| English | Русский |
| Rummschüttel, als er gerufen wurde, fand Effis Zustand nicht unbedenklich. Das Hektische, das er seit Jahr und Tag an ihr beobachtete, trat ihm ausgesprochener als früher entgegen, und was schlimmer war, auch die ersten Zeichen eines Nervenleidens waren da. Seine ruhig freundliche Weise aber, der er einen Beisatz von Laune zu geben wußte, tat Effi wohl, und sie war ruhig, solange Rummschüttel um sie war. Als er schließlich ging, begleitete Roswitha den alten Herrn bis in den Vorflur und sagte: | Пригласили Руммшюттеля. Состояние Эффи, по его мнению, было небезопасным. Рюммшюттель не сомневался теперь, что у нее туберкулез, который он подозревал уже давно, но гораздо больше его тревожили сейчас признаки тяжелого нервного расстройства. В его присутствии Эффи немного успокоилась -- его дружеское обхождение, его ласковое участие и шутки всегда благотворно действовали на нее, поднимали ее настроение. Провожая доктора до двери, Розвита спросила: |
| "Gott, Herr Geheimrat, mir ist so bange; wenn es nu mal wiederkommt, und es kann doch; Gott - da hab' ich ja keine ruhige Stunde mehr. Es war aber doch auch zuviel, das mit dem Kind. Die arme gnädige Frau. Und noch so jung, wo manche erst anfangen." | -- Господин Руммшюттель, неужели это опять повторится? Боже, как страшно! Я теперь не знаю ни минуты покоя. Эта история с девочкой, это уж слишком! Бедная, бедная госпожа! И такая еще молодая! В ее годы некоторые только еще начинают жить. |
| "Lassen Sie nur, Roswitha. Kann noch alles wieder werden. Aber sie muß fort. Wir wollen schon sehen. Andere Luft, andere Menschen." | -- Успокойся, Розвита, все еще может наладиться. Но ей нужно уехать. Вот тогда мы увидим. Знаете, свежий воздух, новые люди. |
| Den zweiten Tag danach traf ein Brief in Hohen-Cremmen ein, der lautete: | Через день в Гоген-Креммен пришло письмо следующего содержания: |
| "Gnädigste Frau! Meine alten freundschaftlichen Beziehungen zu den Häusern Briest und Belling und nicht zum wenigsten die herzliche Liebe, die ich zu Ihrer Frau Tochter hege, werden diese Zeilen rechtfertigen. Es geht so nicht weiter. Ihre Frau Tochter, wenn nicht etwas geschieht, das sie der Einsamkeit und dem Schmerzlichen ihres nun seit Jahren geführten Lebens entreißt, wird schnell hinsiechen. Eine Disposition zu Phtisis war immer da, weshalb ich schon vorjahren Ems verordnete; zu diesem alten Übel hat sich nun ein neues gesellt: Ihre Nerven zehren sich auf. Dem Einhalt zu tun, ist ein Luftwechsel nötig. Aber wohin? Es würde nicht schwer sein, in den schlesischen Bädern eine Auswahl zu treffen, Salzbrunn gut, und Reinerz, wegen der Nervenkomplikation, noch besser. Aber es darf nur Hohen-Cremmen sein. Denn, meine gnädigste Frau, was Ihrer Frau Tochter Genesung bringen kann, ist nicht Luft allein; sie siecht hin, weil sie nichts hat als Roswitha. Dienertreue ist schön, aber Elternliebe ist besser. | "Милостивая сударыня! Мои давнишние дружеские отношения с семьями Брист и Беллинг, а еще больше искренняя любовь, которую я питаю к Вашей дочери, вынуждают меня писать эти строки. Я считаю, что дальше так продолжаться не может. Ваша дочь может скоро погибнуть, если ее не вырвать из той атмосферы одиночества и страдания, в которой она находится уже несколько лет. Предрасположение к туберкулезу у нее наблюдалось всегда, почему я, собственно говоря, и рекомендовал ей в свое время поездку в Эмс. Но к старому недугу недавно присоединился новый -- ее здоровье быстро разрушается вследствие расстройства нервной системы. Чтобы приостановить это, ей необходим свежий воздух. Куда ей поехать? Можно было бы порекомендовать какой-нибудь курорт в Силезии -- хорошо бы Зальцбрунн или даже Рейнерц, если принять во внимание ее нервное состояние. Однако я лично считаю, что это- должен быть Гоген-Креммен. Вашей дочери, милостивая сударыня, необходим не только свежий воздух. Она чахнет, потому что у нее нет никого, кроме Розвиты. Верность служанки -- это хорошо, но любовь родителей лучше. |
