| Deutsch | Русский |
| Es gibt nichts Langweiligeres auf dieser Erde, als die Lektüre einer italienischen Reisebeschreibung - außer etwa das Schreiben derselben - und nur dadurch kann der Verfasser sie einigermaßen erträglich machen, daß er von Italien selbst so wenig als möglich darin redet. Trotzdem, daß ich diesen Kunstkniff vollauf anwende, kann ich dir, lieber Leser, in den nächsten Kapiteln nicht viel Unterhaltung versprechen. Wenn du dich bei dem ennuyanten Zeug, das darin vorkommen wird, langweilst, so tröste dich mit mir, der all dieses Zeug sogar schreiben mußte. Ich rate dir, überschlage dann und wann einige Seiten, dann kömmst du mit dem Buche schneller zu Ende - ach, ich wollt, ich könnt es ebenso machen! Glaub nur nicht, ich scherze; wenn ich dir ganz ernsthaft meine Herzensmeinung über dieses Buch gestehen soll, so rate ich dir, es jetzt zuzuschlagen, und gar nicht weiter darin zu lesen. Ich will dir nächstens etwas Besseres schreiben, und wenn wir in einem folgenden Buche, in der Stadt Lucca, wieder mit Mathilden und Francesca zusammentreffen, so sollen dich die lieben Bilder viel anmutiger ergötzen, als gegenwärtiges Kapitel und gar die folgenden. | Нет ничего скучнее на этом свете, чем читать описание итальянского путешествия - разве только описывать такое путешествие, и автор может сделать свой труд до некоторой степени сносным, если будет как можно меньше говорить о самой Италии. Хотя и я в полной мере воспользовался этой уловкой, но не могу обещать тебе, любезный читатель, что в последующих главах будет много интересного. Если ты начнешь томиться, читая скучную историю, которая окажется там, то утешься тем, что мне пришлось даже написать эту историю. Советую тебе время от времени пропускать несколько страниц, и ты скорее дойдешь до конца книги - ах, если бы и я мог поступить так! Не думай только, что я шучу, Если уж высказывать свое искреннее мнение об этой книге, то советую тебе закрыть ее теперь же и вовсе не читать дальше. В другой раз я напишу тебе кое-что получше, и если в следующей книге, в "Городе Лукке", мы снова встретимся с Матильдой и Франческой, то их милые образы больше привлекут и позабавят тебя, чем, в настоящей главе и в последующих. |
| Gottlob, vor meinem Fenster erklingt ein Leierkasten mit lustigen Melodien! Mein trüber Kopf bedarf solcher Aufheiterung, besonders da ich jetzt meinen Besuch bei Seiner Exzellenz dem Marchese Cristoforo di Gumpelino zu beschreiben habe. Ich will diese rührende Geschichte, ganz genau, wörtlich treu, in ihrer schmutzigsten Reinheit, mitteilen. | Слава богу, под моим окном весело заиграла шарманка ! Моей хмурой голове необходимо было такое развлечение, - тем более что мне предстоит описать визит к его превосходительству маркизу Кристофоро ди Гумпелино. Я поведаю эту трогательную повесть совершенно точно, дословно верно, во всей ее неопрятнейшей чистоте. |
| Es war schon spät, als ich die Wohnung des Marchese erreichte. Als ich ins Zimmer trat, stand Hyazinth allein und putzte die goldenen Sporen seines Herrn, welcher, wie ich durch die halbgeöffnete Türe seines Schlafkabinetts sehen konnte, vor einer Madonna und einem großen Kruzifixe, auf den Knieen lag. | Было уже поздно, когда я достиг квартиры маркиза. Когда я вошел в комнату, Гиацинт стоял один и чистил золотые шпоры своего барина, который, как я заметил сквозь полуоткрытые двери его спальни, лежал распростертый перед мадонною и большим распятием. |
| Du mußt nämlich wissen, lieber Leser, daß der Marchese, dieser vornehme Mann, jetzt ein guter Katholik ist, daß er die Zeremonien der alleinseligmachenden Kirche streng ausübt, und sich, wenn er in Rom ist, sogar einen eignen Kapellan hält, aus demselben Grunde, weshalb er in England die besten Wettrenner und in Paris die schönste Tänzerin unterhielt. | Тебе надлежит знать, любезный читатель, что маркиз, человек знатный, стал теперь добрым католиком, что он строго выполняет обряды единоспасающей церкви и даже держит при себе, бывая в Риме, особого капеллана, по той же причине, по которой он содержит в Англии лучших рысаков, а в Париже - самую красивую танцовщицу. |
| "Herr Gumpel verrichtet jetzt sein Gebet" - flüsterte Hyazinth mit einem wichtigen Lächeln, und indem er nach dem Kabinette seines Herrn deutete, fügte er noch leiser hinzu: "So liegt er alle Abend zwei Stunden auf den Knieen vor der Primadonna mit dem Jesuskind. Es ist ein prächtiges Kunstbild, und es kostet ihm sechshundert Francesconis." | - Господин Гумпель сейчас молится, - прошептал Гиацинт с многозначительной улыбкой и еще тише добавил, указав на кабинет своего барина: - Так он и проводит каждый вечер два часа на коленях перед примадонной с младенцем Иисусом. Это великолепное произведение искусства, и обошлось оно ему в шестьсот франческони. |
| "Und Sie, Herr Hyazinth, warum knieen Sie nicht hinter ihm? Oder sind Sie etwa kein Freund von der katholischen Religion?" | - А вы, господин Гиацинт, почему не стоите на коленях позади него? Или вы, может статься, не сторонник католической религии? |
