких пчел -- помните? У деревьев, конечно, нет языка, но зато есть ветви, которые могут спрятать того, кто слушает. Ну что ж, вперед мне наука -- держать совет не иначе, как посреди равнины, на которой не было бы ни кустика, ни репейника, где мог бы укрыться шотландец... Ха-ха-ха! Шотландец побил цыгана его же оружием. Но знай, Квентин Дорвард, что ты перехитрил меня в ущерб себе! Да, мое предсказание непременно сбылось бы, если б не твое упрямство.
"By Saint. Andrew," said Quentin, "thy impudence makes me laugh in spite of myself. -- How, or in what, should thy successful villainy have been of service to me? I heard, indeed, that you did stipulate to save my life, which condition your worthy allies would speedily have forgotten, had we once come to blows -- but in what thy betrayal of these ladies could have served me, but by exposing me to death or captivity, is a matter beyond human brains to conjecture."
-- Клянусь святым Андреем, твое нахальство заставляет меня против воли смеяться, -- сказал Квентин. -- Чем и каким образом успех твоего предательства мог быть выгоден для меня? Правда, я слышал, ты выговорил мне жизнь -- условие, о котором твои достойные союзники тотчас бы забыли, как только дело дошло бы у нас до мечей; но, если б даже они и выполнили его, к чему, кроме смерти или плена, привела бы меня твоя измена? Право, это такая загадка, что ее не решит человеческий разум.
"No matter thinking of it, then," said Hayraddin, "for I mean still to surprise you with my gratitude. Had you kept back my hire, I should have held that we were quit, and had left you to your own foolish guidance. As it is, I remain your debtor for yonder matter on the banks of the Cher."
-- Так нечего, значит, и голову ломать понапрасну, -- сказал Хайраддин, -- тем более что я все-таки хочу отплатить вам за прежнее. Если бы вы теперь обидели меня и не отдали мне денег, я считал бы, что мы поквитались, и предоставил бы вас вашему безрассудству. Но сейчас я все-таки считаю себя вашим должником за то, что произошло на берегу Шера.
"Methinks I have already taken out the payment in cursing and abusing thee," said Quentin.
-- Мне кажется, я уже выбрал весь долг, ругая и проклиная тебя, -- заметил Квентин.
"Hard words, or kind ones," said the Zingaro, "are but wind, which make no weight in the balance. Had you struck me, indeed, instead of threatening --"
-- Брань на вороту не виснет и в счет не идет, -- ответил цыган. -- Вот если бы вы ударили меня, например...
"I am likely enough to take out payment in that way, if you provoke me longer."
-- Что ж, я и таким способом могу рассчитаться с то-, бой, если ты выведешь меня из терпения.
"I would not advise it," said the Zingaro, "such payment, made by a rash hand, might exceed the debt, and unhappily leave a balance on your side, which I am not one to forget or forgive. And now farewell, but not for a long space -- I go to bid adieu to the Ladies of Croye."
-- Ну, этого я вам не советую, -- сказал цыган. -- Такая расплата при вашей тяжелой руке может превысить мой долг, и я окажусь вашим кредитором. А я не такой человек, чтобы прощать долги. Итак, будьте здоровы! Я должен вас ненадолго оставить и пойти откланяться графиням де Круа.
"Thou?" said Quentin, in astonishment -- "thou be admitted to the presence of the ladies, and here, where they are in a manner recluses under the protection of the Bishop's sister, a noble canoness? It is impossible."
-- Что?! -- воскликнул Квентин в изумлении. -- Ты думаешь, что тебя допустят к графиням? Это здесь-то, где они живут как монахини у сестры епископа? Не может быть!
"Marthon, however, waits to conduct me to their presence," said the Zingaro, with a sneer, "and I must pray your forgiveness if I leave you something abruptly."
-- Тем не менее Марта ждет меня, чтобы проводить к ним, -- с усмешкой ответил цыган. -- Прошу извинения, что я вас так внезапно покидаю.
He turned as if to depart, but instantly coming back, said, with a tone of deep and serious emphasis,
Он повернулся, как бы собираясь идти, но тотчас возвратился и сказал торжественным, многозначительным тоном:
"I know your hopes -- they are daring, yet not vain if I aid them. I know your fears, they should teach prudence, not timidity. Every woman may be won. A count is but a nickname, which will befit Quentin as well as the other nickname of duke befits Charles, or that of king befits Louis."
-- Я знаю ваши надежды: надежды смелые, но они могут сбыться, если я вам помогу! Я знаю ваши опасения: они должны внушать вам осторожность, но не робость. Каждую женщину можно завоевать. Графский титул -- только кличка, которая так же хорошо пристанет Квентину, как титул герцога -- Карлу или короля -- Людовику.
Ere Durward could reply, the Bohemian had left the hall. Quentin instantly followed, but, better acquainted than the Scot with the passages of the house, Hayraddin kept the advantage which he had gotten, and the pursuer lost sight of him as he descended a small back staircase. Still Durward followed, though without exact consciousness of his own purpose in doing so. The staircase terminated by a door opening into the alley of a garden, in which he again beheld the Zingaro hastening down a pleached walk.
Прежде чем Дорвард успел ответить, цыган вышел из зала. Молодой человек бросился за ним, но Хайраддин, знавший в замке все переходы гораздо лучше шотландца, имел над ним преимущество и, спустившись по какой-то узенькой боковой лесенке, скрылся из виду. Однако Квентин, не отдавая себе отчета, зачем он это делает, побежал следом за ним. Лесенка окончилась небольшой дверцей, которая вела в сад; здесь Квентин опять увидел цыгана: тот бежал по извилистой аллее и был уже далеко.
On two sides, the garden was surrounded by the buildings of the castle -- a huge old pile, partly castellated, and partly resembling an ecclesiastical building, on the other two sides, the enclosure was a high embattled wall. Crossing the alleys of the garden to another part of the building, where a postern door opened behind a large massive buttress, overgrown with ivy, Hayraddin looked back, and waved his hand in a signal of an exulting farewell to his follower, who saw that in effect the postern door was opened by Marthon, and that the vile Bohemian was admitted into the precincts, as he naturally concluded, of the apartment of the Countesses of Croye. Quentin bit his lips with indignation, and blamed himself severely that he had not made the ladies sensible of the full infamy of Hayraddin's character, and acquainted with his machinations against their safety. The arrogating manner in which the Bohemian had promised to back his suit added to his anger and his disgust, and he felt as if even the hand of the Countess Isabelle would be profaned, were it possible to attain it by such patronage.
Сад примыкал с двух сторон к замку, огромному старинному зданию, напоминавшему не то крепость, не то монастырь; две другие стороны его были обнесены высокими зубчатыми стенами. На противоположном конце сада, примыкавшем к замку, под массивной аркой, увитой плющом, была небольшая дверь; к ней-то и спешил Хайраддин. Добежав до этой арки, он с насмешливой учтивостью обернулся назад и сделал своему преследователю прощальный знак рукой. Квентин увидел, что дверь действительно отворила Марта и цыгана впустили к графиням де Круа, как он естественно заключил из виденного. Квентин кусал губы с досады, проклиная себя за то, что не догадался предостеречь дам против вероломства цыгана и не рассказал им об измене, которую тот замышлял. Самоуверенность, с какой Хайраддин обещал ему свою помощь в любовных делах, выводила его из себя; ему даже казалось, что самая любовь его к графине Изабелле была бы осквернена, если бы она увенчалась успехом благодаря содействию этого негодяя.
"But it is all a deception," he said, "a turn of his base, juggling artifice. He has procured access to those ladies upon some false pretence, and with some mischievous intention. It is well I have learned where they lodge. I will watch Marthon, and solicit an interview with them, were it but to place them on their guard. It is hard that I must use artifice and brook delay, when such as he have admittance openly and without scruple. They shall find, however, that though I am excluded from their presence, Isabelle's safety is the chief subject of my vigilance."
"Но, разумеется, все это одно шарлатанство, обычные уловки их гнусного ремесла, -- думал Дорвард. -- Он хитростью добился свидания с дамами, и, наверно, опять с какими-нибудь подлыми целями. Хорошо, что мне удалось узнать, где они помещаются. Теперь я подстерегу Марту и добьюсь свидания с ними хотя бы для того, чтоб их предостеречь. Горько думать, что мне приходится прибегать к таким уловкам и выжидать, тогда как этому негодяю так просто и легко увидеться с ней... Ну что ж, хоть они и забыли обо мне, пусть знают, что, как и прежде, главная моя забота -- охранять Изабеллу".
While the young lover was thus meditating, an aged gentleman of the Bishop's household approached him from the same door by which he had himself entered the garden, and made him aware, though with the greatest civility of manner, that the garden was private, and reserved only for the use of the Bishop and guests of the very highest distinction.
В то время как влюбленный юноша был занят этими размышлениями, к нему подошел пожилой дворянин, один из приближенных епископа, вошедший в сад через ту же дверь, что и Дорвард, и очень вежливо заметил, что этот сад предназначен не для публики, а только для епископа и его самых знатных гостей.
Quentin heard him repeat this information twice ere he put the proper construction upon it, and then starting as from a reverie, he bowed and hurried out of the garden, the official person following him all the way, and overwhelming him with formal apologies for the necessary discharge of his duty. Nay, so pertinacious was he in his attempts to remove the offence which he conceived Durward to have taken, that he offered to bestow his own company upon him, to contribute to his entertainment until Quentin, internally cursing his formal foppery, found no better way of escape, then pretending a desire of visiting the neighbouring city, and setting off thither at such a round pace as speedily subdued all desire in the gentleman usher to accompany him farther than the drawbridge. In a few minutes, Quentin was within the walls of the city of Liege, then one of the richest in Flanders, and of course in the world.
Старик должен был повторить свои слова, прежде чем Квентин наконец понял, в чем дело. Он вздрогнул, словно пробудившись от сна, поклонился и быстро пошел к выходу из сада. Придворный шел за ним, любезно извиняясь, что вынужден был по обязанности сделать ему замечание. Он так боялся, не оскорбил ли Дорварда, что, желая как-нибудь загладить свою мнимую вину, предложил ему себя в собеседники. Проклиная в душе навязчивость старика, Квентин, чтобы избавиться от него, извинился в свою очередь, объяснив, что, к сожалению, не может воспользоваться его любезностью, так как хотел бы осмотреть город; и с этими словами он так быстро зашагал вперед, что отбил у своего учтивого собеседника всякую охоту провожать его дальше подъемного моста. Через несколько минут Квентин был уже в стенах города Льежа, в то время одного из богатейших городов во Фландрии, а следовательно, и во всем мире.
Melancholy, even love melancholy, is not so deeply seated, at least in minds of a manly and elastic character, as the soft enthusiasts who suffer under it are fond of believing. It yields to unexpected and striking impressions upon the senses, to change of place, to such scenes as create new trains of association, and to the influence of the busy hum of mankind. In a few minutes, Quentin's attention was as much engrossed by the variety of objects presented in rapid succession by the busy streets of Liege, as if there had been neither a Countess Isabelle nor a Bohemian in the world.
Тоска, даже тоска любви, не может всецело захватить человека, особенно энергичного и мужественного, как думают слабодушные меланхолики, страждущие этим недугом. Она поддается неожиданным сильным впечатлениям: перемене места, смене картин, вызывающих в нас ряд новых мыслей, влиянию шумной и оживленной человеческой деятельности. Не прошло и пяти минут, как внимание Квентина было до того поглощено быстрой сменой впечатлений на многолюдных улицах Льежа, что он забыл и думать не только о цыгане, но даже о самой графине Изабелле.
The lofty houses -- the stately, though narrow and gloomy streets -- the splendid display of the richest goods and most gorgeous armour in the warehouses and shops around -- the walks crowded by busy citizens of every description, passing and repassing with faces of careful importance or eager bustle -- the huge wains, which transported to and fro the subjects of export and import, the former consisting of broadcloths and serge, arms of all kinds, nails and iron work, while the latter comprehended every article of use or luxury, intended either for the consumption of an opulent city, or received in barter, and destined to be transported elsewhere -- all these objects combined to form an engrossing picture of wealth, bustle, and splendour, to which Quentin had been hitherto a stranger. He admired also the various streams and canals, drawn from and communicating with the Maes, which, traversing the city in various directions, offered to every quarter the commercial facilities of water carriage, and he failed not to hear a mass in the venerable old Church of Saint Lambert, said to have been founded in the eighth century.
Высокие дома, внушительные, хотя и узкие и мрачные улицы, роскошная выставка богатейших товаров и блестящих доспехов в бесчисленных лавках и складах, площади, кишащие пестрой толпой, снующей с деловым видом, огромные фуры, нагруженные всякими товарами -- предметами вывоза и ввоза (к первым относились грубое сукно и саржа, всякого рода оружие, гвозди и другие железные изделия, а ко вторым -- предметы необходимости и роскоши, потребляемые самим городом или полученные в обмен и предназначенные для вывоза), -- все это, вместе взятое, представляло картину такого богатства, оживления и блеска, о каких Квентин до сих пор понятия не имел. Он пришел также в восторг от многочисленных соединенных с Маасом каналов, пересекавших город по всем направлениям и представлявших удобные для торговли водные пути сообщения. Наконец, он прослушал обедню в известной старинной церкви святого Ламберта, построенной, как говорят, в восьмом веке.