| Verzeihen Sie einem alten Manne dies Sicheinmischen in Dinge, die jenseits seines ärztlichen Berufes liegen. Und doch auch wieder nicht, denn es ist schließlich auch der Arzt, der hier spricht und seiner Pflicht nach, verzeihen Sie dies Wort, Forderungen stellt ... Ich habe so viel vom Leben gesehen ... aber nichts mehr in diesem Sinne. Mit der Bitte, mich Ihrem Herrn Gemahl empfehlen zu wollen, | Простите мне, старому человеку, что я вмешиваюсь в Ваши семейные дела, которые, собственно, не имеют прямого отношения к моей профессии. Но косвенно они связаны с ней, ибо именно долг врача заставляет меня, да простятся мне эти слова, диктовать Вам условия... Ведь в жизни мне столько пришлось всего видеть!.. Но об этом не стоит. Засвидетельствуйте мое глубокое уважение Вашему супругу. |
| in vorzüglicher Ergebenheit Doktor Rummschüttel." | Искренне преданный Вам доктор Руммшюттель". |
| Frau von Briest hatte den Brief ihrem Manne vorgelesen; beide saßen auf dem schattigen Steinfliesengang, den Gartensaal im Rücken, das Rondell mit der Sonnenuhr vor sich. Der um die Fenster sich rankende wilde Wein bewegte sich leise in dem Luftzug, der ging, und über dem Wasser standen ein paar Libellen im hellen Sonnenschein. | Госпожа фон Брист прочитала письмо своему мужу. Оба они сидели в саду в тенистой каменной галерее. Перед ними была площадка с солнечными часами, позади крытая стеклянная беседка. Ветерок шелестел в листьях дикого винограда, вьющегося по окнам; над водой, нежась в лучах солнца, застыли стрекозы. |
| Briest schwieg und trommelte mit dem Finger auf dem Teebrett. | Брист молчал, он только барабанил пальцем по подносу. |
| "Bitte, trommle nicht; sprich lieber." | -- Пожалуйста, не стучи. Лучше скажи что-нибудь. |
| "Ach, Luise, was soll ich sagen. Daß ich trommle, sagt gerade genug. Du weißt seit Jahr und Tag, wie ich darüber denke. Damals, als Innstettens Brief kam, ein Blitz aus heiterem Himmel, damals war ich deiner Meinung. Aber das ist nun schon wieder eine halbe Ewigkeit her; soll ich hier bis an mein Lebensende den Großinquisitor spielen? Ich kann dir sagen, ich hab es seit langem satt ... " | -- А что мне сказать, Луиза? Достаточно того, что я стучу. Мое мнение ты знаешь давно. Правда, вначале, когда, как гром среди ясного неба, пришло письмо от Инштеттена, я согласился с тобой. Но с тех пор прошла целая вечность... Ты же знаешь, не по душе мне роль Великого инквизитора, она мне давно надоела. |
| "Mache mir keine Vorwürfe, Briest; ich liebe sie so wie du, vielleicht noch mehr, jeder hat seine Art. Aber man lebt doch nicht bloß in der Welt, um schwach und zärtlich zu sein und alles mit Nachsicht zu behandeln, was gegen Gesetz und Gebot ist und was die Menschen verurteilen und, vorläufig wenigstens, auch noch - mit Recht verurteilen." | -- Не упрекай меня, Брист. Я ее люблю не меньше, если не больше, чем ты. Каждый любит по-своему. Но мы существуем на свете не для того, чтобы нянчить и потакать нашим детям и снисходительно смотреть, как они попирают заповеди и мораль, и все то, что осуждают все люди -- и в данном случае осуждают совершенно справедливо! |