| "Ich bin ein Freund davon, und bin auch wieder kein Freund davon", antwortete jener mit bedenklichem Kopfwiegen. "Es ist eine gute Religion für einen vornehmen Baron, der den ganzen Tag müßig gehen kann, und für einen Kunstkenner; aber es ist keine Religion für einen Hamburger, für einen Mann, der sein Geschäft hat, und durchaus keine Religion für einen Lottoriekollekteur. Ich muß jede Nummer, die gezogen wird, ganz exakt aufschreiben, und denke ich dann zufällig an Bum! Bum! Bum! an eine katholische Glock, oder schwebelt es mir vor den Augen, wie katholischer Weihrauch, und ich verschreib mich, und ich schreibe eine unrechte Zahl, so kann das größte Unglück daraus entstehen. Ich habe oft zu Herren Gumpel gesagt: >Ew. Ex. sind ein reicher Mann und können katholisch sein soviel Sie wollen, und können sich den Verstand ganz katholisch einräuchern lassen, und können so dumm werden, wie eine katholische Glock, und Sie haben doch zu essen; ich aber bin ein Geschäftsmann, und muß meine sieben Sinne zusammenhalten, um was zu verdienen.< Herr Gumpel meint freilich, es sei nötig für die Bildung, und wenn ich nicht katholisch würde, verstände ich nicht die Bilder, die zur Bildung gehören, nicht den Johann v. Viehesel, den Corretschio, den Carratschio, den Carravatschio - aber ich habe immer gedacht, der Corretschio und Carratschio und Carravatschio können mir alle nichts helfen, wenn niemand mehr bei mir spielt, und ich komme dann in die Patschio. Dabei muß ich Ihnen auch gestehen, Herr Doktor, daß mir die katholische Religion nicht einmal Vergnügen macht, und als ein vernünftiger Mann müssen Sie mir recht geben. Ich sehe das Pläsier nicht ein, es ist eine Religion als wenn der liebe Gott, Gott bewahre, eben gestorben wäre, und es riecht dabei nach Weihrauch, wie bei einem Leichenbegängnis, und dabei brummt eine so traurige Begräbnismusik, daß man die Melancholik bekömmt - ich sage Ihnen, es ist keine Religion für einen Hamburger." | - Я сторонник ее и в то же время не сторонник,- ответил Гиацинт, задумчиво покачав головой. - Это хорошая религия для знатного барина, свободного по целым дням, и для знатока искусств, но эта религия - не для гамбургского жителя, человека, занятого своим делом, и, уж во всяком случае, не религия для лотерейного маклера. Я должен совершенно точно записать каждый разыгрываемый номер, и если я случайно начну думать о бум! бум! бум! - о каком-нибудь католическом колоколе или перед глазами повеет католическим ладаном и я ошибусь и напишу не то число, может случиться великая беда. Я часто говорю господину Гумпелю: "Ваше превосходительство - богатый человек, и вы можете быть католиком сколько вам угодно, и можете затуманивать свой рассудок ладаном совсем по-католически, и можете быть глупым, как католический колокол, и все-таки вы будете сыты; а я человек деловой и должен держать в порядке свои семь чувств, чтобы кое-что заработать". Правда, господин Гумпель полагает, что это необходимо для образования, и если я не католик, то мне и не понять картин, составляющих принадлежность образованности,- ни Джованни да Фесселе, ни Корретшио, ни Карратшио, ни Карраватшио - но я всегда думал, что ни Корретшио, ни Карратшио, ни Карраватшио1 не помогут мне, если никто не станет брать у меня лотерейных билетов, и я сяду тогда в лужу. Кроме того, должен признаться вам, господин доктор, что католическая религия не доставляет мне даже и удовольствия, и вы, как человек рассудительный, согласитесь со мною. Я не вижу, в чем тут прелесть: это такая религия, как будто господь бог, чего боже упаси, только что умер, и пахнет от нее ладаном, как от погребальной процессии, да еще гудит такая унылая похоронная музыка, что просто могут сделаться меланхколики - уж я вам говорю, эта религия не для гамбургского жителя. |
| "Aber, Herr Hyazinth, wie gefällt Ihnen denn die protestantische Religion?" | - Ну, а как вам нравится протестантская религия, господин Гиацинт? |
| "Die ist mir wieder zu vernünftig, Herr Doktor, und gäbe es in der protestantischen Kirche keine Orgel, so wäre sie gar keine Religion. Unter uns gesagt, diese Religion schadet nichts und ist so rein wie ein Glas Wasser, aber, sie hilft auch nichts. Ich habe sie probiert und diese Probe kostet mich vier Mark vierzehn Schilling -" | - Она, наоборот, чересчур уж разумна, господин доктор, и если бы в протестантской церкви не было органа, то она и вовсе не была бы религией. Между нами говоря, эта религия безвредна и чиста, как стакан воды, но и пользы от нее никакой. Я попробовал ее, и эта проба обошлась мне в четыре марки четырнадцать шиллингов. |
| "Wieso, mein lieber Herr Hyazinth?" | - Как так, любезный господин Гиацинт? |