It was upon leaving this place of worship that Quentin began to observe that he, who had been hitherto gazing on all around him with the eagerness of unrestrained curiosity, was himself the object of attention to several groups of substantial looking burghers, who seemed assembled to look upon him as he left the church, and amongst whom arose a buzz and whisper, which spread from one party to another, while the number of gazers continued to augment rapidly, and the eyes of each who added to it were eagerly directed to Quentin with a stare which expressed much interest and curiosity, mingled with a certain degree of respect.
Выйдя из церкви, Квентин, смотревший на все окружающее с жадным любопытством, заметил, что и сам он привлек к себе внимание небольшой кучки горожан почтенного вида, которые, как казалось, ждали его выхода. Появление Квентина было встречено перешептыванием, вскоре перешедшим в довольно громкий гул голосов. Кучка зевак быстро возрастала, и каждый новоприбывший пристально разглядывал Квентина не только с любопытством, но как будто даже с почтением.
At length he now formed the centre of a considerable crowd, which yet yielded before him while he continued to move forward, while those who followed or kept pace with him studiously avoided pressing on him, or impeding his motions. Yet his situation was too embarrassing to be long endured, without making some attempt to extricate himself and to obtain some explanation.
Наконец он очутился в центре довольно многолюдной толпы, которая почтительно перед ним расступалась, давая дорогу, и даже тщательно оберегала его от неизбежных при давке толчков. Тем не менее положение его было не из приятных, и он решился так или иначе выйти из него или добиться от этих людей объяснения их непонятного поведения.
Quentin looked around him, and fixing upon a jolly, stout made, respectable man, whom, by his velvet cloak and gold chain, he concluded to be a burgher of eminence, and perhaps a magistrate, he asked him whether he saw anything particular in his appearance, to attract public attention in a degree so unusual?
Он огляделся вокруг, и взгляд его остановился на дородном, весьма добродушном и почтенном на вид бюргере, который, судя по бархатному плащу и золотой цепи на шее, принадлежал к числу влиятельных горожан, а может быть, даже членов магистрата. Обратившись к нему, Квентин спросил, нет ли в его наружности чего-нибудь такого, что привлекает к нему любопытство толпы.
or whether it was the ordinary custom of the people of Liege thus to throng around strangers who chanced to visit their city?
-- Или, быть может, -- добавил он, -- у жителей Льежа в обычае глазеть на иностранцев, случайно попавших в их город?
"Surely not, good seignior," answered the burgher, "the Liegeois are neither so idly curious as to practise such a custom, nor is there anything in your dress or appearance saving that which is most welcome to this city, and which our townsmen are both delighted to see and desirous to honour."
-- Конечно, нет, мой добрый сеньор, -- ответил бюргер. -- Льежцам не свойственно праздное любопытство, и у них нет такого обычая. А в вашей наружности и костюме нет ничего необыкновенного; однако у вас есть то, что в нашем городе всегда встречают с любовью и почетом.
"This sounds very polite, worthy sir," said Quentin, "but, by the Cross of Saint Andrew, I cannot even guess at your meaning."
-- Все это очень любезно, почтенный сеньор, -- сказал Дорвард, -- но, клянусь святым Андреем, я решительно не понимаю, что вы хотите сказать.
"Your oath," answered the merchant of Liege, "as well as your accent, convinces me that we are right in our conjecture."
-- Ваша клятва, так же как и ваш выговор, вполне убеждают меня, что я и мои сограждане не ошиблись в наших догадках, -- ответил купец.
"By my patron Saint Quentin!" said Durward, "I am farther off from your meaning than ever."
-- Клянусь моим патроном, святым Квентином, -- воскликнул Дорвард, -- теперь я понимаю еще меньше!
"There again now," rejoined the Liegeois, looking, as he spoke, most provokingly, yet most civilly, politic and intelligent.
-- Вот опять! -- проговорил бюргер с лукавой, многозначительной улыбкой, бросая на Квентина проницательный взгляд.
"It is surely not for us to see that which you, worthy seignior, deem it proper to conceal: But why swear by Saint Quentin, if you would not have me construe your meaning? -- We know the good Count of Saint Paul, who lies there at present, wishes well to our cause."
-- Конечно, почтенный сеньор, нам, может быть, не следовало бы догадываться о том, что вы стараетесь скрыть. Но зачем же клясться святым Квентином, если вы не желаете, чтоб я понял скрытый смысл ваших слов? Все мы знаем, что добрый граф де Сен-Поль находится там и работает для нашего дела.
"On my life," said Quentin, "you are under some delusion. -- I know nothing of Saint Paul."
-- Клянусь жизнью, тут какая-то ошибка! -- воскликнул Квентин. -- Я ничего не знаю о графе де Сен-Поле.
"Nay, we question you not," said the burgher, "although, hark ye -- I say, hark in your ear -- my name is Pavillon."
-- Ну хорошо, мы вас не допрашиваем, -- сказал толстяк. -- Позвольте мне только шепнуть вам два слова: я -- Павийон.
"And what is my business with that, Seignior Pavillon?" said Quentin.
-- Какое же мне до этого дело, сеньор Павийон? -- спросил Квентин.
"Nay, nothing -- only methinks it might satisfy you that I am trustworthy. -- Here is my colleague Rouslaer, too."
-- Разумеется, никакого... Только, я думаю, вам будет приятно узнать, что вы говорите с человеком, заслуживающим доверия. А вот и товарищ мой -- Руслер.
Rouslaer advanced, a corpulent dignitary, whose fair round belly, like a battering ram, "did shake the press before him," and who, whispering caution to his neighbour, said in a tone of rebuke,
При этих словах выступил вперед сеньор Руслер, тучный бюргер с большим круглым животом, которым он расталкивал перед собой толпу, словно тараном. Он нагнулся к товарищу и шепнул ему тоном упрека:
"You forget, good colleague, the place is too open -- the seignior will retire to your house or mine, and drink a glass of Rhenish and sugar, and then we shall hear more of our good friend and ally, whom we love with all our honest Flemish hearts."
-- Вы забываете, милый друг, что мы не одни... Я уверен, что почтенный сеньор не откажется зайти к вам или ко мне выпить стаканчик рейнвейна с сахаром, и тогда мы узнаем что-нибудь новое о нашем добром друге и союзнике, которого мы любим и чтим от всего нашего честного фламандского сердца.
"I have no news for any of you," said Quentin, impatiently, "I will drink no Rhenish, and I only desire of you, as men of account and respectability, to disperse this idle crowd, and allow a stranger to leave your town as quietly as he came into it."
-- У меня нет для вас новостей! -- сказал Квентин с нетерпением. -- Не нужно мне вашего рейнвейна. Об одном прошу вас, почтенные господа: разгоните эту толпу и позвольте чужестранцу выйти из вашего города так же спокойно, как он в него вошел.
"Nay, then, sir," said Rouslaer, "since you stand so much on your incognito, and with us, too, who are men of confidence, let me ask you roundly, wherefore wear you the badge of your company if you would remain unknown in Liege."
-- В таком случае, сеньор, -- сказал Руслер, -- раз уж вы так настаиваете на своем инкогнито даже с нами, людьми, заслуживающими полного доверия, и желаете оставаться неузнанным в Льеже, позвольте вас спросить напрямик: зачем же вы носите отличительные знаки вашей дружины?
"What badge, and what order?" said Quentin, "you look like reverend men and grave citizens, yet, on my soul you are either mad yourselves, or desire to drive me so."
-- Какие знаки и какой дружины? -- воскликнул Квентин. -- Вы кажетесь такими почтенными, серьезными людьми, а между тем, клянусь душой, вы или сами рехнулись, или хотите меня свести с ума!
"Sapperment!" said the other burgher, "this youth would make Saint Lambert swear! Why, who wear bonnets with the Saint Andrew's cross and fleur de lys, save the Scottish Archers of King Louis's Guards?"
-- Черт возьми, -- воскликнул первый бюргер, -- да этот молодец способен вывести из терпения самого святого Ламберта! Послушайте, да кто же носит шапки с крестом святого Андрея и цветком королевской лилии? Кто, как не шотландские стрелки гвардии короля Людовика?
"And supposing I am an Archer of the Scottish Guard, why should you make a wonder of my wearing the badge of my company?" said Quentin impatiently.
-- Ну так что же? Допустим, что я стрелок шотландской гвардии. Отчего же мне не носить отличительных знаков моей дружины? -- проговорил с досадой Квентин.
"He has avowed it, he has avowed it!" said Rouslaer and Pavillon, turning to the assembled burghers in attitudes of congratulation, with waving arms, extended palms, and large round faces radiating with glee. "He hath avowed himself an Archer of Louis's Guard -- of Louis, the guardian of the liberties of Liege!"
-- Он сознался, сознался! -- закричали в один голос Руслер и Павийон, поворачивая к толпе свои сияющие от восторга жирные лица и с торжеством размахивая руками. -- Сознался, что он стрелок гвардии Людовика, защитника свободы и привилегий Льежа!
A general shout and cry now arose from the multitude, in which were mingled the various sounds of "Long live Louis of France! Long live the Scottish Guard! Long live the valiant Archer! Our liberties, our privileges, or death! No imposts! Long live the valiant Boar of Ardennes! Down with Charles of Burgundy! and confusion to Bourbon and his bishopric!"
Ответом на эти слова был оглушительный рев. Послышались крики: "Да здравствует Людовик Французский! Да здравствует шотландская гвардия! Да здравствует храбрый стрелок! Наши права и привилегии -- или смерть! Долой налоги! Да здравствует доблестный Вепрь Арденнский! Долой Карла, Бургундского! Долой Бурбона и его епископство!".
Half stunned by the noise, which began anew in one quarter so soon as it ceased in another, rising and falling like the billows of the sea, and augmented by thousands of voices which roared in chorus from distant streets and market places, Quentin had yet time to form a conjecture concerning the meaning of the tumult, and a plan for regulating his own conduct:
Оглушенный этими криками, которые усиливались с каждой минутой и, подхваченные тысячей голосов на отдаленных улицах и площадях, катились над толпой, как волны океана, Квентин успел все-таки сообразить, что значит весь этот шум, и составить себе план действий.
He had forgotten that, after his skirmish with Orleans and Dunois, one of his comrades had, at Lord Crawford's command, replaced the morion, cloven by the sword of the latter, with one of the steel lined bonnets which formed a part of the proper and well known equipment of the Scottish Guards. That an individual of this body, which was always kept very close to Louis's person, should have appeared in the streets of a city whose civil discontents had been aggravated by the agents of that King, was naturally enough interpreted by the burghers of Liege into a determination on the part of Louis openly to assist their cause, and the apparition of an individual archer was magnified into a pledge of immediate and active support from Louis -- nay, into an assurance that his auxiliary forces were actually entering the town at one or other, though no one could distinctly tell which, of the city gates.
Он только теперь вспомнил, что после его схватки с герцогом Орлеанским и Дюнуа один из стрелков, по приказанию лорда Кроуфорда, взамен его разрубленного шлема дал ему свою шапку на стальной подбивке -- обычный и всем известный головной убор шотландских стрелков. Появление одного из солдат этой дружины, так близко стоявшей к особе Людовика, на улицах города, недовольство которого постоянно поддерживалось агентами французского короля, было, естественно, понято льежскими горожанами как выражение намерения Людовика оказать им открытую помощь. Появление одного стрелка было принято как залог немедленной деятельной поддержки со стороны короля. Многие горожане были даже убеждены, что в эту минуту французские войска уже входят в город, хотя никто не мог точно сказать, через какие ворота.
To remove a conviction so generally adopted, Quentin easily saw was impossible -- nay, that any attempt to undeceive men so obstinately prepossessed in their belief, would be attended with personal risk, which, in this case, he saw little use of incurring. He therefore hastily resolved to temporize, and to get free the best way he could, and this resolution he formed while they were in the act of conducting him to the Stadthouse [town house], where the notables of the town were fast assembling, in order to hear the tidings which he was presumed to have brought, and to regale him with a splendid banquet.
Квентин прекрасно понимал, что сейчас не было никакой возможности объяснить этим людям их ошибку, что попытка разубедить эту взволнованную толпу могла бы быть даже опасной для него самого, а в данном случае он не видел необходимости подвергать себя опасности. Поэтому он тут же решил не спорить, а, выждав удобный момент, воспользоваться им и вырваться на свободу. Он принял это решение по дороге к ратуше, куда толпа потащила его за собой и где уже собрались все самые почтенные горожане, чтобы выслушать донесение мнимого гонца Людовика и затем устроить ему роскошное угощение.