| "Ach was. Eins geht vor." | -- Ну, что ты! Всегда что-нибудь одно бывает важнее. |
| "Natürlich, eins geht vor; aber was ist das eine?" | -- Конечно. Что же по-твоему? |
| "Liebe der Eltern zu ihren Kindern. Und wenn man gar bloß eines hat ... " | -- Любовь родителей к детям. И если к тому же у вас одна единственная дочь... |
| "Dann ist es vorbei mit Katechismus und Moral und mit dem Anspruch der 'Gesellschaft'." | -- Тогда махни рукой на катехизис и мораль и не претендуй на общество. |
| "Ach, Luise, komme mir mit Katechismus, soviel du willst; aber komme mir nicht mit 'Gesellschaft'." | -- Знаешь, Луиза, о катехизисе еще можно поговорить, но об "обществе"... |
| "Es ist sehr schwer, sich ohne Gesellschaft zu behelfen." | -- А без общества жить очень трудно. |
| "Ohne Kind auch. Und dann glaube mir, Luise, die 'Gesellschaft', wenn sie nur will, kann auch ein Auge zudrücken. Und ich stehe so zu der Sache: Kommen die Rathenower, so ist es gut, und kommen sie nicht, so ist es auch gut. Ich werde ganz einfach telegrafieren: 'Effi komm.' Bist du einverstanden?" | -- И без дочери тоже, К тому же "общество", когда захочет, кое на что закрывает глаза. Я полагаю так: Придут к нам Ратеноверские гусары -- хорошо, и не придут -- хорошо. И если хочешь знать мое мнение, я скажу. Надо попросту послать телеграмму: "Эффи, приезжай". Ты не возражаешь? |
| Sie stand auf und gab ihm einen Kuß auf die Stirn. | Она встала и поцеловала его в лоб. |
| "Natürlich bin ich's. Du solltest mir nur keinen Vorwurf machen. Ein leichter Schritt ist es nicht. Und unser Leben wird von Stund an ein anderes." | -- Ну конечно. Только не упрекай меня. Это не легкий шаг. С этого дня наша жизнь пойдет совсем по-другому. |
| "Ich kann's aushalten. Der Raps steht gut, und im Herbst kann ich einen Hasen hetzen. Und der Rotwein schmeckt mir noch. Und wenn ich das Kind erst wieder im Hause habe, dann schmeckt er mir noch besser ... Und nun will ich das Telegramm schicken." | -- Я лично выдержу. Рапс в этом году уродился, стало быть, осенью я смогу травить зайцев. Красное вино мне и сейчас по вкусу; а когда здесь будет Эффи, оно покажется еще вкуснее... Значит, сейчас же пошлем телеграмму. |
| Effi war nun schon über ein halbes Jahr in Hohen-Cremmen; sie bewohnte die beiden Zimmer im ersten Stock, die sie schon früher, wenn sie zu Besuch da war, bewohnt hatte; das größere war für sie persönlich hergerichtet, nebenan schlief Roswitha. Was Rummschüttel von diesem Aufenthalt und all dem andern Guten erwartet hatte, das hatte sich auch erfüllt, soweit sich's erfüllen konnte. Das Hüsteln ließ nach, der herbe Zug, der das so gütige Gesicht um ein gut Teil seines Liebreizes gebracht hatte, schwand wieder hin, und es kamen Tage, wo sie wieder lachen konnte. Von Kessin und allem, was da zurücklag, wurde wenig gesprochen, mit alleiniger Ausnahme von Frau von Padden und natürlich von Gieshübler, für den der alte Briest eine lebhafte Vorliebe hatte. | И вот уже более полугода Эффи живет в Гоген-Креммене. В ее распоряжение отданы две комнаты на втором этаже, те самые, которые она занимала и прежде, когда гостила здесь у родителей. Одна из них предназначена лично для Эффи, в другой поселилась Розвита. Надежды, которые Руммшюттель связывал с пребыванием в Гоген-Креммене, казалось, начинали сбываться. Эффи перестала кашлять, исчезло суровое выражение, которое лишало очарования ее милое личико, и наконец наступил даже день, когда она в первый раз засмеялась., О Кессине и обо всем, что было с ним связано, старались не вспоминать; лишь иногда разговор заходил о госпоже фон Падден и уж, конечно, о добром Гизгюблере, к которому старый Брист питал большую симпатию. |