| "Sehen, Herr Doktor, ich habe gedacht: das ist freilich eine sehr aufgeklärte Religion, und es fehlt ihr an Schwärmerei und Wunder; indessen, ein bißchen Schwärmerei muß sie doch haben, ein ganz klein Wunderchen muß sie doch tun können, wenn sie sich für eine honette Religion ausgeben will. Aber wer soll da Wunder tun, dacht ich, als ich mal in Hamburg eine protestantische Kirche besah, die zu der ganz kahlen Sorte gehörte, wo nichts als braune Bänke und weiße Wände sind, und an der Wand nichts als ein schwarz Täfelchen hängt, worauf ein halb Dutzend weiße Zahlen stehen. Du tust dieser Religion vielleicht Unrecht, dacht ich wieder, vielleicht können diese Zahlen ebensogut ein Wunder tun wie ein Bild von der Mutter Gottes oder wie ein Knochen von ihrem Mann, dem heiligen Joseph, und um der Sache auf den Grund zu kommen, ging ich gleich nach Altona, und besetzte ebendiese Zahlen in der Altonaer Lotterie, die Ambe besetzte ich mit acht Schilling, die Terne mit sechs, die Quaterne mit vier, und die Quinterne mit zwei Schilling - Aber, ich versichere Sie auf meine Ehre, keine einzige von den protestantischen Nummern ist herausgekommen. Jetzt wußte ich was ich zu denken hatte, jetzt dacht ich, bleibt mir weg mit einer Religion die gar nichts kann, bei der nicht einmal eine Ambe herauskommt - werde ich so ein Narr sein, auf diese Religion, worauf ich schon vier Mark und vierzehn Schilling gesetzt und verloren habe, noch meine ganze Glückseligkeit zu setzen?" | - Видите ли, господин доктор, я подумал: это очень просвещенная религия, и ей не хватает мечтаний и чудес, а между тем немножечко мечтаний должно бы быть, и должна она творить хотя бы совсем"малюсенькие чудеса, если желает выдавать себя за порядочную религию. Но кто же тут будет творить чудеса? - подумал я, когда осматривал однажды в Гамбурге протестантскую церковь, из числа самых голых, где нет ничего, кроме коричневых скамеек и белых стен, а на стене висит только черная дощечка с полудюжиной белых цифр. Ты несправедлив к этой религии, - подумал я опять, - может быть, эти цифры могут совершить чудо не хуже, чем образ божией матери или кость ее мужа, святого Иосифа, и, чтобы проникнуть в самую сущность, я отправился в Альтону и поставил в алътонской лотерее на эти именно числа - на амбу поставил восемь шиллингов, на терну - шесть, на кватерну - четыре и на квинтерну - два шиллинга. Но, честью моей уверяю вас, не вышло ни одного протестантского номера. Теперь-то я знал, что мне думать: теперь, подумал я, не нужно мне религии, которая ничего не может, у которой не выходит даже амба, - неужели же я буду дураком и вверю этой религии, на которой я потерял уже четыре марки и четырнадцать шиллингов, еще и все свое блаженство? |
| "Die altjüdische Religion scheint Ihnen gewiß viel zweckmäßiger, mein Lieber?" | - Старая еврейская религия представляется вам, конечно, более целесообразной, любезный? |
| "Herr Doktor, bleiben Sie mir weg mit der altjüdischen Religion; die wünsche ich nicht meinem ärgsten Feind. Man hat nichts als Schimpf und Schande davon. Ich sage Ihnen, es ist gar keine Religion, sondern ein Unglück. Ich vermeide alles, was mich daran erinnern könnte, und weil Hirsch ein jüdisches Wort ist und auf deutsch Hyazinth heißt, so habe ich sogar den alten Hirsch laufen lassen, und unterschreibe mich jetzt: Hyazinth, Kollekteur, Operateur und Taxator. Dazu habe ich noch den Vorteil, daß schon ein H. auf meinem Petschaft steht und ich mir kein neues stechen zu lassen brauche. Ich versichere Ihnen, es kommt auf dieser Welt viel darauf an wie man heißt; der Name tut viel. Wenn ich mich unterschreibe: >Hyazinth, Kollekteur, Operateur und Taxator<, so klingt das ganz anders als schriebe ich Hirsch schlechtweg, und man kann mich dann nicht wie einen gewöhnlichen Lump behandeln." | - Господин доктор, отстаньте от меня со старой еврейской религией, ее я не пожелал бы и злейшему своему врагу. От нее никакого проку - один лишь стыд и срам. Я вам говорю, это не религия вовсе, это несчастье. Я избегаю всего, что может мне о ней напо-мнить, и так как Гирш - еврейское слово и по-немецки будет Гиацинт, то я даже отделался от прежнего Гирша и подписываюсь теперь: "Гиацинт, коллектор, оператор и таксатор". Кроме того, здесь еще и та выгода, что на моей печати стоит уже буква Г. и мне незачем заказывать новую. Уверяю вас, на этом свете много зависит от того, как тебя зовут, имя много значит. Когда я подписываюсь: "Гиацинт, коллектор, оператор и таксатор" - то это звучит совсем иначе, чем если бы я написал просто "Гирш", и уж тогда со мной нельзя обращаться как с обыкновенным проходимцем. |
| "Mein lieber Herr Hyazinth! Wer könnte Sie so behandeln! Sie scheinen schon so viel für Ihre Bildung getan zu haben, daß man in Ihnen den gebildeten Mann schon erkennt, ehe Sie den Mund auftun, um zu sprechen." | - Любезный господин Гиацинт! Кто бы стал с вами так обращаться! Вы, по-видимому, так много сделали для свого образования, что в вас сразу же признаешь образованного человека, прежде даже, чем вы откроете рот, чтобы заговорить. |