In spite of all his opposition, which was set down to modesty, he was on every side surrounded by the donors of popularity, the unsavoury tide of which now floated around him. His two burgomaster friends, who were Schoppen, or Syndics of the city, had made fast both his arms. Before him, Nikkel Blok, the chief of the butchers' incorporation, hastily summoned from his office in the shambles, brandished his death doing axe, yet smeared with blood and brains, with a courage and grace which brantwein [spirits] alone could inspire. Behind him came the tall, lean, rawboned, very drunk, and very patriotic figure of Claus Hammerlein, president of the mystery of the workers in iron, and followed by at least a thousand unwashed artificers of his class. Weavers, nailers, ropemakers, artisans of every degree and calling, thronged forward to join the procession from every gloomy and narrow street. Escape seemed a desperate and impossible adventure.
Вопреки протестам Квентина, которые приписывались скромности, его со всех сторон окружили возбужденные горожане, выражавшие преданность французскому престолу, и этот шумный поток понес его вперед. Два его новых друга, толстяки бургомистры, состоявшие городскими синдиками, подхватили его под руки с двух сторон. Перед ними шел Никкель Блок, старшина цеха мясников, наскоро отозванный от исполнения своих обязанностей при бойне. Размахивая смертоносным топором, еще дымившимся от крови его жертв, он выступал с такой грацией и отвагой, какие может придать походке одна только водка. Позади шагал долговязый, костлявый, полный патриотического пыла и очень пьяный Клаус Хаммерлейн -- старшина цеха железных дел мастеров, а за ним толпились сотни его неумытых сотоварищей. Из каждой узенькой и темной улицы, мимо которой они проходили, гурьбой высыпали ткачи, кузнецы, гвоздари, веревочники и всякие ремесленники и, присоединяясь к шествию, еще более увеличивали толпу. Бегство казалось положительно невозможным.
In this dilemma, Quentin appealed to Rouslaer, who held one arm, and to Pavillon, who had secured the other, and who were conducting him forward at the head of the ovation, of which he had so unexpectedly become the principal object. He hastily acquainted them with his having thoughtlessly adopted the bonnet of the Scottish Guard, on an accident having occurred to the headpiece in which he had proposed to travel, he regretted that, owing to this circumstance, and the sharp wit with which the Liegeois drew the natural inference of his quality, and the purpose of his visit, these things had been publicly discovered, and he intimated that, if just now conducted to the Stadthouse, he might unhappily feel himself under the necessity of communicating to the assembled notables certain matters which he was directed by the King to reserve for the private ears of his excellent gossips, Meinheers Rouslaer and Pavillon of Liege.
В этом затруднительном положении Квентин решил прибегнуть к помощи Руслера и Павийона, уцепившихся за него с двух сторон и увлекавших его вперед во главе этого шествия, в котором он так неожиданно очутился главным лицом. Он наскоро объяснил им, что, совершенно не подумав, надел шапку шотландского стрелка вместо случайно поломанного шлема, который должен был служить ему в дороге. Он очень сожалел, что благодаря этому обстоятельству, а также проницательности льежских горожан, угадавших его настоящее звание и цель его прибытия в их город, его инкогнито было публично обнаружено; это было тем более досадно, что, если теперь его приведут в ратушу, ему придется открыть перед почтенным собранием горожан ту тайну, которая, по распоряжению короля, предназначалась только для ушей двух почтенных господ -- Руслера и Павийона.
This last hint operated like magic on the two citizens, who were the most distinguished leaders of the insurgent burghers, and were, like all demagogues of their kind, desirous to keep everything within their own management, so far as possible. They therefore hastily agreed that Quentin should leave the town for the time, and return by night to Liege, and converse with them privately in the house of Rouslaer, near the gate opposite to Schonwaldt. Quentin hesitated not to tell them that he was at present residing in the Bishop's palace, under pretence of bearing despatches from the French Court, although his real errand was, as they had well conjectured, designed to the citizens of Liege, and this tortuous mode of conducting a communication as well as the character and rank of the person to whom it was supposed to be intrusted, was so consonant to the character of Louis, as neither to excite doubt nor surprise.
Эти слова произвели магическое действие на двух бюргеров, которые были главными вожаками мятежных горожан и, как все демагоги , хотели держать нити заговора в своих руках. Оба сейчас же решили, что Квентин должен на время скрыться из города, с тем чтобы ночью вернуться для секретных переговоров с ними в доме Руслера, который стоял как раз у городских ворот, против Шонвальдского замка. Квентин, в свою очередь, поспешил им объяснить, что в настоящее время он живет во дворце епископа, куда приехал под предлогом передачи писем от французского двора, но в действительности, как они совершенно верно угадали, он прибыл, чтобы переговорить с льежскими горожанами. Этот окольный путь действий, а также положение и звание доверенного лица, которому было поручено это дело, до такой степени соответствовали характеру Людовика, что объяснение Квентина не возбудило в его слушателях ни сомнения, ни удивления.
Almost immediately after this eclaircissernent [explanation] was completed, the progress of the multitude brought them opposite to the door of Pavillon's house, in one of the principal streets, but which communicated from behind with the Maes by means of a garden, as well as an extensive manufactory of tan pits, and other conveniences for dressing hides, for the patriotic burgher was a felt dresser or currier.
Едва закончилось это eclaircissement [Объяснение (франц.).], как толпа поравнялась с домом Павийона, который выходил фасадом на одну из главных улиц, но сзади сообщался с Маасом через сад и большой пустырь, весь изрытый дубильными ямами и наполненный всякого рода приспособлениями кожевенного мастерства, так как горожанин-патриот был кожевником.
It was natural that Pavillon should desire to do the honours of his dwelling to the supposed envoy of Louis, and a halt before his house excited no surprise on the part of the multitude, who, on the contrary, greeted Meinheer Pavillon with a loud vivat [long live], as he ushered in his distinguished guest. Quentin speedily laid aside his remarkable bonnet for the cap of a felt maker, and flung a cloak over his other apparel. Pavillon then furnished him with a passport to pass the gates of the city, and to return by night or day as should suit his convenience, and lastly, committed him to the charge of his daughter, a fair and smiling Flemish lass, with instructions how he was to be disposed of, while he himself hastened back to his colleague to amuse their friends at the Stadthouse with the best excuses which they could invent for the disappearance of King Louis's envoy. We cannot, as the footman says in the play, recollect the exact nature of the lie which the bell wethers told the flock, but no task is so easy as that of imposing upon a multitude whose eager prejudices have more than half done the business ere the impostor has spoken a word.
Было вполне естественно, что Павийон пожелал принять у себя такого почтенного гостя, каким казался мнимый посол Людовика гражданам Льежа, поэтому остановка у его дома никого не удивила; напротив, приглашение войти, обращенное к гостю, было встречено громкими восторженными криками, относившимися к самому Павийону. Как только Квентин вошел в дом, он первым делом избавился от обратившей на себя всеобщее внимание шапки, заменив ее войлочной шляпой, и накинул длинный плащ поверх своего платья. После этого Павийон снабдил его пропуском, который давал ему право выхода и входа в Льеж во всякое время дня и ночи, и наконец поручил его попечениям своей дочки, хорошенькой веселой фламандки, объяснив ей, как вывести его из города. Затем он поспешно вернулся к товарищу, чтобы с ним, вместе отправиться в ратушу, извиниться перед своими согражданами и возможно вразумительнее объяснить им причину внезапного исчезновения королевского гонца. Мы не можем (как говорит слуга в одной старинной комедии) припомнить в точности ложь, которой баран-вожак одурачил свое стадо; но ведь ничего нет легче, как обмануть невежественную толпу, когда предвзятая мысль уже наполовину убедила ее, прежде чем обманщик успел сказать слово.
The worthy burgess was no sooner gone than his plump daughter, Trudchen, with many a blush, and many a wreathed smile, which suited very prettily with lips like cherries, laughing blue eyes, and a skin transparently pure -- escorted the handsome stranger through the pleached alleys of the Sieur Pavillon's garden, down to the water side, and there saw him fairly embarked in a boat, which two stout Flemings, in their trunk hose, fur caps, and many buttoned jerkins, had got in readiness with as much haste as their low country nature would permit.
Как только почтенный бюргер ушел, его пухленькая дочка Трудхен, краснея и улыбаясь, что очень шло к ее свежему личику, вишневым губкам и плутовским голубым глазкам, повела пригожего чужестранца по извилистым дорожкам отцовского сада прямо к реке и усадила в лодку, которую два здоровенных фламандца, в коротких брюках, меховых шапках и куртках со множеством застежек, снарядили так скоро, как только смогли при их врожденной неповоротливости.
As the pretty Trudchen spoke nothing but German, Quentin -- no disparagement to his loyal affection to the Countess of Croye -- could only express his thanks by a kiss on those same cherry lips, which was very gallantly bestowed, and accepted with all modest gratitude, for gallants with a form and face like our Scottish Archer were not of everyday occurrence among the bourgeoisie of Liege [the French middle class. The term has come to mean the middle class of any country, especially those engaged in trade].
Так как хорошенькая Трудхен говорила только по-немецки, то Квентин -- да не сочтут это оскорблением его верной любви к графине Изабелле! -- мог отблагодарить ее лишь поцелуем в вишневые губки. Поцелуй был дан с истинно рыцарской любезностью и принят со скромной признательностью: молодые люди с такой наружностью, как у нашего шотландского стрелка, не каждый день встречались среди горожан Льежа.
[The adventure of Quentin at Liege may be thought overstrained, yet it is extraordinary what slight circumstances will influence the public mind in a moment of doubt and uncertainty. Most readers must remember that, when the Dutch were on the point of rising against the French yoke, their zeal for liberation received a strong impulse from the landing of a person in a British volunteer uniform, whose presence, though that of a private individual, was received as a guarantee of succours from England. S.]
нет соответствия
While the boat was rowed up the sluggish waters of the Maes, and passed the defences of the town, Quentin had time enough to reflect what account he ought to give of his adventure in Liege, when he returned to the Bishop's palace of Schonwaldt, and disdaining alike to betray any person who had reposed confidence in him, although by misapprehension, or to conceal from the hospitable Prelate the mutinous state of his capital, he resolved to confine himself to so general an account as might put the Bishop upon his guard, while it should point out no individual to his vengeance.
Пока лодка плыла вверх по течению Мааса, мимо городских укреплений, Квентин имел время обдумать, как ему рассказать о своем приключении, когда он вернется в Шонвальдский замок епископа. С одной стороны, ему не хотелось выдавать людей, доверившихся ему по ошибке; с другой -- он считал себя обязанным предупредить своего радушного хозяина о беспокойном состоянии умов в его столице; поэтому он решил предостеречь епископа об опасности, но сделать это в общих чертах, никого не называя по имени.
He was landed from the boat, within half a mile of the castle, and rewarded his rowers with a guilder, to their great satisfaction. Yet, short as was the space which divided him from Schonwaldt, the castle bell had tolled for dinner, and Quentin found, moreover, that he had approached the castle on a different side from that of the principal entrance, and that to go round would throw his arrival considerably later. He therefore made straight towards the side that was nearest to him, as he discerned that it presented an embattled wall, probably that of the little garden already noticed, with a postern opening upon the moat, and a skiff moored by the postern, which might serve, he thought, upon summons, to pass him over. As he approached, in hopes to make his entrance this way, the postern opened, a man came out, and, jumping into the boat, made his way to the farther side of the moat, and then, with a long pole, pushed the skiff back towards the place where he had embarked. As he came near, Quentin discerned that this person was the Bohemian, who, avoiding him, as was not difficult, held a different path towards Liege, and was presently out of his ken.
Лодка пристала к берегу в полумиле от замка, и Квентин, к великому удовольствию гребцов, наградил их за труд целым гульденом. Когда Квентин подходил к Шонвальду, колокол уже прозвонил к обеду, и вдобавок, как ему вскоре пришлось убедиться, хоть он и находился на близком расстоянии от замка, он подошел со стороны, противоположной главным воротам. Обходить кругом -- значило бы опоздать еще больше. Приняв все это во внимание, Квентин направился к ближайшему углу здания, где он увидел зубчатую стену, которая, как он думал, могла служить оградой уже знакомому ему небольшому внутреннему саду; он собирался обогнуть этот угол и поискать какого-нибудь входа поближе. Действительно, вскоре он увидел калитку, выходившую в ров, и у калитки привязанную к берегу лодку. В то время как он подходил, в надежде пробраться как-нибудь в замок этим путем, калитка отворилась, из нее вышел человек, вскочил в лодку, переправился через ров, выпрыгнул на берег и длинным шестом оттолкнул лодку обратно к калитке. Подойдя ближе, Квентин узнал в этом человеке цыгана, который, видимо избегая встречи с ним, что было не так уж трудно, свернул на другую тропинку, быстро зашагал по направлению к Льежу и вскоре скрылся из виду.