| "Dieser Alonzo, dieser Preciosaspanier, der einen Mirambo beherbergt und eine Trippelli großzieht - ja, das muß ein Genie sein, das laß ich mir nicht ausreden." Und dann mußte sich Effi bequemen, ihm den ganzen Gieshübler, mit dem Hut in der Hand und seinen endlosen Artigkeitsverbeugungen, vorzuspielen, was sie, bei dem ihr eigenen Nachahmungstalent, sehr gut konnte, trotzdem aber ungern tat, weil sie's allemal als ein Unrecht gegen den guten und lieben Menschen empfand. - Von Innstetten und Annie war nie die Rede, wiewohl feststand, daß Annie Erbtochter sei und Hohen-Cremmen ihr zufallen würde. | "О, этот Алонзо, этот прециозный испанец, который дает приют Мирамбо и воспитывает Триппелли. Он -- гений, не спорьте со мной!" И Эффи должна была изображать ему Гизгюблера, как он стоит со шляпой в руке и отвешивает бесконечные поклоны. Она выполняла просьбу отца не очень охотно -- это ей казалось несправедливым по отношению к милому доброму Гизгюблеру, Однако при таланте Эффи копировать людей аптекарь получался у нее как живой. Но ни об Инштеттене, ни об Анни никто никогда не упоминал, хотя Анни считалась наследницей Бристов, и Гоген-Креммен должен был со временем стать ее собственностью. |
| Ja, Effi lebte wieder auf, und die Mama, die nach Frauenart nicht ganz abgeneigt war, die ganze Sache, so schmerzlich sie blieb, als einen interessanten Fall anzusehen, wetteiferte mit ihrem Manne in Liebes- und Aufmerksamkeitsbezeugungen. | Да, Эффи совсем ожила, и мама, не уступавшая теперь своему супругу в нежности и знаках внимания к дочери, стала, как это часто бывает у женщин, во всей этой истории видеть даже нечто пикантное. |
| "Solchen Winter haben wir lange nicht gehabt", sagte Briest. Und dann erhob sich Effi von ihrem Platz und streichelte ihm das spärliche Haar aus der Stirn. | -- Давно у нас не было такой приятной зимы,-- сказал как-то старый Брист. Эффи, сидевшая в кресле, встала, подошла к нему и нежно убрала с его лба прядку редких волос. |
| Aber so schön das alles war, auf Effis Gesundheit hin angesehen, war es doch alles nur Schein, in Wahrheit ging die Krankheit weiter und zehrte still das Leben auf. Wenn Effi - die wieder, wie damals an ihrem Verlobungstag mit Innstetten, ein blau und weiß gestreiftes Kittelkleid mit einem losen Gürtel trug - rasch und elastisch auf die Eltern zutrat, um ihnen einen guten Morgen zu bieten, so sahen sich diese freudig verwundert an, freudig verwundert, aber doch auch wehmütig, weil ihnen nicht entgehen konnte, daß es nicht die helle Jugend, sondern eine Verklärtheit war, was der schlanken Erscheinung und den leuchtenden Augen diesen eigentümlichen Ausdruck gab. Alle, die schärfer zusahen, sahen dies, nur Effi selbst sah es nicht und lebte ganz dem Glücksgefühle, wieder an dieser für sie so freundlich friedreichen Stelle zu sein, in Versöhnung mit denen, die sie immer geliebt hatte und von denen sie immer geliebt worden war, auch in den Jahren ihres Elends und ihrer Verbannung. | Но все эти признаки выздоровления были одной только видимостью, болезнь прогрессировала и, подтачивая жизнь, медленно уносила здоровье. И, когда Эффи легкой эластичной походкой входила в комнату родителей, чтобы пожелать им доброго утра, изящная в своем девичьем платье в белую и голубую полоску (оно было на ней в день помолвки с Инштеттеном), они смотрели на нее с радостным удивлением, к которому, однако, примешивалось чувство щемящей тоски, ибо от них не могло ускользнуть, что не молодость и здоровье, а какая-то отрешенность от жизни была в ее стройной, гибкой фигуре и особенно в выражении блестящих глаз. Все, кто имел наблюдательный взгляд, видели это, только Эффи не хотела ничего замечать. Она жила ощущением счастья, что снова была в родном милом, доме, в согласии с теми, кого так любила и кто всегда платил ей не меньшей любовью, да, всегда, даже в тяжелые дни беды и изгнания. |