| "Sie haben recht, Herr Doktor, ich habe in der Bildung Fortschritte gemacht wie eine Riesin. Ich weiß wirklich nicht, wenn ich nach Hamburg zurückkehre, mit wem ich dort umgehn soll; und was die Religion anbelangt, so weiß ich was ich tue. Vorderhand aber kann ich mich mit dem neuen israelitischen Tempel noch behelfen; ich meine den reinen Mosaikgottesdienst, mit orthographischen deutschen Gesängen und gerührten Predigten, und einigen Schwärmereichen, die eine Religion durchaus nötig hat. So wahr mir Gott alles Guts gebe, für mich verlange ich jetzt keine bessere Religion, und sie verdient, daß man sie unterstützt. Ich will das Meinige tun, und bin ich wieder in Hamburg, so will ich alle Sonnabend, wenn kein Ziehungstag ist, in den neuen Religiontempel gehen. Es gibt leider Menschen, die diesem neuen israelitischen Gottesdienst einen schlechten Namen machen, und behaupten, er gäbe, mit Respekt zu sagen, Gelegenheit zu einem Schisma - aber ich kann Ihnen versichern, es ist eine gute reinliche Religion, noch etwas zu gut für den gemeinen Mann, für den die altjüdische Religion vielleicht noch immer sehr nützlich ist. Der gemeine Mann muß eine Dummheit haben, worin er sich glücklich fühlt, und er fühlt sich glücklich in seiner Dummheit. So ein alter Jude mit einem langen Bart und zerrissenem Rock, und der kein orthographisch Wort sprechen kann und sogar ein bißchen grindig ist, fühlt sich vielleicht innerlich glücklicher als ich mich mit all meiner Bildung. Da wohnt in Hamburg, im Bäckerbreitengang, auf einem Saal, ein Mann, der heißt Moses Lump, man nennt ihn auch Moses Lümpchen, oder kurzweg Lümpchen; der läuft die ganze Woche herum, in Wind und Wetter, mit seinem Packen auf dem Rücken, um seine paar Mark zu verdienen; wenn der nun Freitag abends nach Hause kömmt, findet er die Lampe mit sieben Lichtern angezündet, den Tisch weiß gedeckt, und er legt seinen Packen und seine Sorgen von sich, und setzt sich zu Tisch mit seiner schiefen Frau und noch schieferen Tochter, ißt mit ihnen Fische, die gekocht sind in angenehm weißer Knoblauchsoße, singt dabei die prächtigsten Lieder vom König David, freut sich von ganzem Herzen über den Auszug der Kinder Israel aus Ägypten, freut sich auch, daß alle Bösewichter, die ihnen Böses getan, am Ende gestorben sind, daß König Pharao, Nebukadnezar, Haman, Antiochus, Titus und all solche Leute tot sind, daß Lümpchen aber noch lebt und mit Frau und Kind Fisch ißt - Und ich sage Ihnen, Herr Doktor, die Fische sind delikat und der Mann ist glücklich, er braucht sich mit keiner Bildung abzuquälen, er sitzt vergnügt in seiner Religion und seinem grünen Schlafrock, wie Diogenes in seiner Tonne, er betrachtet vergnügt seine Lichter, die er nicht einmal selbst putzt - Und ich sage Ihnen, wenn die Lichter etwas matt brennen, und die Schabbesfrau, die sie zu putzen hat, nicht bei der Hand ist, und Rothschild der Große käme jetzt herein, mit all seinen Maklern, Diskonteuren, Spediteuren und Chefs de Comptoir, womit er die Welt erobert, und er spräche: >Moses Lump, bitte dir eine Gnade aus, was du haben willst, soll geschehen< - Herr Doktor, ich bin überzeugt, Moses Lump würde ruhig antworten: >Putz mir die Lichter!< und Rothschild der Große würde mit Verwunderung sagen: >Wär ich nicht Rothschild, so möchte ich so ein Lümpchen sein!"< | - Вы, правы, господин доктор, я зашел в образованности так далеко, как какая-нибудь великанша. Я, право, не знаю, когда вернусь в Гамбург, с кем мне там водить знакомство; а что касается религии, то я знаю, что мне делать. Пока что, впрочем, я могу удовольствоваться новой еврейской синагогой; я имею в виду чистейшее мозаическое богослужение с правильным орфографическим немецким пением и трогательными проповедями и с кое-какими мечтаньицами, которые, безусловно, необходимы для всякой религии. Накажи меня бог, мне не нужно сейчас лучшей религии, и она заслуживает того, чтобы ее поддерживали. Я буду делать свое дело, и когда вернусь в Гамбург, то по субботам, если не будет розыгрыша, всегда буду ходить в новую синагогу. Находятся, к несчастью, люди, которые распространяют дурную славу об этом новом еврейском богослужении и утверждают, что оно дает, с позволенья сказать, повод к расколу, но могу уверить вас, это - хорошая, чистая религия, слишком еще хорошая для простого человека, для которого старая еврейская религия, может быть, все еще очень полезна. Простому человеку нужна для счастливого самочувствия какая-нибудь глупость, и он счастлив со своей глупостью. Этакий старый еврей с длинной бородой и в разорванном сюртуке, хоть он не умеет сказать двух слов орфографически правильно и даже слегка паршив, внутренне, может быть, более счастлив, чем я со всею моей образованностью. Вот в Гамбурге на Булочнойулице, на задворках, живет человек по имени Моисей Люмп; называют его также Моисей Люмпхен;1 он целую неделю бегает по городу, в дождь и ветер, с узелком на спине, чтобы заработать свои две-три марки, и когда в пятницу вечером он возвращается домой, то его ждет зажженная лампа с семью светильниками и стол, накрытый белой скатертью, и он сбрасывает свой узелок и свои заботы, и садится за стол со своей кривой женой и еще более кривой дочерью, и ест вместе с ними рыбу, сваренную в приятном белом чесночном соусе, распевает при этом великолепные псалмы царя Давида, радуется от всего сердца исходу детей израилевых из Египта, радуется также тому, что все злодеи, причинявшие им зло, в конце концов перемерли, что нет в живых ни царя-фараона, ни