Here was a new subject for meditation. Had this vagabond heathen been all this while with the Ladies of Croye, and for what purpose should they so far have graced him with their presence? Tormented with this thought, Durward became doubly determined to seek an explanation with them, for the purpose at once of laying bare the treachery of Hayraddin, and announcing to them the perilous state in which their protector, the Bishop, was placed, by the mutinous state of his town of Liege.
Эта встреча дала новый оборот мыслям Квентина. Неужели этот язычник был столько времени у графинь де Круа? И ради чего они удостоили его таким продолжительным свиданием? Этот вопрос так сильно мучил Квентина, что он решил во что бы то ни стало, в свою очередь, добиться свидания с дамами, чтобы открыть им измену Хайраддина и предупредить об опасности, грозившей их покровителю епископу со стороны мятежников Льежа.
As Quentin thus resolved, he entered the castle by the principal gate, and found that part of the family who assembled for dinner in the great hall, including the Bishop's attendant clergy, officers of the household, and strangers below the rank of the very first nobility, were already placed at their meal. A seat at the upper end of the board had, however, been reserved beside the Bishop's domestic chaplain, who welcomed the stranger with the old college jest of Sero venientibus ossa [the bones for those who come late], while he took care so to load his plate with dainties, as to take away all appearance of that tendency to reality, which, in Quentin's country, is said to render a joke either no joke, or at best an unpalatable one ["A sooth boord (true joke) is no boord," says the Scot. S.].
С этим решением Квентин вошел в главные ворота. В замке, в большом зале, он застал за обедом весь причт епископа, его домашних служителей и нескольких чужестранцев, которые не принадлежали к высшей знати и потому не были приглашены к столу его преосвященства. На верхнем конце стола для Квентина было оставлено место возле домашнего капеллана епископа, встретившего молодого шотландца старинной школьной шуткой "Sero Venientibus ossa" ["Опоздавшему -- кости" (лат.).], в то время как сам он позаботился о том, чтобы наложить себе в тарелку побольше лакомых кусков, для того чтобы устранить всякую мысль о том стремлении все ощущать реально, которое в стране Квентина, как говорят, делает шутку либо не шуткой, либо в лучшем случае такой шуткой, которую нельзя раскусить ["Настоящая шутка -- это не шутка", -- говорит шотландец. (Примеч. автора.]).
In vindicating himself from the suspicion of ill breeding, Quentin briefly described the tumult which had been occasioned in the city by his being discovered to belong to the Scottish Archer Guard of Louis, and endeavoured to give a ludicrous turn to the narrative by saying that he had been with difficulty extricated by a fat burgher of Liege and his pretty daughter.
Желая оправдаться перед присутствующими в том, что он опоздал к обеду, и снять с себя подозрение в невоспитанности, Квентин описал в коротких словах переполох, который произвело его появление на улицах Льежа, когда в нем узнали стрелка королевской гвардии, и, стараясь придать своему рассказу шутливый оттенок, добавил, что не знает, как бы он выпутался из своего неприятного положения, если бы его не выручили какой-то толстый бюргер и его хорошенькая дочка.
But the company were too much interested in the story to taste the jest. All operations of the table were suspended while Quentin told his tale, and when he had ceased, there was a solemn pause, which was only broken by the Majordomo's saying in a low and melancholy tone,
Но присутствующие не оценили этой шутки: они были слишком поглощены содержанием рассказа. Они даже забыли о еде, слушая молодого шотландца, и, когда он кончил, за столом царило гробовое молчание, прерванное наконец дворецким.
"I would to God that we saw those hundred lances of Burgundy!"
-- Господи, хоть бы уж скорей пришла к нам эта сотня копейщиков из Бургундии! -- произнес он тихим, печальным голосом.
"Why should you think so deeply on it?" said Quentin. "You have many soldiers here, whose trade is arms, and your antagonists are only the rabble of a disorderly city, who will fly before the first flutter of a banner with men at arms arrayed beneath it."
-- Но почему вы с таким нетерпением ее ждете? -- спросил Квентин. -- Ведь у вас здесь немало опытных, прекрасно вооруженных солдат, а ваши противники -- не более как беспорядочная толпа мятежников, которая, конечно, разбежится, лишь только завидит развевающееся знамя и вооруженных людей.
"You do not know the men of Liege," said the Chaplain, "of whom it may be said, that, not even excepting those of Ghent, they are at once the fiercest and the most untameable in Europe.
-- Вы не знаете льежских горожан, -- сказал капеллан. -- Недаром их, да еще жителей Гента, считают самыми свирепыми и неукротимыми мятежниками во всей Европе.
Twice has the Duke of Burgundy chastised them for their repeated revolts against their Bishop, and twice hath he suppressed them with much severity, abridged their privileges, taken away their banners, and established rights and claims to himself which were not before competent over a free city of the Empire. -- Nay, the last time he defeated them with much slaughter near Saint Tron, where Liege lost nearly six thousand men, what with the sword, what with those drowned in the flight, and thereafter, to disable them from farther mutiny, Duke Charles refused to enter at any of the gates which they had surrendered, but, beating to the ground forty cubits' breadth of their city wall, marched into Liege as a conqueror with visor closed, and lance in rest, at the head of his chivalry, by the breach which he had made. Nay, well were the Liegeois then assured, that, but for the intercession of his father, Duke Philip the Good, this Charles, then called Count of Charalois, would have given their town up to spoil. And yet, with all these fresh recollections, with their breaches unrepaired, and their arsenals scarcely supplied, the sight of an archer's bonnet is sufficient again to stir them to uproar. May God amend all! but I fear there will be bloody work between so fierce a population and so fiery a Sovereign, and I would my excellent and kind master had a see of lesser dignity and more safety, for his mitre is lined with thorns instead of ermine. This much I say to you, Seignior Stranger, to make you aware that, if your affairs detain you not at Schonwaldt, it is a place from which each man of sense should depart as speedily as possible. I apprehend that your ladies are of the same opinion, for one of the grooms who attended them on the route has been sent back by them to the Court of France with letters, which doubtless are intended to announce their going in search of a safer asylum."
Герцог Бургундский дважды усмирял их восстание против епископа, дважды строго наказывал их -- урезывал им льготы, отбирал знамена, облагал налогами, от которых они давно были освобождены, как граждане вольного города. В последний раз он наголову разбил их при Сен-Троне, в битве, стоившей им около шести тысяч человек убитыми и утонувшими во время бегства. А после этого, чтобы отнять у них на будущее время всякую возможность бунтовать, герцог Карл отказался войти в отворенные перед ним городские ворота, а приказал снести до основания сорок ярдов городской стены и через этот пролом вошел в Льеж как победитель, с опущенным забралом и копьем наперевес, во главе своих рыцарей. Сами льежцы говорили тогда, что, если бы не заступничество его отца, Филиппа Доброго, герцог Карл -- в то время еще граф де Шаролэ -- предал бы их город огню и мечу. И вот теперь, несмотря на свежие воспоминания обо всех этих бедствиях, несмотря на незаделанный пролом в городской стене и на пустой арсенал, одного вида шапки шотландского стрелка оказалось достаточно, чтобы они снова готовы были подняться как один человек! Да наставит их господь на путь истины! Но я боюсь, что дело кончится жестоким кровопролитием между непокорным народом и вспыльчивым государем. Ах, я бы от всей души желал, чтобы мой прекрасный, добрый господин занимал менее почетное, но более безопасное место, ибо здесь его митра [Митра -- шапка епископа.] подбита не горностаем, а тернием! Я нарочно говорю вам это, господин чужестранец: если ничто не задерживает вас в Шонвальде, бегите отсюда как можно скорее -- это единственное, что сделал бы на вашем месте всякий благоразумный человек. Да, кажется, и ваши дамы того же мнения, я слышал, что они недавно отправили одного из слуг к французскому двору с письмами, в которых, вероятно, сообщают королю о своем намерении искать более безопасного убежища.
нет соответствия
[Город Льеж много раз поднимал восстания против епископа Людовика Бурбона, племянника Карла Смелого, который обременял город поборами и ограничивал вольности горожан Льежцы восставали в 1465 году, но были разбиты бургундскими войсками в битве около города Монтенак Восстание вспыхнуло вновь в 1466 году, когда к льежцам присоединился город Динан Карл Смелый подверг Динан жестокой расправе В 1467 году произошло новое восстание, и горожане Льежа были разбиты в битве при Сен-Троне О восстании 1468 года рассказывается далее в романе При этом Скотт соединил черты восстаний 1468 года и 1482 года, когда на самом деле погиб епископ Людовик Бурбон]
Титульный лист |
Предыдущая |
Следующая
| english | Русский |
|
Good friends, sweet friends, let me not stir you up
To any sudden act of mutiny. JULIUS CAESAR |
Друзья! Друзья! Я не хотел бы дать
Вам повод для внезапного восстанья!"Юлий Цезарь" |
| Separated from the Lady Isabelle, whose looks had been for so many days his loadstar, Quentin felt a strange vacancy and chillness of the heart, which he had not yet experienced in any of the vicissitudes to which his life had subjected him. No doubt the cessation of the close and unavoidable intercourse and intimacy betwixt them was the necessary consequence of the Countess's having obtained a place of settled residence, for under what pretext could she, had she meditated such an impropriety, have had a gallant young squire such as Quentin in constant attendance upon her? | Расставшись с графиней Изабеллой, чей взор в течение стольких дней служил ему путеводной звездой, Квентин почувствовал какую-то странную пустоту и холод в сердце, каких никогда еще не испытывал в своей полной превратностей жизни. Молодая графиня нашла теперь себе постоянный приют, и близость, возникшая между ними за это время, должна была неизбежно прекратиться, ибо под каким предлогом могла бы она, если б даже решилась на подобное нарушение приличий, держать постоянно при себе такого красивого молодого человека, как Квентин? |
| But the shock of the separation was not the more welcome that it seemed unavoidable, and the proud heart of Quentin swelled at finding he was parted with like an ordinary postilion, or an escort whose duty is discharged, while his eyes sympathised so far as to drop a secret tear or two over the ruins of all those airy castles, so many of which he had employed himself in constructing during their too interesting journey. He made a manly, but, at first, a vain effort to throw off this mental dejection, and so, yielding to the feelings he could not suppress, he sat him down in one of the deep recesses formed by a window which lighted the great Gothic hall of Schonwaldt, and there mused upon his hard fortune, which had not assigned him rank or wealth sufficient to prosecute his daring suit. | Однако сознание неизбежности разлуки ничуть его не облегчало, и гордое сердце Квентина возмущалось при мысли, что его отпустили как обыкновенного проводника, как наемника, который исполнил свой долг; и он пролил втихомолку не одну слезу над развалинами прекрасного воздушного замка, который он сооружал с такой любовью во время этого восхитительного путешествия. Он всеми силами старался побороть охватившую его грусть, но все его попытки были тщетны. Отдавшись своему горю, он присел в глубокой амбразуре одного из окон, освещавших огромный готический зал Шонвальдского замка, и стал размышлять о своей злосчастной судьбе, отказавшей ему в знатности и богатстве, которые дали бы ему право добиваться осуществления его смелых мечтаний. |
| Quentin tried to dispel the sadness which overhung him by dispatching Charlet, one of the valets, with letters to the court of Louis, announcing the arrival of the Ladies of Croye at Liege. At length his natural buoyancy of temper returned, much excited by the title of an old romaunt [a poetical romance] which had been just printed at Strasbourg, and which lay beside him in the window, the title of which set forth -- | Пытался он также рассеяться, занявшись делами: написал донесение о благополучном прибытии в Льеж графинь де Круа и отослал его королю с Шарлем -- одним из своих слуг, но и это заняло его только на время. Наконец непредвиденный случай возвратил Квентину его обычную бодрость: взгляд его нечаянно упал на лежавшее подле него на окне только что отпечатанное в Страсбурге издание старинной поэмы, заглавие которой гласило: |
|
How the Squire of lowe degree
Loved the King's daughter of Hungarie. |
О том, как рыцарю была
Царевна Венгрии мила. |
| [An old English poem reprinted in Hazlitt's Remains of Early Popular Poetry of England.] | нет соответствия |
| While he was tracing the "letters blake" of the ditty so congenial to his own situation, Quentin was interrupted by a touch on the shoulder, and, looking up, beheld the Bohemian standing by him. | Квентин сидел, углубившись в размышления о том, что это заглавие очень подходит к его собственному положению, как вдруг почувствовал, что кто-то трогает его за плечо; он поднял голову и увидел цыгана. |
| Hayraddin, never a welcome sight, was odious from his late treachery, and Quentin sternly asked him why he dared take the freedom to touch a Christian and a gentleman? | Хайраддин никогда не был ему приятен, а после его измены молодой человек возненавидел его и теперь, увидев перед собой, строго спросил, как он посмел коснуться дворянина и католика. |