| Sie beschäftigte sich mit allerlei Wirtschaftlichem und sorgte für Ausschmückung und kleine Verbesserungen im Haushalt. Ihr Sinn für das Schöne ließ sie darin immer das Richtige treffen. Lesen aber und vor allem die Beschäftigung mit den Künsten hatte sie ganz aufgegeben. "Ich habe davon so viel gehabt, daß ich froh bin, die Hände in den Schoß legen zu können." Es erinnerte sie auch wohl zu sehr an ihre traurigen Tage. Sie bildete statt dessen die Kunst aus, still und entzückt auf die Natur zu blicken, und wenn das Laub von den Platanen fiel, wenn die Sonnenstrahlen auf dem Eis des kleinen Teiches blitzten oder die ersten Krokus aus dem noch halb winterlichen Rondell aufblühten - das tat ihr wohl, und auf all das konnte sie stundenlang blicken und dabei vergessen, was ihr das Leben versagt, oder richtiger wohl, um was sie sich selbst gebracht hatte. | Ее занимали сейчас дела по хозяйству, она заботилась об уюте и о маленьких усовершенствованиях в доме. А читать и в особенности заниматься искусствами она перестала: "Хватит с меня, хочу посидеть сложа руки..." Видимо, это напоминало ей самые печальные дни ее жизни. Зато она овладела искусством наслаждаться природой. Ей было мило любое время года: и когда с платанов тихо осыпалась листва, и когда на пруду на корочке льда играло зимнее солнце, и когда в саду на неоттаявшей еще как следует круглой площадке с клумбой распускались первые крокусы. Всем этим она могла любоваться часами, совершенно забывая о том, что жизнь лишила ее многих радостей и удовольствий; впрочем, винить в этом нужно было не жизнь, а только самое себя. |
| Besuch blieb nicht ganz aus, nicht alle stellten sich gegen sie; ihren Hauptverkehr aber hatte sie doch in Schulhaus und Pfarre. | Иногда к ним приходили гости -- не все ведь отвернулись от них. Но Эффи бывала лишь в доме учителя и у пастора. |
| Daß im Schulhaus die Töchter ausgeflogen waren, schadete nicht viel, es würde nicht mehr so recht gegangen sein; aber zu Jahnke selbst - der nicht bloß ganz Schwedisch-Pommern, sondern auch die Kessiner Gegend als skandinavisches Vorland ansah und beständig darauf bezügliche Fragen stellte -, zu diesem alten Freunde stand sie besser denn je. | Ее ничуть не смущало, что ее подруг, дочерей учителя Янке, давно уже не было в их родном гнезде (может быть, так было и лучше!). К самому же Янке, который рассматривал не только Шведскую Померанию, но и Кессинскую область как часть Скандинавии и задавал ей по этому поводу множество вопросов, она относилась теперь гораздо теплее, чем прежде. |
| "Ja, Jahnke, wir hatten ein Dampfschiff, und wie ich Ihnen, glaub' ich, schon einmal schrieb oder vielleicht auch schon mal erzählt habe, beinahe wär ich wirklich ,rüber nach Wisby gekommen. Denken Sie sich, beinahe nach Wisby. Es ist komisch, aber ich kann eigentlich von vielem in meinem Leben sagen, 'beinah'." | -- Да, Янке, у нас там был пароход. И я вам, кажется, не то рассказывала, не то писала, что я чуть-чуть не поехала в Висби. Подумать только, чуть-чуть не поехала. Забавно, но о многом в моей жизни можно сказать: "чуть-чуть не..." |
| "Schade, schade", sagte Jahnke. | -- Жаль, жаль,-- ответил ей Янке. |