Навуходоносора, ни Амана, ни Антиоха, ни Тита, ни других им подобных, а вот он - Люмпхен - жив и ест рыбу в обществе жены и дочери. И я скажу вам, господин доктор, рыба - деликатес, и сам он счастлив, ему не приходится мучить себя образованностью, он сидит, довольный своей религией и своим зеленым халатом, как Диоген в своей бочке; он с удовольствием смотрит на свои свечи, которых даже и не оправляет сам... И я говорю вам, если свечи горят немножко тускло и нет вблизи женщины для субботних услуг, которая их оправляет, и если бы вошел в это время Ротшильд Великий со всеми своими маклерами, дисконтерами, экспедиторами и начальниками контор, при помощи которых он завоевал мир, и сказал бы: "Моисей Люмп, проси у меня милости, все, что ты пожелаешь, будет исполнено",- я убежден, господин доктор, что Моисей Люмп спокойно ответил бы: "Оправь свечи!" - и Ротшильд Великий сказал бы с изумлением: "Не будь я Ротшильдом, я хотел бы быть таким Люмпхеном". |
| Während Hyazinth solchermaßen, episch breit, nach seiner Gewohnheit, seine Ansichten entwickelte, erhob sich der Marchese von seinem Betkissen, und trat zu uns, noch immer einige Paternoster durch die Nase schnurrend. Hyazinth zog jetzt den grünen Flor über das Madonnenbild, das oberhalb des Betpultes hing, löschte die beiden Wachskerzen aus, die davor brannten, nahm das kupferne Kruzifix herab, kam damit zu uns zurück, und putzte es mit demselben Lappen und mit derselben spuckenden Gewissenhaftigkeit, womit er eben auch die Sporen seines Herrn geputzt hatte. Dieser aber war wie aufgelöst in Hitze und weicher Stimmung; statt eines Oberkleides trug er einen weiten, blauseidenen Domino mit silbernen Fransen, und seine Nase schimmerte wehmütig, wie ein verliebter Louisdor. | Пока Гиацинт развивал таким образом, эпически растекаясь, по обыкновению, свои взгляды, маркиз поднялся со своих молитвенных подушек и подошел к нам, все еще бормоча в нос "Отче наш". Гиацинт задернул зеленым занавесом образ мадонны, висевшей над аналоем, потушил две восковые свечи, горевшие перед ним, снял медное распятие, вернулся к нам, держа его в руках, и стал чистить его той же тряпкой и так же добросовестно поплевывая, как только что чистил шпоры своего барина. Этот последний словно растаял от жары и умиления; вместо сюртука на нем было просторное голубое шелковое домино с серебряной бахромой, а нос его блестел томно, как влюбленный луидор. |
| "O Jesus!" - seufzte er, als er sich in die Kissen des Sofas sinken ließ - "finden Sie nicht, Herr Doktor, daß ich heute abend sehr schwärmerisch aussehe? Ich bin sehr bewegt, mein Gemüt ist aufgelöst, ich ahne eine höhere Welt, | - Иисусе! - вздохнул он, опустившись на подушки дивана. - Не находите ли вы, доктор, что сегодня вечером у меня чрезвычайно мечтательный вид? Я очень взволнован, дух мой как бы отрешился от всего, я постигаю высший мир,- |
|
Das Auge sieht den Himmel offen, Es schwelgt das Herz in Seligkeit!" |
И небеса очам открыты, И полнится блаженством грудь. |
| "Herr Gumpel, Sie müssen einnehmen" - unterbrach Hyazinth die pathetische Deklamation - "das Blut in Ihren Eingeweiden ist wieder schwindelig, ich weiß was Ihnen fehlt -" | - Господин Румпель, вам следует принять внутрь...-прервал Гиацинт эту патетическую декламацию,- кровь у вас во внутренностях опять замутилась, я знаю, чего вам нужно... |
| "Du weißt nicht -" seufzte der Herr. | - Ты не знаешь, - вздохнул барин. |
| "Ich sage Ihnen, ich weiß" - erwiderte der Diener, und nickte mit seinem gutmütig betätigenden Gesichtchen - "ich kenne Sie ganz durch und durch, ich weiß, Sie sind ganz das Gegenteil von mir, wenn Sie Durst haben, habe ich Hunger, wenn Sie Hunger haben, habe ich Durst; Sie sind zu korpulent und ich bin zu mager, Sie haben viel Einbildung und ich habe desto mehr Geschäftssinn, ich bin ein Praktikus und Sie sind ein Diarrhetikus, kurz und gut, Sie sind ganz mein Antipodex." | - Говорю вам, знаю,- возразил слуга и покачал своим добродушно-участливым личиком,- я вас знаю всего насквозь, я знаю, вы полная противоположность мне. Когда вам хочется пить, мне хочется есть, когда я хочу пить, вы хотите есть. Вы слишком полновесны, я слишком худощав; у вас много воображения, а у меня зато больше деловой сметки; я практик, а вы диарретик; - короче говоря, вы мой антиподекс1. |
| "Ach Julia!" - seufzte Gumpelino - "wär ich der gelblederne Handschuh doch auf deiner Hand und küßte deine Wange! Haben Sie, Herr Doktor, jemals die Crelinger in Romeo und Julia gesehen?" | - Ах, Юлия,- вздохнул Гумпелино,- если бы я был желтой лайковой перчаткой на твоей руке и мог бы целовать тебе щечку! Вы видели когда-нибудь, господин доктор, Крелингер в "Ромео и Джульетте"? |
| "Freilich, und meine ganze Seele ist noch davon entzückt -" | - Видел, и до сих пор испытываю душевный восторг... |
| "Nun dann" - rief der Marchese begeistert, und Feuer schoß aus seinen Augen und beleuchtete die Nase - "dann verstehen Sie mich, dann wissen Sie was es heißt, wenn ich Ihnen sage: ich liebe! Ich will mich Ihnen ganz dekuvrieren. Hyazinth, geh mal hinaus -" | - В таком случае, - воскликнул маркиз с воодушевлением, и огонь засверкал в его глазах и озарил его нос, - в таком случае вы поймете меня! В таком случае вам понятно будет, если я скажу: я люблю! Я хочу вполне открыться перед вами. Гиацинт, выйди! |