| "Simply," answered the Bohemian, "because I wished to know if the Christian gentleman had lost his feeling as well as his eyes and ears. I have stood speaking to you these five minutes, and you have stared on that scrap of yellow paper, as if it were a spell to turn you into a statue, and had already wrought half its purpose." | -- Да просто мне хотелось убедиться, не потерял ли дворянин и католик осязание, как он потерял зрение и слух, -- ответил цыган. -- Вот уже пять минут, как я говорю с вами, а вы уставились на листок желтой бумаги и ничего не видите и не слышите, словно в нем заключены чары, способные превратить вас в статую и уже наполовину оказавшие свое действие. |
| "Well, what dost thou want? Speak, and begone!" | -- Что тебе нужно? Говори и убирайся! |
| "I want what all men want, though few are satisfied with it," said Hayraddin, "I want my due, ten crowns of gold for guiding the, ladies hither." | -- Мне нужно то же, что и всем, хотя мало кто бывает этим удовлетворен, -- ответил Хайраддин. -- Я хочу получить с вас должок -- мои десять золотых за доставку ваших дам. |
| "With what face darest thou ask any guerdon beyond my sparing thy worthless life?" said Durward, fiercely, "thou knowest that it was thy purpose to have betrayed them on the road." | -- И ты еще смеешь требовать платы после того, как я пощадил твою подлую жизнь? -- гневно воскликнул Квентин. -- Ты же знаешь, что хотел предать их по дороге. |
| "But I did not betray them," said Hayraddin, "if I had, I would have asked no guerdon from you or from them, but from him whom their keeping on the right hand side of the river might have benefited. The party that I have served is the party who must pay me." | -- Однако не предал, -- возразил Хайраддин. -- Если бы я их предал, я не стал бы требовать платы ни с вас, ни с них, а с того, кому было выгодно, чтобы они ехали правым берегом Мааса. Тот, кому я служу, и должен мне платить. |
| "Thy guerdon perish with thee, then, traitor," said Quentin, telling out the money. "Get thee to the Boar of Ardennes, or to the devil! but keep hereafter out of my sight, lest I send thee thither before thy time." | -- Вот твои деньги, изменник! Дай бог, чтоб они пропали вместе с тобой! -- воскликнул Квентин, отсчитывая деньги. -- Убирайся с глаз моих.., к твоему Арденнскому Вепрю или к дьяволу, пока я сам тебя к нему не спровадил раньше, чем тебе суждено попасть в его лапы! |
| "The Boar of Ardennes!" repeated the Bohemian, with a stronger emotion of surprise than his features usually expressed -- "it was then no vague guess -- no general suspicion -- which made you insist on changing the road? -- Can it be -- are there really in other lands arts of prophecy more sure than those of our wandering tribes? The willow tree under which we spoke could tell no tales. But no -- no -- no -- dolt that I was! -- I have it -- I have it! -- the willow by the brook near yonder convent -- I saw you look towards it as you passed it, about half a mile from yon hive of drones -- that could not indeed speak, but it might hide one who could hear! I will hold my councils in an open plain henceforth, not a bunch of thistles shall be near me for a Scot to shroud amongst. -- Ha! ha! the Scot hath beat the Zingaro at his own subtle weapons. But know, Quentin Durward, that you have foiled me to the marring of thine own fortune. -- Yes! the fortune I have told thee of, from the lines on thy hand, had been richly accomplished but for thine own obstinacy." | -- К Арденнскому Вепрю! -- повторил цыган с таким изумлением, которое странно было видеть на этом всегда непроницаемом лице. -- Так, значит, то не были пустые, ни на чем не основанные подозрения? Значит, вы все знали, потому и настаивали на перемене маршрута? Но как же.., неужели в вашем отечестве действительно есть предсказатели будущего, которые умеют гадать вернее, чем наше бродячее племя?.. Ведь не деревья же, под которыми мы совещались, вам все рассказали... Деревья?.. Ах я дурак! Не деревья, а дерево... Теперь понимаю! Та большая ива у ручья, недалеко от монастыря. Я видел, как вы на нее посмотрели, когда мы проезжали мимо... Это было, может быть, за полмили от того улья диких пчел -- помните? У деревьев, конечно, нет языка, но зато есть ветви, которые могут спрятать того, кто слушает. Ну что ж, вперед мне наука -- держать совет не иначе, как посреди равнины, на которой не было бы ни кустика, ни репейника, где мог бы укрыться шотландец... Ха-ха-ха! Шотландец побил цыгана его же оружием. Но знай, Квентин Дорвард, что ты перехитрил меня в ущерб себе! Да, мое предсказание непременно сбылось бы, если б не твое упрямство. |
| "By Saint. Andrew," said Quentin, "thy impudence makes me laugh in spite of myself. -- How, or in what, should thy successful villainy have been of service to me? I heard, indeed, that you did stipulate to save my life, which condition your worthy allies would speedily have forgotten, had we once come to blows -- but in what thy betrayal of these ladies could have served me, but by exposing me to death or captivity, is a matter beyond human brains to conjecture." | -- Клянусь святым Андреем, твое нахальство заставляет меня против воли смеяться, -- сказал Квентин. -- Чем и каким образом успех твоего предательства мог быть выгоден для меня? Правда, я слышал, ты выговорил мне жизнь -- условие, о котором твои достойные союзники тотчас бы забыли, как только дело дошло бы у нас до мечей; но, если б даже они и выполнили его, к чему, кроме смерти или плена, привела бы меня твоя измена? Право, это такая загадка, что ее не решит человеческий разум. |
| "No matter thinking of it, then," said Hayraddin, "for I mean still to surprise you with my gratitude. Had you kept back my hire, I should have held that we were quit, and had left you to your own foolish guidance. As it is, I remain your debtor for yonder matter on the banks of the Cher." | -- Так нечего, значит, и голову ломать понапрасну, -- сказал Хайраддин, -- тем более что я все-таки хочу отплатить вам за прежнее. Если бы вы теперь обидели меня и не отдали мне денег, я считал бы, что мы поквитались, и предоставил бы вас вашему безрассудству. Но сейчас я все-таки считаю себя вашим должником за то, что произошло на берегу Шера. |
| "Methinks I have already taken out the payment in cursing and abusing thee," said Quentin. | -- Мне кажется, я уже выбрал весь долг, ругая и проклиная тебя, -- заметил Квентин. |
| "Hard words, or kind ones," said the Zingaro, "are but wind, which make no weight in the balance. Had you struck me, indeed, instead of threatening --" | -- Брань на вороту не виснет и в счет не идет, -- ответил цыган. -- Вот если бы вы ударили меня, например... |
| "I am likely enough to take out payment in that way, if you provoke me longer." | -- Что ж, я и таким способом могу рассчитаться с то-, бой, если ты выведешь меня из терпения. |
| "I would not advise it," said the Zingaro, "such payment, made by a rash hand, might exceed the debt, and unhappily leave a balance on your side, which I am not one to forget or forgive. And now farewell, but not for a long space -- I go to bid adieu to the Ladies of Croye." | -- Ну, этого я вам не советую, -- сказал цыган. -- Такая расплата при вашей тяжелой руке может превысить мой долг, и я окажусь вашим кредитором. А я не такой человек, чтобы прощать долги. Итак, будьте здоровы! Я должен вас ненадолго оставить и пойти откланяться графиням де Круа. |
| "Thou?" said Quentin, in astonishment -- "thou be admitted to the presence of the ladies, and here, where they are in a manner recluses under the protection of the Bishop's sister, a noble canoness? It is impossible." | -- Что?! -- воскликнул Квентин в изумлении. -- Ты думаешь, что тебя допустят к графиням? Это здесь-то, где они живут как монахини у сестры епископа? Не может быть! |
| "Marthon, however, waits to conduct me to their presence," said the Zingaro, with a sneer, "and I must pray your forgiveness if I leave you something abruptly." | -- Тем не менее Марта ждет меня, чтобы проводить к ним, -- с усмешкой ответил цыган. -- Прошу извинения, что я вас так внезапно покидаю. |
| He turned as if to depart, but instantly coming back, said, with a tone of deep and serious emphasis, | Он повернулся, как бы собираясь идти, но тотчас возвратился и сказал торжественным, многозначительным тоном: |
| "I know your hopes -- they are daring, yet not vain if I aid them. I know your fears, they should teach prudence, not timidity. Every woman may be won. A count is but a nickname, which will befit Quentin as well as the other nickname of duke befits Charles, or that of king befits Louis." | -- Я знаю ваши надежды: надежды смелые, но они могут сбыться, если я вам помогу! Я знаю ваши опасения: они должны внушать вам осторожность, но не робость. Каждую женщину можно завоевать. Графский титул -- только кличка, которая так же хорошо пристанет Квентину, как титул герцога -- Карлу или короля -- Людовику. |
| Ere Durward could reply, the Bohemian had left the hall. Quentin instantly followed, but, better acquainted than the Scot with the passages of the house, Hayraddin kept the advantage which he had gotten, and the pursuer lost sight of him as he descended a small back staircase. Still Durward followed, though without exact consciousness of his own purpose in doing so. The staircase terminated by a door opening into the alley of a garden, in which he again beheld the Zingaro hastening down a pleached walk. | Прежде чем Дорвард успел ответить, цыган вышел из зала. Молодой человек бросился за ним, но Хайраддин, знавший в замке все переходы гораздо лучше шотландца, имел над ним преимущество и, спустившись по какой-то узенькой боковой лесенке, скрылся из виду. Однако Квентин, не отдавая себе отчета, зачем он это делает, побежал следом за ним. Лесенка окончилась небольшой дверцей, которая вела в сад; здесь Квентин опять увидел цыгана: тот бежал по извилистой аллее и был уже далеко. |
| On two sides, the garden was surrounded by the buildings of the castle -- a huge old pile, partly castellated, and partly resembling an ecclesiastical building, on the other two sides, the enclosure was a high embattled wall. Crossing the alleys of the garden to another part of the building, where a postern door opened behind a large massive buttress, overgrown with ivy, Hayraddin looked back, and waved his hand in a signal of an exulting farewell to his follower, who saw that in effect the postern door was opened by Marthon, and that the vile Bohemian was admitted into the precincts, as he naturally concluded, of the apartment of the Countesses of Croye. Quentin bit his lips with indignation, and blamed himself severely that he had not made the ladies sensible of the full infamy of Hayraddin's character, and acquainted with his machinations against their safety. The arrogating manner in which the Bohemian had promised to back his suit added to his anger and his disgust, and he felt as if even the hand of the Countess Isabelle would be profaned, were it possible to attain it by such patronage. | Сад примыкал с двух сторон к замку, огромному старинному зданию, напоминавшему не то крепость, не то монастырь; две другие стороны его были обнесены высокими зубчатыми стенами. На противоположном конце сада, примыкавшем к замку, под массивной аркой, увитой плющом, была небольшая дверь; к ней-то и спешил Хайраддин. Добежав до этой арки, он с насмешливой учтивостью обернулся назад и сделал своему преследователю прощальный знак рукой. Квентин увидел, что дверь действительно отворила Марта и цыгана впустили к графиням де Круа, как он естественно заключил из виденного. Квентин кусал губы с досады, проклиная себя за то, что не догадался предостеречь дам против вероломства цыгана и не рассказал им об измене, которую тот замышлял. Самоуверенность, с какой Хайраддин обещал ему свою помощь в любовных делах, выводила его из себя; ему даже казалось, что самая любовь его к графине Изабелле была бы осквернена, если бы она увенчалась успехом благодаря содействию этого негодяя. |
| "But it is all a deception," he said, "a turn of his base, juggling artifice. He has procured access to those ladies upon some false pretence, and with some mischievous intention. It is well I have learned where they lodge. I will watch Marthon, and solicit an interview with them, were it but to place them on their guard. It is hard that I must use artifice and brook delay, when such as he have admittance openly and without scruple. They shall find, however, that though I am excluded from their presence, Isabelle's safety is the chief subject of my vigilance." | "Но, разумеется, все это одно шарлатанство, обычные уловки их гнусного ремесла, -- думал Дорвард. -- Он хитростью добился свидания с дамами, и, наверно, опять с какими-нибудь подлыми целями. Хорошо, что мне удалось узнать, где они помещаются. Теперь я подстерегу Марту и добьюсь свидания с ними хотя бы для того, чтоб их предостеречь. Горько думать, что мне приходится прибегать к таким уловкам и выжидать, тогда как этому негодяю так просто и легко увидеться с ней... Ну что ж, хоть они и забыли обо мне, пусть знают, что, как и прежде, главная моя забота -- охранять Изабеллу". |
| While the young lover was thus meditating, an aged gentleman of the Bishop's household approached him from the same door by which he had himself entered the garden, and made him aware, though with the greatest civility of manner, that the garden was private, and reserved only for the use of the Bishop and guests of the very highest distinction. | В то время как влюбленный юноша был занят этими размышлениями, к нему подошел пожилой дворянин, один из приближенных епископа, вошедший в сад через ту же дверь, что и Дорвард, и очень вежливо заметил, что этот сад предназначен не для публики, а только для епископа и его самых знатных гостей. |