| "Ja, freilich schade. Aber auf Rügen bin ich wirklich umhergefahren. Und das wäre so was für Sie gewesen, Jahnke. Denken Sie sich, Arkona mit einem großen Wendenlagerplatz, der noch sichtbar sein soll; denn ich bin nicht hingekommen; aber nicht allzuweit davon ist der Herthasee mit weißen und gelben Mummeln. Ich habe da viel an Ihre Hertha denken müssen ... " | -- В самом деле, жаль. Но на острове Рюген я все же побывала. Вам было бы, наверное, очень интересно увидеть Аркону. Там, говорят, сохранились следы огромного военного лагеря вендов. Я, правда, там не была, но зато я побывала на озере Герты, где плавает столько белых и желтых кувшинок. Я все время вспоминала там вашу Герту. |
| "Nun, ja, ja, Hertha ... Aber Sie wollten von dem Herthasee sprechen ... " | -- Герту... да... Но ведь вы хотели рассказать об озере Герты... |
| "Ja, das wollt' ich ... Und denken Sie sich, Jahnke, dicht an dem See standen zwei große Opfersteine, blank und noch die Rinnen drin, in denen vordem das Blut ablief. Ich habe von der Zeit an einen Widerwillen gegen die Wenden." | -- Ах, да... Представьте себе, прямо у озера лежат два огромных жертвенных камня, они кажутся отполированными, и на них видны еще следы желобков, по которым стекала кровь. Бр... с этих пор у меня появилось даже отвращение к вендам. |
| "Ach, gnäd'ge Frau verzeihen. Aber das waren ja keine Wenden. Das mit den Opfersteinen und mit dem Herthasee, das war ja schon viel, viel früher, ganz vor Christum natum; reine Germanen, von denen wir alle abstammen ... " | -- Простите, сударыня, но это были не венды. Жертвенные камни лежали там много столетий раньше, еще до рождества Христова; они принадлежали древним германцам, от которых мы все и происходим... |
| "Versteht sich", lachte Effi, "von denen wir alle abstammen, die Jahnkes gewiß und vielleicht auch die Briests." | Эффи рассмеялась. -- Само собой разумеется, от которых мы все и происходим, во всяком случае все Янке, а, может быть, и Бристы. |
| Und dann ließ sie Rügen und den Herthasee fallen und fragte nach seinen Enkeln und welche ihm lieber wären; die von Bertha oder die von Hertha. | И она забыла о Рюгене и озере Герты и стала спрашивать его о внуках, о том, кого он больше любит -- детей Берты или Герты. |
| Ja, Effi stand gut zu Jahnke. Aber trotz seiner intimen Stellung zu Herthasee, Skandinavien und Wisby war er doch nur ein einfacher Mann, und so konnte es nicht ausbleiben, daß der vereinsamten jungen Frau die Plaudereien mit Niemeyer um vieles lieber waren. Im Herbst, solange sich im Parke promenieren ließ, hatte sie denn auch die Hülle und Fülle davon; mit dem Eintreten des Winters aber kam eine mehrmonatige Unterbrechung, weil sie das Predigerhaus selbst nicht gern betrat; Frau Pastor Niemeyer war immer eine sehr unangenehme Frau gewesen und schlug jetzt vollends hohe Töne an, trotzdem sie nach Ansicht der Gemeinde selber nicht ganz einwandfrei war. | Да, Эффи хорошо относилась к Янке. Но, несмотря на его любовное отношение к озеру Герты, Скандинавии и Висби, он был уж очень незанимательный человек, и беседа с пастором Нимейером казалась молодой одинокой женщине куда интереснее. Осенью, когда можно было еще совершать прогулки, они часто гуляли в парке. Но с приходом зимы встречи на несколько месяцев прекратились. В пасторский дом она не ходила,-- госпожа Нимейер и прежде была неприятной особой, а теперь ее высокомерие и вовсе стало непомерным, хотя, по мнению прихода, ее собственная репутация была не совсем безупречна. |