| "Ich brauche gar nicht hinauszugehen" - sprach dieser verdrießlich - "Sie brauchen sich vor mir nicht zu genieren, ich kenne auch die Liebe, und ich weiß schon -" | - Мне незачем выходить, - отвечал недовольно Гиацинт, - вам нечего передо мной стесняться, я тоже знаю, что такое любовь, и знаю... |
| "Du weißt nicht!" rief Gumpelino. | |
| "Zum Beweise, Herr Marchese, daß ich weiß, brauche ich nur den Namen Julia Maxfield zu nennen. Beruhigen Sie sich, Sie werden wiedergeliebt - aber es kann Ihnen alles nichts helfen. Der Schwager Ihrer Geliebten läßt sie nicht aus den Augen, und bewacht sie Tag und Nacht wie einen Diamant." | - В доказательство того, что я знаю, господин маркиз, мне достаточно назвать имя Юлии Максфилд. Успокойтесь, и вас тоже любят, но от этого мало толку. Зять вашей возлюбленной не спускает с нее глаз и сторожит ее, как брильянт, днем и ночью. |
| "O ich Unglücklicher" - jammerte Gumpelino - "ich liebe und bin wiedergeliebt, wir drücken uns heimlich die Hände, wir treten uns unterm Tisch auf die Füße, wir winken uns mit den Augen, und wir haben keine Gelegenheit! Wie oft stehe ich im Mondschein auf dem Balkon, und bilde mir ein ich wäre selbst die Julia, und mein Romeo oder mein Gumpelino habe mir ein Rendezvous gegeben, und ich deklamieren ganz wie die Crelinger: | - О, я несчастный! -сокрушался Гумпелино.-Я люблю, и меня любят, мы тайком пожимаем друг другу руки, мы встречаемся ногами под столом, делаем знаки друг другу глазами, а случай все не представляется! Как часто стою я при свете луны на балконе и воображаю, что сам я - Юлия, и мой Ромео или мой Гумпелино назначил мне rendezvous1, и я декламирую, совсем как Крелингер: |
|
>Komm Nacht! Komm Gumpelino, Tag in Nacht! Denn du wirst ruhn auf Fittichen der Nacht, Wie frischer Schnee auf eines Raben Rücken. Komm milde, liebevolle Nacht! Komm, gib Mir meinen Romeo, oder Gumpelino -< |
Приди, о ночь! И с нею, светлый, день, Примчись на крыльях ночи, Гумпелино, Как чистый снег на ворона спине, Приди, о ночь волшебная! С тобою Придет Ромео или Гумпелино! |
| Aber ach! Lord Maxfield bewacht uns beständig, und wir sterben beide vor Sehnsuchtsgefühl! Ich werde den Tag nicht erleben, daß eine solche Nacht kommt, wo jedes reiner Jugend Blüte zum Pfande setzt, gewinnend zu verlieren! Ach! so eine Nacht wäre mir lieber, als wenn ich das große Los in der Hamburger Lotterie gewönne -" | Но - увы! - лорд Максфилд непрестанно сторожит нас, и мы умираем от страсти. Я не доживу до того дня, когда настанет ночь и когда "цвет юности чистейшей залогом станет жертвенной любви"! Ах, такая ночь приятнее, чем главный выигрыш в гамбургской лотерее! |
| "Welche Schwärmerei!" - rief Hyazinth - "das große Los, 100000 Mark!" | - Что за фантазия! - воскликнул Гиацинт. - Главный выигрыш - сто тысяч марок! |
| "Ja, lieber als das große Los" - fuhr Gumpelino fort -"wär mir so eine Nacht, und ach! sie hat mir schon oft eine solche Nacht versprochen, bei der ersten Gelegenheit, und ich hab mir schon gedacht, daß sie dann des Morgens deklamieren wird, ganz wie die Crelinger: | - Да, приятнее, чем главный выигрыш,- продолжал Гумпелино, - одна такая ночь, и - ах! - она не раз уже обещала мне такую ночь, при первом удобном случае, и я уже представлял себе, как наутро она будет декламировать, совсем точно Крелингер: |
|
>Willst du schon gehn? Der Tag ist ja noch fern. Es war die Nachtigall und nicht die Lerche, Die eben jetzt dein banges Ohr durchdrang. Sie singt des Nachts auf dem Granatbaum dort. Glaub, Lieber, mir, es war die Nachtigall."< |
Уходишь ты? Ведь день еще далек. То соловья, не жаворонка трели До слуха донеслися твоего. Он на гранатном дереве поет. Поверь, любимый, это - соловей. |
| "Das große Los für eine einzige Nacht!" - wiederholte unterdessen mehrmals Hyazinth, und konnte sich nicht zufriedengeben - "Ich habe eine große Meinung, Herr Marchese, von Ihrer Bildung, aber daß Sie es in der Schwärmerei so weit gebracht, hätte ich nicht geglaubt. Die Liebe sollte einem lieber sein als das große Los! Wirklich, Herr Marchese, seit ich mit Ihnen Umgang habe, als Bedienter, habe ich mir schon viel Bildung angewöhnt; aber soviel weiß ich, nicht einmal ein Achtelchen vom großen Los gäbe ich für die Liebe! Gott soll mich davor bewahren! Wenn ich auch rechne fünfhundert Mark Abzugsdekort, so bleiben doch noch immer zwölftausend Mark! - Die Liebe! Wenn ich alles zusammenrechne was mich die Liebe gekostet hat, kommen nur zwölf Mark und dreizehn Schilling heraus. Die Liebe! Ich habe auch viel Umsonstglück in der Liebe gehabt, was mich gar nichts gekostet hat; nur dann und wann habe ich mal meiner Geliebten par Complaisanz die Hühneraugen geschnitten. Ein wahres, gefühlvoll leidenschaftliches Attachement hatte ich nur ein einziges Mal, und das war die dicke Gudel vom Dreckwall. Die Frau