| Quentin heard him repeat this information twice ere he put the proper construction upon it, and then starting as from a reverie, he bowed and hurried out of the garden, the official person following him all the way, and overwhelming him with formal apologies for the necessary discharge of his duty. Nay, so pertinacious was he in his attempts to remove the offence which he conceived Durward to have taken, that he offered to bestow his own company upon him, to contribute to his entertainment until Quentin, internally cursing his formal foppery, found no better way of escape, then pretending a desire of visiting the neighbouring city, and setting off thither at such a round pace as speedily subdued all desire in the gentleman usher to accompany him farther than the drawbridge. In a few minutes, Quentin was within the walls of the city of Liege, then one of the richest in Flanders, and of course in the world. | Старик должен был повторить свои слова, прежде чем Квентин наконец понял, в чем дело. Он вздрогнул, словно пробудившись от сна, поклонился и быстро пошел к выходу из сада. Придворный шел за ним, любезно извиняясь, что вынужден был по обязанности сделать ему замечание. Он так боялся, не оскорбил ли Дорварда, что, желая как-нибудь загладить свою мнимую вину, предложил ему себя в собеседники. Проклиная в душе навязчивость старика, Квентин, чтобы избавиться от него, извинился в свою очередь, объяснив, что, к сожалению, не может воспользоваться его любезностью, так как хотел бы осмотреть город; и с этими словами он так быстро зашагал вперед, что отбил у своего учтивого собеседника всякую охоту провожать его дальше подъемного моста. Через несколько минут Квентин был уже в стенах города Льежа, в то время одного из богатейших городов во Фландрии, а следовательно, и во всем мире. |
| Melancholy, even love melancholy, is not so deeply seated, at least in minds of a manly and elastic character, as the soft enthusiasts who suffer under it are fond of believing. It yields to unexpected and striking impressions upon the senses, to change of place, to such scenes as create new trains of association, and to the influence of the busy hum of mankind. In a few minutes, Quentin's attention was as much engrossed by the variety of objects presented in rapid succession by the busy streets of Liege, as if there had been neither a Countess Isabelle nor a Bohemian in the world. | Тоска, даже тоска любви, не может всецело захватить человека, особенно энергичного и мужественного, как думают слабодушные меланхолики, страждущие этим недугом. Она поддается неожиданным сильным впечатлениям: перемене места, смене картин, вызывающих в нас ряд новых мыслей, влиянию шумной и оживленной человеческой деятельности. Не прошло и пяти минут, как внимание Квентина было до того поглощено быстрой сменой впечатлений на многолюдных улицах Льежа, что он забыл и думать не только о цыгане, но даже о самой графине Изабелле. |
| The lofty houses -- the stately, though narrow and gloomy streets -- the splendid display of the richest goods and most gorgeous armour in the warehouses and shops around -- the walks crowded by busy citizens of every description, passing and repassing with faces of careful importance or eager bustle -- the huge wains, which transported to and fro the subjects of export and import, the former consisting of broadcloths and serge, arms of all kinds, nails and iron work, while the latter comprehended every article of use or luxury, intended either for the consumption of an opulent city, or received in barter, and destined to be transported elsewhere -- all these objects combined to form an engrossing picture of wealth, bustle, and splendour, to which Quentin had been hitherto a stranger. He admired also the various streams and canals, drawn from and communicating with the Maes, which, traversing the city in various directions, offered to every quarter the commercial facilities of water carriage, and he failed not to hear a mass in the venerable old Church of Saint Lambert, said to have been founded in the eighth century. | Высокие дома, внушительные, хотя и узкие и мрачные улицы, роскошная выставка богатейших товаров и блестящих доспехов в бесчисленных лавках и складах, площади, кишащие пестрой толпой, снующей с деловым видом, огромные фуры, нагруженные всякими товарами -- предметами вывоза и ввоза (к первым относились грубое сукно и саржа, всякого рода оружие, гвозди и другие железные изделия, а ко вторым -- предметы необходимости и роскоши, потребляемые самим городом или полученные в обмен и предназначенные для вывоза), -- все это, вместе взятое, представляло картину такого богатства, оживления и блеска, о каких Квентин до сих пор понятия не имел. Он пришел также в восторг от многочисленных соединенных с Маасом каналов, пересекавших город по всем направлениям и представлявших удобные для торговли водные пути сообщения. Наконец, он прослушал обедню в известной старинной церкви святого Ламберта, построенной, как говорят, в восьмом веке. |
| It was upon leaving this place of worship that Quentin began to observe that he, who had been hitherto gazing on all around him with the eagerness of unrestrained curiosity, was himself the object of attention to several groups of substantial looking burghers, who seemed assembled to look upon him as he left the church, and amongst whom arose a buzz and whisper, which spread from one party to another, while the number of gazers continued to augment rapidly, and the eyes of each who added to it were eagerly directed to Quentin with a stare which expressed much interest and curiosity, mingled with a certain degree of respect. | Выйдя из церкви, Квентин, смотревший на все окружающее с жадным любопытством, заметил, что и сам он привлек к себе внимание небольшой кучки горожан почтенного вида, которые, как казалось, ждали его выхода. Появление Квентина было встречено перешептыванием, вскоре перешедшим в довольно громкий гул голосов. Кучка зевак быстро возрастала, и каждый новоприбывший пристально разглядывал Квентина не только с любопытством, но как будто даже с почтением. |
| At length he now formed the centre of a considerable crowd, which yet yielded before him while he continued to move forward, while those who followed or kept pace with him studiously avoided pressing on him, or impeding his motions. Yet his situation was too embarrassing to be long endured, without making some attempt to extricate himself and to obtain some explanation. | Наконец он очутился в центре довольно многолюдной толпы, которая почтительно перед ним расступалась, давая дорогу, и даже тщательно оберегала его от неизбежных при давке толчков. Тем не менее положение его было не из приятных, и он решился так или иначе выйти из него или добиться от этих людей объяснения их непонятного поведения. |
| Quentin looked around him, and fixing upon a jolly, stout made, respectable man, whom, by his velvet cloak and gold chain, he concluded to be a burgher of eminence, and perhaps a magistrate, he asked him whether he saw anything particular in his appearance, to attract public attention in a degree so unusual? | Он огляделся вокруг, и взгляд его остановился на дородном, весьма добродушном и почтенном на вид бюргере, который, судя по бархатному плащу и золотой цепи на шее, принадлежал к числу влиятельных горожан, а может быть, даже членов магистрата. Обратившись к нему, Квентин спросил, нет ли в его наружности чего-нибудь такого, что привлекает к нему любопытство толпы. |
| or whether it was the ordinary custom of the people of Liege thus to throng around strangers who chanced to visit their city? | -- Или, быть может, -- добавил он, -- у жителей Льежа в обычае глазеть на иностранцев, случайно попавших в их город? |
| "Surely not, good seignior," answered the burgher, "the Liegeois are neither so idly curious as to practise such a custom, nor is there anything in your dress or appearance saving that which is most welcome to this city, and which our townsmen are both delighted to see and desirous to honour." | -- Конечно, нет, мой добрый сеньор, -- ответил бюргер. -- Льежцам не свойственно праздное любопытство, и у них нет такого обычая. А в вашей наружности и костюме нет ничего необыкновенного; однако у вас есть то, что в нашем городе всегда встречают с любовью и почетом. |
| "This sounds very polite, worthy sir," said Quentin, "but, by the Cross of Saint Andrew, I cannot even guess at your meaning." | -- Все это очень любезно, почтенный сеньор, -- сказал Дорвард, -- но, клянусь святым Андреем, я решительно не понимаю, что вы хотите сказать. |
| "Your oath," answered the merchant of Liege, "as well as your accent, convinces me that we are right in our conjecture." | -- Ваша клятва, так же как и ваш выговор, вполне убеждают меня, что я и мои сограждане не ошиблись в наших догадках, -- ответил купец. |
| "By my patron Saint Quentin!" said Durward, "I am farther off from your meaning than ever." | -- Клянусь моим патроном, святым Квентином, -- воскликнул Дорвард, -- теперь я понимаю еще меньше! |
| "There again now," rejoined the Liegeois, looking, as he spoke, most provokingly, yet most civilly, politic and intelligent. | -- Вот опять! -- проговорил бюргер с лукавой, многозначительной улыбкой, бросая на Квентина проницательный взгляд. |
| "It is surely not for us to see that which you, worthy seignior, deem it proper to conceal: But why swear by Saint Quentin, if you would not have me construe your meaning? -- We know the good Count of Saint Paul, who lies there at present, wishes well to our cause." | -- Конечно, почтенный сеньор, нам, может быть, не следовало бы догадываться о том, что вы стараетесь скрыть. Но зачем же клясться святым Квентином, если вы не желаете, чтоб я понял скрытый смысл ваших слов? Все мы знаем, что добрый граф де Сен-Поль находится там и работает для нашего дела. |
| "On my life," said Quentin, "you are under some delusion. -- I know nothing of Saint Paul." | -- Клянусь жизнью, тут какая-то ошибка! -- воскликнул Квентин. -- Я ничего не знаю о графе де Сен-Поле. |
| "Nay, we question you not," said the burgher, "although, hark ye -- I say, hark in your ear -- my name is Pavillon." | -- Ну хорошо, мы вас не допрашиваем, -- сказал толстяк. -- Позвольте мне только шепнуть вам два слова: я -- Павийон. |
| "And what is my business with that, Seignior Pavillon?" said Quentin. | -- Какое же мне до этого дело, сеньор Павийон? -- спросил Квентин. |
| "Nay, nothing -- only methinks it might satisfy you that I am trustworthy. -- Here is my colleague Rouslaer, too." | -- Разумеется, никакого... Только, я думаю, вам будет приятно узнать, что вы говорите с человеком, заслуживающим доверия. А вот и товарищ мой -- Руслер. |
| Rouslaer advanced, a corpulent dignitary, whose fair round belly, like a battering ram, "did shake the press before him," and who, whispering caution to his neighbour, said in a tone of rebuke, | При этих словах выступил вперед сеньор Руслер, тучный бюргер с большим круглым животом, которым он расталкивал перед собой толпу, словно тараном. Он нагнулся к товарищу и шепнул ему тоном упрека: |
| "You forget, good colleague, the place is too open -- the seignior will retire to your house or mine, and drink a glass of Rhenish and sugar, and then we shall hear more of our good friend and ally, whom we love with all our honest Flemish hearts." | -- Вы забываете, милый друг, что мы не одни... Я уверен, что почтенный сеньор не откажется зайти к вам или ко мне выпить стаканчик рейнвейна с сахаром, и тогда мы узнаем что-нибудь новое о нашем добром друге и союзнике, которого мы любим и чтим от всего нашего честного фламандского сердца. |
| "I have no news for any of you," said Quentin, impatiently, "I will drink no Rhenish, and I only desire of you, as men of account and respectability, to disperse this idle crowd, and allow a stranger to leave your town as quietly as he came into it." | -- У меня нет для вас новостей! -- сказал Квентин с нетерпением. -- Не нужно мне вашего рейнвейна. Об одном прошу вас, почтенные господа: разгоните эту толпу и позвольте чужестранцу выйти из вашего города так же спокойно, как он в него вошел. |
| "Nay, then, sir," said Rouslaer, "since you stand so much on your incognito, and with us, too, who are men of confidence, let me ask you roundly, wherefore wear you the badge of your company if you would remain unknown in Liege." | -- В таком случае, сеньор, -- сказал Руслер, -- раз уж вы так настаиваете на своем инкогнито даже с нами, людьми, заслуживающими полного доверия, и желаете оставаться неузнанным в Льеже, позвольте вас спросить напрямик: зачем же вы носите отличительные знаки вашей дружины? |
| "What badge, and what order?" said Quentin, "you look like reverend men and grave citizens, yet, on my soul you are either mad yourselves, or desire to drive me so." | -- Какие знаки и какой дружины? -- воскликнул Квентин. -- Вы кажетесь такими почтенными, серьезными людьми, а между тем, клянусь душой, вы или сами рехнулись, или хотите меня свести с ума! |
| "Sapperment!" said the other burgher, "this youth would make Saint Lambert swear! Why, who wear bonnets with the Saint Andrew's cross and fleur de lys, save the Scottish Archers of King Louis's Guards?" | -- Черт возьми, -- воскликнул первый бюргер, -- да этот молодец способен вывести из терпения самого святого Ламберта! Послушайте, да кто же носит шапки с крестом святого Андрея и цветком королевской лилии? Кто, как не шотландские стрелки гвардии короля Людовика? |
| "And supposing I am an Archer of the Scottish Guard, why should you make a wonder of my wearing the badge of my company?" said Quentin impatiently. | -- Ну так что же? Допустим, что я стрелок шотландской гвардии. Отчего же мне не носить отличительных знаков моей дружины? -- проговорил с досадой Квентин. |
| "He has avowed it, he has avowed it!" said Rouslaer and Pavillon, turning to the assembled burghers in attitudes of congratulation, with waving arms, extended palms, and large round faces radiating with glee. "He hath avowed himself an Archer of Louis's Guard -- of Louis, the guardian of the liberties of Liege!" | -- Он сознался, сознался! -- закричали в один голос Руслер и Павийон, поворачивая к толпе свои сияющие от восторга жирные лица и с торжеством размахивая руками. -- Сознался, что он стрелок гвардии Людовика, защитника свободы и привилегий Льежа! |