| Das ging so den ganzen Winter durch, sehr zu Effis Leidwesen. Als dann aber, Anfang April, die Sträucher einen grünen Rand zeigten und die Parkwege rasch abtrockneten, da wurden auch die Spaziergänge wieder aufgenommen. | Так, к огорчению Эффи, прошла вся зима. Но в начале апреля, когда появилась первая зелень и дорожки просохли, прогулки возобновились. |
| Einmal gingen sie auch wieder so. Von fernher hörte man den Kuckuck, und Effi zählte, wie viele Male er rief. Sie hatte sich an Niemeyers Arm gehängt und sagte: | Однажды, когда они вместе гуляли, вдали закуковала кукушка, и Эффи принялась было считать, но вдруг, взяв Нимейера за руку, она сказала ему: |
| "Ja, da ruft der Kuckuck. Ich mag ihn nicht befragen. Sagen Sie, Freund, was halten Sie vom Leben?" | -- Слышите? Кукушка. Я почему-то не хочу больше считать. Друг мой, скажите, что вы думаете о жизни? |
| "Ach, liebe Effi, mit solchen Doktorfragen darfst du mir nicht kommen. Da mußt du dich an einen Philosophen wenden oder ein Ausschreiben an eine Fakultät machen. Was ich vom Leben halte? Viel und wenig. Mitunter ist es recht viel, und mitunter ist es recht wenig." | -- Ах, дорогая Эффи, какой философский вопрос. Ты лучше обратись с ним к ученым профессорам или объяви конкурс на каком-нибудь факультете. Что я думаю о жизни? И хорошо и плохо. Иногда очень хорошо, иногда очень плохо. |
| "Das ist recht, Freund, das gefällt mir; mehr brauch' ich nicht zu wissen." | -- Вот правильно! Это мне нравится. Больше ничего и не нужно. |
| Und als sie das so sagte, waren sie bis an die Schaukel gekommen. Sie sprang hinauf mit einer Behendigkeit wie in ihren jüngsten Mädchentagen, und ehe sich noch der Alte, der ihr zusah, von seinem halben Schreck erholen konnte, huckte sie schon zwischen den zwei Stricken nieder und setzte das Schaukelbrett durch ein geschicktes Auf- und Niederschnellen ihres Körpers in Bewegung. Ein paar Sekunden noch, und sie flog durch die Luft, und bloß mit einer Hand sich haltend, riß sie mit der andern ein kleines Seidentuch von Brust und Hals und schwenkte es wie in Glück und Übermut. Dann ließ sie die Schaukel wieder langsam gehen und sprang herab und nahm wieder Niemeyers Arm. | В это время они подошли к качелям в саду. Легко, как в те дни, когда она была совсем молоденькой девушкой, Эффи вскочила на перекладину, взялась за веревки и, то приседая, то выпрямляясь, ловко принялась раскачивать качели. И не успел старый пастор прийти в себя от изумления, как она уже взлетала высоко в воздух и стремительно падала вниз. Держась одной рукой за веревку, она другой сорвала с шеи шелковый платочек и, счастливая, принялась шаловливо махать им. Потом замедлила движение качелей, остановилась, спрыгнула и снова взяла Нимейера под руку. |
| "Effi, du bist doch noch immer, wie du früher warst." | -- Эффи, ты все еще такая, как прежде. |
| "Nein. Ich wollte, es wäre so. Aber es liegt ganz zurück, und ich hab es nur noch einmal versuchen wollen. | -- Нет, не такая, к великому моему сожалению. Все прошло навсегда. Только мне вдруг захотелось попробовать еще раз. Ах, как там хорошо, сколько воздуха! |
| Ach, wie schön es war, und wie mir die Luft wohltat; mir war, als flög ich in den Himmel. Ob ich wohl hineinkomme? Sagen Sie mir's Freund, Sie müssen es wissen. Bitte, bitte ... " | Казалось, я лечу прямо на небо... Друг мой, скажите мне правду, -- вы должны это знать, -- попаду я когда-нибудь на небо? |
| Niemeyer nahm ihren Kopf in seine zwei alten Hände und gab ihr einen Kuß auf die Stirn und sagte: | Нимейер взял ее личико в свои старческие руки, поцеловал в лоб и сказал: |
| "Ja, Effi, du wirst." | -- Ну, конечно же, Эффи. |
Титульный лист | Предыдущая | Следующая