spielte bei mir, und wenn ich kam, ihr das Los zu renovieren, drückte sie mir immer ein Stück Kuchen in die Hand, ein Stück sehr guten Kuchen; - auch hat sie mir manchmal etwas Eingemachtes gegeben, und ein Likörchen dabei, und als ich ihr einmal klagte, daß ich mit Gemütsbeschwerden behaftet sei, gab sie mir das Rezept zu den Pulvern, die ihr eigner Mann braucht. Ich brauche die Pulver noch bis zur heutigen Stunde, sie tun immer ihre Wirkung - weitere Folgen hat unsere Liebe nicht gehabt. Ich dächte, Herr Marchese, Sie brauchten mal eins von diesen Pulvern. Es war mein erstes, als ich nach Italien kam, daß ich in Mailand nach der Apotheke ging, und mir die Pulver machen ließ, und ich trage sie beständig bei mir. Wart nur, ich will sie suchen, und wenn ich suche so finde ich sie, und wenn ich sie finde so müssen sie Ew. Exzellenz einnehmen." | - Главный выигрыш за одну-единственную ночь! -многократно повторял между тем Гиацинт, не будучи в состоянии успокоиться. - Я высокого мнения о вашей образованности, господин маркиз, но я никогда бы не подумал, что вы так далеко зайдете в своих фантазиях. Любовь - дороже, чем главный выигрыш! Право, господин маркиз, с тех пор как я имею дело с вами в качестве вашего слуги, я немало приобрел образованности, но знаю наверняка, что не дал бы за любовь и одной восьмушечки главного выигрыша! Боже упаси меня от этого! Если даже отсчитать пятьсот марок налогу, то все-таки остается еще двенадцать тысяч марок! Любовь! Если сосчитать, сколько мне стоила любовь, то выйдет всего-навсего двенадцать марок и тринадцать шиллингов. Любовь! Я часто был счастлив в любви и даром, мне она ничего не стоила; лишь иногда я, par complaisance1, срезал мозоли моей возлюбленной. Истинную, полную чувства, страстную привязанность я испытал один-единственный раз: это была толстая Гудель с Грязного Вала. Она играла при моем посредстве в лотерее, и когда я являлся к ней, чтобы возобновить билет, она каждый раз всовывала мне в руку кусок пирога, кусок очень хорошего пирога, а иногда она давала мне и немножко варенья, с рюмочкой ликеру, а когда я как-то раз пожаловался ей, что страдаю меланхолией, она дала мне рецепт порошков, которые принимает ее собственный муж. Я до сих пор принимаю эти порошки, они всегда действуют -других последствий наша любовь не имела. Я полагаю, господин маркиз, вам следовало бы попробовать такой порошок. Первое, что я сделал, приехав в Италию, - пошел в аптеку в Милане и заказал порошки, и они постоянно со мной. Погодите, я поищу их, а поищу, так и найду, а найду, так вы, ваше превосходительство, должны их принять. |
| Es wäre zu weitläufig, wenn ich den Kommentar wiederholen wollte, womit der geschäftige Sucher jedes Stück begleitete, das er aus seiner Tasche kramte. Da kam zum Vorschein: 1. ein halbes Wachslicht, 2. ein silbernes Etui, worin die Instrumente zum Schneiden der Hühneraugen, 3. eine Zitrone, 4. eine Pistole, die obgleich nicht geladen, dennoch mit Papier umwickelt war, vielleicht damit ihr Anblick keine gefährliche Träume verursache, 5. eine gedruckte Liste von der letzten Ziehung der großen Hamburger Lotterie, 6. ein schwarzledernes Büchlein, worin die Psalmen Davids und die ausstehenden Schulden, 7. ein dürres Weidensträußchen, wie zu einem Knoten verschlungen, 8. ein Päckchen, das mit verblichenem Rosataffet überzogen war und die Quittung eines Lotterieloses enthielt, das einst fünfzigtausend Mark gewonnen, 9. ein plattes Stück Brot, wie weißgebackner Schiffszwieback, mit einem kleinen Loch in der Mitte, und endlich 10. die oben erwähnten Pulver, die der kleine Mann mit einer gewissen Rührung und mit seinem verwundert wehmütigen Kopfschütteln betrachtete. | Слишком долго было бы повторять те комментарии, которыми Гиацинт, деловито принявшись за поиски, сопровождал каждый предмет, вытаскиваемый из карманов. Извлечены были: 1) половинка восковой свечи, 2) серебряный футляр с инструментами для срезания мозолей, 3) лимон, 4) пистолет, хотя и не заряженный, но завернутый в бумагу, быть может, затем, чтобы вид его не наводил на опасные мысли, 5) печатная таблица выигрышей последней большой гамбургской лотереи, 6) книжка в черном кожаном переплете с псалмами Давида и со списком должников, 7) сухие прутья ивы, как бы сплетенные узлом, 8) пакетик в вылинявшей розовой тафте с квитанцией лотерейного билета, некогда выигравшего пятьдесят тысяч марок, 9) плоский кусочек хлеба, наподобие белого корабельного сухаря, с небольшой дырочкой посередине, и, наконец, 10) вышеупомянутые порошки, которые человек этот и стал рассматривать не без волнения, удивленно и скорбно покачивая головой. |