| A general shout and cry now arose from the multitude, in which were mingled the various sounds of "Long live Louis of France! Long live the Scottish Guard! Long live the valiant Archer! Our liberties, our privileges, or death! No imposts! Long live the valiant Boar of Ardennes! Down with Charles of Burgundy! and confusion to Bourbon and his bishopric!" | Ответом на эти слова был оглушительный рев. Послышались крики: "Да здравствует Людовик Французский! Да здравствует шотландская гвардия! Да здравствует храбрый стрелок! Наши права и привилегии -- или смерть! Долой налоги! Да здравствует доблестный Вепрь Арденнский! Долой Карла, Бургундского! Долой Бурбона и его епископство!". |
| Half stunned by the noise, which began anew in one quarter so soon as it ceased in another, rising and falling like the billows of the sea, and augmented by thousands of voices which roared in chorus from distant streets and market places, Quentin had yet time to form a conjecture concerning the meaning of the tumult, and a plan for regulating his own conduct: | Оглушенный этими криками, которые усиливались с каждой минутой и, подхваченные тысячей голосов на отдаленных улицах и площадях, катились над толпой, как волны океана, Квентин успел все-таки сообразить, что значит весь этот шум, и составить себе план действий. |
| He had forgotten that, after his skirmish with Orleans and Dunois, one of his comrades had, at Lord Crawford's command, replaced the morion, cloven by the sword of the latter, with one of the steel lined bonnets which formed a part of the proper and well known equipment of the Scottish Guards. That an individual of this body, which was always kept very close to Louis's person, should have appeared in the streets of a city whose civil discontents had been aggravated by the agents of that King, was naturally enough interpreted by the burghers of Liege into a determination on the part of Louis openly to assist their cause, and the apparition of an individual archer was magnified into a pledge of immediate and active support from Louis -- nay, into an assurance that his auxiliary forces were actually entering the town at one or other, though no one could distinctly tell which, of the city gates. | Он только теперь вспомнил, что после его схватки с герцогом Орлеанским и Дюнуа один из стрелков, по приказанию лорда Кроуфорда, взамен его разрубленного шлема дал ему свою шапку на стальной подбивке -- обычный и всем известный головной убор шотландских стрелков. Появление одного из солдат этой дружины, так близко стоявшей к особе Людовика, на улицах города, недовольство которого постоянно поддерживалось агентами французского короля, было, естественно, понято льежскими горожанами как выражение намерения Людовика оказать им открытую помощь. Появление одного стрелка было принято как залог немедленной деятельной поддержки со стороны короля. Многие горожане были даже убеждены, что в эту минуту французские войска уже входят в город, хотя никто не мог точно сказать, через какие ворота. |
| To remove a conviction so generally adopted, Quentin easily saw was impossible -- nay, that any attempt to undeceive men so obstinately prepossessed in their belief, would be attended with personal risk, which, in this case, he saw little use of incurring. He therefore hastily resolved to temporize, and to get free the best way he could, and this resolution he formed while they were in the act of conducting him to the Stadthouse [town house], where the notables of the town were fast assembling, in order to hear the tidings which he was presumed to have brought, and to regale him with a splendid banquet. | Квентин прекрасно понимал, что сейчас не было никакой возможности объяснить этим людям их ошибку, что попытка разубедить эту взволнованную толпу могла бы быть даже опасной для него самого, а в данном случае он не видел необходимости подвергать себя опасности. Поэтому он тут же решил не спорить, а, выждав удобный момент, воспользоваться им и вырваться на свободу. Он принял это решение по дороге к ратуше, куда толпа потащила его за собой и где уже собрались все самые почтенные горожане, чтобы выслушать донесение мнимого гонца Людовика и затем устроить ему роскошное угощение. |
| In spite of all his opposition, which was set down to modesty, he was on every side surrounded by the donors of popularity, the unsavoury tide of which now floated around him. His two burgomaster friends, who were Schoppen, or Syndics of the city, had made fast both his arms. Before him, Nikkel Blok, the chief of the butchers' incorporation, hastily summoned from his office in the shambles, brandished his death doing axe, yet smeared with blood and brains, with a courage and grace which brantwein [spirits] alone could inspire. Behind him came the tall, lean, rawboned, very drunk, and very patriotic figure of Claus Hammerlein, president of the mystery of the workers in iron, and followed by at least a thousand unwashed artificers of his class. Weavers, nailers, ropemakers, artisans of every degree and calling, thronged forward to join the procession from every gloomy and narrow street. Escape seemed a desperate and impossible adventure. | Вопреки протестам Квентина, которые приписывались скромности, его со всех сторон окружили возбужденные горожане, выражавшие преданность французскому престолу, и этот шумный поток понес его вперед. Два его новых друга, толстяки бургомистры, состоявшие городскими синдиками, подхватили его под руки с двух сторон. Перед ними шел Никкель Блок, старшина цеха мясников, наскоро отозванный от исполнения своих обязанностей при бойне. Размахивая смертоносным топором, еще дымившимся от крови его жертв, он выступал с такой грацией и отвагой, какие может придать походке одна только водка. Позади шагал долговязый, костлявый, полный патриотического пыла и очень пьяный Клаус Хаммерлейн -- старшина цеха железных дел мастеров, а за ним толпились сотни его неумытых сотоварищей. Из каждой узенькой и темной улицы, мимо которой они проходили, гурьбой высыпали ткачи, кузнецы, гвоздари, веревочники и всякие ремесленники и, присоединяясь к шествию, еще более увеличивали толпу. Бегство казалось положительно невозможным. |
| In this dilemma, Quentin appealed to Rouslaer, who held one arm, and to Pavillon, who had secured the other, and who were conducting him forward at the head of the ovation, of which he had so unexpectedly become the principal object. He hastily acquainted them with his having thoughtlessly adopted the bonnet of the Scottish Guard, on an accident having occurred to the headpiece in which he had proposed to travel, he regretted that, owing to this circumstance, and the sharp wit with which the Liegeois drew the natural inference of his quality, and the purpose of his visit, these things had been publicly discovered, and he intimated that, if just now conducted to the Stadthouse, he might unhappily feel himself under the necessity of communicating to the assembled notables certain matters which he was directed by the King to reserve for the private ears of his excellent gossips, Meinheers Rouslaer and Pavillon of Liege. | В этом затруднительном положении Квентин решил прибегнуть к помощи Руслера и Павийона, уцепившихся за него с двух сторон и увлекавших его вперед во главе этого шествия, в котором он так неожиданно очутился главным лицом. Он наскоро объяснил им, что, совершенно не подумав, надел шапку шотландского стрелка вместо случайно поломанного шлема, который должен был служить ему в дороге. Он очень сожалел, что благодаря этому обстоятельству, а также проницательности льежских горожан, угадавших его настоящее звание и цель его прибытия в их город, его инкогнито было публично обнаружено; это было тем более досадно, что, если теперь его приведут в ратушу, ему придется открыть перед почтенным собранием горожан ту тайну, которая, по распоряжению короля, предназначалась только для ушей двух почтенных господ -- Руслера и Павийона. |
| This last hint operated like magic on the two citizens, who were the most distinguished leaders of the insurgent burghers, and were, like all demagogues of their kind, desirous to keep everything within their own management, so far as possible. They therefore hastily agreed that Quentin should leave the town for the time, and return by night to Liege, and converse with them privately in the house of Rouslaer, near the gate opposite to Schonwaldt. Quentin hesitated not to tell them that he was at present residing in the Bishop's palace, under pretence of bearing despatches from the French Court, although his real errand was, as they had well conjectured, designed to the citizens of Liege, and this tortuous mode of conducting a communication as well as the character and rank of the person to whom it was supposed to be intrusted, was so consonant to the character of Louis, as neither to excite doubt nor surprise. | Эти слова произвели магическое действие на двух бюргеров, которые были главными вожаками мятежных горожан и, как все демагоги , хотели держать нити заговора в своих руках. Оба сейчас же решили, что Квентин должен на время скрыться из города, с тем чтобы ночью вернуться для секретных переговоров с ними в доме Руслера, который стоял как раз у городских ворот, против Шонвальдского замка. Квентин, в свою очередь, поспешил им объяснить, что в настоящее время он живет во дворце епископа, куда приехал под предлогом передачи писем от французского двора, но в действительности, как они совершенно верно угадали, он прибыл, чтобы переговорить с льежскими горожанами. Этот окольный путь действий, а также положение и звание доверенного лица, которому было поручено это дело, до такой степени соответствовали характеру Людовика, что объяснение Квентина не возбудило в его слушателях ни сомнения, ни удивления. |
| Almost immediately after this eclaircissernent [explanation] was completed, the progress of the multitude brought them opposite to the door of Pavillon's house, in one of the principal streets, but which communicated from behind with the Maes by means of a garden, as well as an extensive manufactory of tan pits, and other conveniences for dressing hides, for the patriotic burgher was a felt dresser or currier. | Едва закончилось это eclaircissement [Объяснение (франц.).], как толпа поравнялась с домом Павийона, который выходил фасадом на одну из главных улиц, но сзади сообщался с Маасом через сад и большой пустырь, весь изрытый дубильными ямами и наполненный всякого рода приспособлениями кожевенного мастерства, так как горожанин-патриот был кожевником. |
| It was natural that Pavillon should desire to do the honours of his dwelling to the supposed envoy of Louis, and a halt before his house excited no surprise on the part of the multitude, who, on the contrary, greeted Meinheer Pavillon with a loud vivat [long live], as he ushered in his distinguished guest. Quentin speedily laid aside his remarkable bonnet for the cap of a felt maker, and flung a cloak over his other apparel. Pavillon then furnished him with a passport to pass the gates of the city, and to return by night or day as should suit his convenience, and lastly, committed him to the charge of his daughter, a fair and smiling Flemish lass, with instructions how he was to be disposed of, while he himself hastened back to his colleague to amuse their friends at the Stadthouse with the best excuses which they could invent for the disappearance of King Louis's envoy. We cannot, as the footman says in the play, recollect the exact nature of the lie which the bell wethers told the flock, but no task is so easy as that of imposing upon a multitude whose eager prejudices have more than half done the business ere the impostor has spoken a word. | Было вполне естественно, что Павийон пожелал принять у себя такого почтенного гостя, каким казался мнимый посол Людовика гражданам Льежа, поэтому остановка у его дома никого не удивила; напротив, приглашение войти, обращенное к гостю, было встречено громкими восторженными криками, относившимися к самому Павийону. Как только Квентин вошел в дом, он первым делом избавился от обратившей на себя всеобщее внимание шапки, заменив ее войлочной шляпой, и накинул длинный плащ поверх своего платья. После этого Павийон снабдил его пропуском, который давал ему право выхода и входа в Льеж во всякое время дня и ночи, и наконец поручил его попечениям своей дочки, хорошенькой веселой фламандки, объяснив ей, как вывести его из города. Затем он поспешно вернулся к товарищу, чтобы с ним, вместе отправиться в ратушу, извиниться перед своими согражданами и возможно вразумительнее объяснить им причину внезапного исчезновения королевского гонца. Мы не можем (как говорит слуга в одной старинной комедии) припомнить в точности ложь, которой баран-вожак одурачил свое стадо; но ведь ничего нет легче, как обмануть невежественную толпу, когда предвзятая мысль уже наполовину убедила ее, прежде чем обманщик успел сказать слово. |
| The worthy burgess was no sooner gone than his plump daughter, Trudchen, with many a blush, and many a wreathed smile, which suited very prettily with lips like cherries, laughing blue eyes, and a skin transparently pure -- escorted the handsome stranger through the pleached alleys of the Sieur Pavillon's garden, down to the water side, and there saw him fairly embarked in a boat, which two stout Flemings, in their trunk hose, fur caps, and many buttoned jerkins, had got in readiness with as much haste as their low country nature would permit. | Как только почтенный бюргер ушел, его пухленькая дочка Трудхен, краснея и улыбаясь, что очень шло к ее свежему личику, вишневым губкам и плутовским голубым глазкам, повела пригожего чужестранца по извилистым дорожкам отцовского сада прямо к реке и усадила в лодку, которую два здоровенных фламандца, в коротких брюках, меховых шапках и куртках со множеством застежек, снарядили так скоро, как только смогли при их врожденной неповоротливости. |
| As the pretty Trudchen spoke nothing but German, Quentin -- no disparagement to his loyal affection to the Countess of Croye -- could only express his thanks by a kiss on those same cherry lips, which was very gallantly bestowed, and accepted with all modest gratitude, for gallants with a form and face like our Scottish Archer were not of everyday occurrence among the bourgeoisie of Liege [the French middle class. The term has come to mean the middle class of any country, especially those engaged in trade]. | Так как хорошенькая Трудхен говорила только по-немецки, то Квентин -- да не сочтут это оскорблением его верной любви к графине Изабелле! -- мог отблагодарить ее лишь поцелуем в вишневые губки. Поцелуй был дан с истинно рыцарской любезностью и принят со скромной признательностью: молодые люди с такой наружностью, как у нашего шотландского стрелка, не каждый день встречались среди горожан Льежа. |
| [The adventure of Quentin at Liege may be thought overstrained, yet it is extraordinary what slight circumstances will influence the public mind in a moment of doubt and uncertainty. Most readers must remember that, when the Dutch were on the point of rising against the French yoke, their zeal for liberation received a strong impulse from the landing of a person in a British volunteer uniform, whose presence, though that of a private individual, was received as a guarantee of succours from England. S.] | нет соответствия |
| While the boat was rowed up the sluggish waters of the Maes, and passed the defences of the town, Quentin had time enough to reflect what account he ought to give of his adventure in Liege, when he returned to the Bishop's palace of Schonwaldt, and disdaining alike to betray any person who had reposed confidence in him, although by misapprehension, or to conceal from the hospitable Prelate the mutinous state of his capital, he resolved to confine himself to so general an account as might put the Bishop upon his guard, while it should point out no individual to his vengeance. | Пока лодка плыла вверх по течению Мааса, мимо городских укреплений, Квентин имел время обдумать, как ему рассказать о своем приключении, когда он вернется в Шонвальдский замок епископа. С одной стороны, ему не хотелось выдавать людей, доверившихся ему по ошибке; с другой -- он считал себя обязанным предупредить своего радушного хозяина о беспокойном состоянии умов в его столице; поэтому он решил предостеречь епископа об опасности, но сделать это в общих чертах, никого не называя по имени. |
| He was landed from the boat, within half a mile of the castle, and rewarded his rowers with a guilder, to their great satisfaction. Yet, short as was the space which divided him from Schonwaldt, the castle bell had tolled for dinner, and Quentin found, moreover, that he had approached the castle on a different side from that of the principal entrance, and that to go round would throw his arrival considerably later. He therefore made straight towards the side that was nearest to him, as he discerned that it presented an embattled wall, probably that of the little garden already noticed, with a postern opening upon the moat, and a skiff moored by the postern, which might serve, he thought, upon summons, to pass him over. As he approached, in hopes to make his entrance this way, the postern opened, a man came out, and, jumping into the boat, made his way to the farther side of the moat, and then, with a long pole, pushed the skiff back towards the place where he had embarked. As he came near, Quentin discerned that this person was the Bohemian, who, avoiding him, as was not difficult, held a different path towards Liege, and was presently out of his ken. | Лодка пристала к берегу в полумиле от замка, и Квентин, к великому удовольствию гребцов, наградил их за труд целым гульденом. Когда Квентин подходил к Шонвальду, колокол уже прозвонил к обеду, и вдобавок, как ему вскоре пришлось убедиться, хоть он и находился на близком расстоянии от замка, он подошел со стороны, противоположной главным воротам. Обходить кругом -- значило бы опоздать еще больше. Приняв все это во внимание, Квентин направился к ближайшему углу здания, где он увидел зубчатую стену, которая, как он думал, могла служить оградой уже знакомому ему небольшому внутреннему саду; он собирался обогнуть этот угол и поискать какого-нибудь входа поближе. Действительно, вскоре он увидел калитку, выходившую в ров, и у калитки привязанную к берегу лодку. В то время как он подходил, в надежде пробраться как-нибудь в замок этим путем, калитка отворилась, из нее вышел человек, вскочил в лодку, переправился через ров, выпрыгнул на берег и длинным шестом оттолкнул лодку обратно к калитке. Подойдя ближе, Квентин узнал в этом человеке цыгана, который, видимо избегая встречи с ним, что было не так уж трудно, свернул на другую тропинку, быстро зашагал по направлению к Льежу и вскоре скрылся из виду. |
| Here was a new subject for meditation. Had this vagabond heathen been all this while with the Ladies of Croye, and for what purpose should they so far have graced him with their presence? Tormented with this thought, Durward became doubly determined to seek an explanation with them, for the purpose at once of laying bare the treachery of Hayraddin, and announcing to them the perilous state in which their protector, the Bishop, was placed, by the mutinous state of his town of Liege. | Эта встреча дала новый оборот мыслям Квентина. Неужели этот язычник был столько времени у графинь де Круа? И ради чего они удостоили его таким продолжительным свиданием? Этот вопрос так сильно мучил Квентина, что он решил во что бы то ни стало, в свою очередь, добиться свидания с дамами, чтобы открыть им измену Хайраддина и предупредить об опасности, грозившей их покровителю епископу со стороны мятежников Льежа. |
| As Quentin thus resolved, he entered the castle by the principal gate, and found that part of the family who assembled for dinner in the great hall, including the Bishop's attendant clergy, officers of the household, and strangers below the rank of the very first nobility, were already placed at their meal. A seat at the upper end of the board had, however, been reserved beside the Bishop's domestic chaplain, who welcomed the stranger with the old college jest of Sero venientibus ossa [the bones for those who come late], while he took care so to load his plate with dainties, as to take away all appearance of that tendency to reality, which, in Quentin's country, is said to render a joke either no joke, or at best an unpalatable one ["A sooth boord (true joke) is no boord," says the Scot. S.]. | С этим решением Квентин вошел в главные ворота. В замке, в большом зале, он застал за обедом весь причт епископа, его домашних служителей и нескольких чужестранцев, которые не принадлежали к высшей знати и потому не были приглашены к столу его преосвященства. На верхнем конце стола для Квентина было оставлено место возле домашнего капеллана епископа, встретившего молодого шотландца старинной школьной шуткой "Sero Venientibus ossa" ["Опоздавшему -- кости" (лат.).], в то время как сам он позаботился о том, чтобы наложить себе в тарелку побольше лакомых кусков, для того чтобы устранить всякую мысль о том стремлении все ощущать реально, которое в стране Квентина, как говорят, делает шутку либо не шуткой, либо в лучшем случае такой шуткой, которую нельзя раскусить ["Настоящая шутка -- это не шутка", -- говорит шотландец. (Примеч. автора.]). |
| In vindicating himself from the suspicion of ill breeding, Quentin briefly described the tumult which had been occasioned in the city by his being discovered to belong to the Scottish Archer Guard of Louis, and endeavoured to give a ludicrous turn to the narrative by saying that he had been with difficulty extricated by a fat burgher of Liege and his pretty daughter. | Желая оправдаться перед присутствующими в том, что он опоздал к обеду, и снять с себя подозрение в невоспитанности, Квентин описал в коротких словах переполох, который произвело его появление на улицах Льежа, когда в нем узнали стрелка королевской гвардии, и, стараясь придать своему рассказу шутливый оттенок, добавил, что не знает, как бы он выпутался из своего неприятного положения, если бы его не выручили какой-то толстый бюргер и его хорошенькая дочка. |
| But the company were too much interested in the story to taste the jest. All operations of the table were suspended while Quentin told his tale, and when he had ceased, there was a solemn pause, which was only broken by the Majordomo's saying in a low and melancholy tone, | Но присутствующие не оценили этой шутки: они были слишком поглощены содержанием рассказа. Они даже забыли о еде, слушая молодого шотландца, и, когда он кончил, за столом царило гробовое молчание, прерванное наконец дворецким. |
| "I would to God that we saw those hundred lances of Burgundy!" | -- Господи, хоть бы уж скорей пришла к нам эта сотня копейщиков из Бургундии! -- произнес он тихим, печальным голосом. |
| "Why should you think so deeply on it?" said Quentin. "You have many soldiers here, whose trade is arms, and your antagonists are only the rabble of a disorderly city, who will fly before the first flutter of a banner with men at arms arrayed beneath it." | -- Но почему вы с таким нетерпением ее ждете? -- спросил Квентин. -- Ведь у вас здесь немало опытных, прекрасно вооруженных солдат, а ваши противники -- не более как беспорядочная толпа мятежников, которая, конечно, разбежится, лишь только завидит развевающееся знамя и вооруженных людей. |
| "You do not know the men of Liege," said the Chaplain, "of whom it may be said, that, not even excepting those of Ghent, they are at once the fiercest and the most untameable in Europe. | -- Вы не знаете льежских горожан, -- сказал капеллан. -- Недаром их, да еще жителей Гента, считают самыми свирепыми и неукротимыми мятежниками во всей Европе. |
| Twice has the Duke of Burgundy chastised them for their repeated revolts against their Bishop, and twice hath he suppressed them with much severity, abridged their privileges, taken away their banners, and established rights and claims to himself which were not before competent over a free city of the Empire. -- Nay, the last time he defeated them with much slaughter near Saint Tron, where Liege lost nearly six thousand men, what with the sword, what with those drowned in the flight, and thereafter, to disable them from farther mutiny, Duke Charles refused to enter at any of the gates which they had surrendered, but, beating to the ground forty cubits' breadth of their city wall, marched into Liege as a conqueror with visor closed, and lance in rest, at the head of his chivalry, by the breach which he had made. Nay, well were the Liegeois then assured, that, but for the intercession of his father, Duke Philip the Good, this Charles, then called Count of Charalois, would have given their town up to spoil. And yet, with all these fresh recollections, with their breaches unrepaired, and their arsenals scarcely supplied, the sight of an archer's bonnet is sufficient again to stir them to uproar. May God amend all! but I fear there will be bloody work between so fierce a population and so fiery a Sovereign, and I would my excellent and kind master had a see of lesser dignity and more safety, for his mitre is lined with thorns instead of ermine. This much I say to you, Seignior Stranger, to make you aware that, if your affairs detain you not at Schonwaldt, it is a place from which each man of sense should depart as speedily as possible. I apprehend that your ladies are of the same opinion, for one of the grooms who attended them on the route has been sent back by them to the Court of France with letters, which doubtless are intended to announce their going in search of a safer asylum." | Герцог Бургундский дважды усмирял их восстание против епископа, дважды строго наказывал их -- урезывал им льготы, отбирал знамена, облагал налогами, от которых они давно были освобождены, как граждане вольного города. В последний раз он наголову разбил их при Сен-Троне, в битве, стоившей им около шести тысяч человек убитыми и утонувшими во время бегства. А после этого, чтобы отнять у них на будущее время всякую возможность бунтовать, герцог Карл отказался войти в отворенные перед ним городские ворота, а приказал снести до основания сорок ярдов городской стены и через этот пролом вошел в Льеж как победитель, с опущенным забралом и копьем наперевес, во главе своих рыцарей. Сами льежцы говорили тогда, что, если бы не заступничество его отца, Филиппа Доброго, герцог Карл -- в то время еще граф де Шаролэ -- предал бы их город огню и мечу. И вот теперь, несмотря на свежие воспоминания обо всех этих бедствиях, несмотря на незаделанный пролом в городской стене и на пустой арсенал, одного вида шапки шотландского стрелка оказалось достаточно, чтобы они снова готовы были подняться как один человек! Да наставит их господь на путь истины! Но я боюсь, что дело кончится жестоким кровопролитием между непокорным народом и вспыльчивым государем. Ах, я бы от всей души желал, чтобы мой прекрасный, добрый господин занимал менее почетное, но более безопасное место, ибо здесь его митра [Митра -- шапка епископа.] подбита не горностаем, а тернием! Я нарочно говорю вам это, господин чужестранец: если ничто не задерживает вас в Шонвальде, бегите отсюда как можно скорее -- это единственное, что сделал бы на вашем месте всякий благоразумный человек. Да, кажется, и ваши дамы того же мнения, я слышал, что они недавно отправили одного из слуг к французскому двору с письмами, в которых, вероятно, сообщают королю о своем намерении искать более безопасного убежища. |
| нет соответствия | [Город Льеж много раз поднимал восстания против епископа Людовика Бурбона, племянника Карла Смелого, который обременял город поборами и ограничивал вольности горожан Льежцы восставали в 1465 году, но были разбиты бургундскими войсками в битве около города Монтенак Восстание вспыхнуло вновь в 1466 году, когда к льежцам присоединился город Динан Карл Смелый подверг Динан жестокой расправе В 1467 году произошло новое восстание, и горожане Льежа были разбиты в битве при Сен-Троне О восстании 1468 года рассказывается далее в романе При этом Скотт соединил черты восстаний 1468 года и 1482 года, когда на самом деле погиб епископ Людовик Бурбон] |
Титульный лист | Предыдущая | Следующая