| "Wenn ich bedenke" - seufzte er - "daß mir vor zehn Jahren die dicke Gudel dies Rezept gegeben, und daß ich jetzt in Italien bin und dasselbe Rezept in Händen habe, und wieder die Worte lese: sal mirabile Glauberi, das heißt auf deutsch extra feines Glaubensalz von der besten Sorte - ach, da ist mir zumut, als hätte ich das Glaubensalz selbst schon eingenommen und als fühlte ich die Wirkung. Was ist der Mensch! Ich bin in Italien und denke an die dicke Gudel vom Dreckwall! Wer hätte das gedacht! Ich kann mir vorstellen, sie ist jetzt auf dem Lande, in ihrem Garten, wo der Mond scheint, und gewiß auch eine Nachtigall singt oder eine Lerche -" | - Когда я вспомню, - вздохнул он, - что десять лет тому назад толстая Гудель дала мне этот рецепт, и что я теперь в Италии, и у меня в руках этот рецепт, и когда я снова читаю слова: sal mirabile Glauberi1, что значит по-немецки - самая лучшая глауберова соль самого лучшего сорта, то - ах! - мне кажется, будто я принял уже глауберову соль и чувствую ее действие. Что такое человек! Я в Италии, а думаю о толстой Гудель с Грязного Вала! Кто бы мог представить себе это! Она, я воображаю, сейчас в деревне, в своем саду, где светит луна, тоже, конечно, поет соловей или жаворонок. |
| "Es ist die Nachtigall und nicht die Lerche!" seufzte Gumpelino dazwischen, und deklamierte vor sich hin: | "То соловья, не жаворонка трели!" - вздохнул Гумпелино и продекламировал опять: |
|
"Sie singt des Nachts auf dem Granatbaum dort; Glaub, Lieber, mir, es war die Nachtigall." |
Он на гранатном дереве поет Поверь, любимый, это - соловей |
| "Das ist ganz einerlei" - fuhr Hyazinth fort -"meinethalben ein Kanarienvogel, die Vögel die man im Garten hält, kosten am wenigsten. Die Hauptsache ist das Treibhaus, und die Tapeten im Pavillon und die Staatsfiguren, die davorstehen, und da stehen, zum Beispiel, ein nackter General von den Göttern und die Venus Urinia, die beide dreihundert Mark kosten. Mitten im Garten hat sich die Gudel auch eine Fontenelle anlegen lassen - Und da steht sie vielleicht jetzt und puhlt sich die Nase, und macht sich ein Schwärmereivergnügen und denkt an mich - Ach!" | - Это совершенно безразлично, - продолжал Гиацинт, - по мне, пусть даже канарейка; птицы, которые в саду, обходятся всего дешевле. Главное дело - оранжерея, и обивка в павильоне, и политические фигуры, что поставлены там. А там стоят, например, голый генерал, из богов, и Венера Уриния, и цена им вместе триста марок. Посреди сада Гудель завела себе также фонтанчик. А сама стоит теперь, может быть, там, и почесывает нос, и наслаждается мечтами, и думает обо мне... Ах! |
| Nach diesem Seufzer erfolgte eine sehnsüchtige Stille, die der Marchese endlich unterbrach, mit der schmachtenden Frage: | За вздохом этим последовала выжидательная тишина, которую маркиз прервал внезапно томным вопросом: |
| "Sage mir auf deine Ehre, Hyazinth, glaubst du wirklich, daß dein Pulver wirken wird?" | - Скажи по чести, Гиацинт, ты действительно уверен, что твой порошок подействует? |
| "Es wird auf meine Ehre wirken", erwiderte jener. "Warum soll es nicht wirken? Wirkt es doch bei mir! Und bin ich denn nicht ein lebendiger Mensch so gut wie Sie? Glaubensalz macht alle Menschen gleich; und wenn Rothschild Glaubensalz einnimmt, fühlt er dieselbe Wirkung wie das kleinste Maklerchen. Ich will Ihnen alles voraussagen: Ich schütte das Pulver in ein Glas, gieße Wasser dazu, rühre es, und sowie Sie das hinuntergeschluckt haben, ziehen Sie ein saures Gesicht und sagen >Prr! Prr!< Hernach hören Sie selbst wie es in Ihnen herumkullert, und es ist Ihnen etwas kurios zumut und Sie legen sich zu Bett, und ich gebe Ihnen mein Ehrenwort, Sie stehen wieder auf, und Sie legen sich wieder, und stehen wieder auf, und so fort, und den andern Morgen fühlen Sie sich leicht wie ein Engel mit weißen Flügeln, und Sie tanzen vor Gesundeswohlheit, nur ein bißchen blaß sehen Sie dann aus; aber ich weiß, Sie sehen gern schmachtend blaß aus, und wenn Sie schmachtend blaß aussehen, sieht man Sie gern." | - Честное слово, подействует, - отвечал Гиацинт. - Почему он может не подействовать? Действует же он на меня! А разве я не такой же человек, как вы? Глауберова соль. Дальше идет игра слов: Гиацинт вместо Glaubersalz, что значит - "глауберова соль", говорит Glauben-salz - "соль веры" (нем.). соль всех уравнивает, и когда Ротшильд принимает глауберову соль, то так же чувствует ее действие, как и самый маленький маклер. Я все скажу вам наперед: я всыплю порошок в стакан, подолью воды, размешаю, и как только вы проглотите это, вы скорчите кислую физиономию и скажете: "Бр...бр..." Потом вы услышите сами, как что-то бурлит внутри, вам станет как-то странно, и вы ляжете на кровать, и, даю вам честное слово, вы с нее встанете, и опять ляжете, и опять встанете, и так далее, а на следующее утро почувствуете себя легко, как ангел с белыми крыльями, запляшете от избытка здоровья и только будете несколько бледнее с виду; но я знаю, вам приятно, когда у вас томно-бледный вид, а когда у вас томно-бледный вид, то и другим приятно посмотреть на вас. |
| Obgleich Hyazinth solchermaßen zuredete, und schon das Pulver bereitete, hätte das doch wenig gefruchtet, wenn nicht dem Marchese plötzlich die Stelle, wo Julia den verhängnisvollen Trank einnimmt, in den Sinn gekommen wäre. | Несмотря на такие убедительные доводы и на то, что Гиацинт стал уже приготовлять порошки, все это ни к чему бы не привело, если бы внезапно маркизу не пришло в голову то место трагедии, где Джульетта выпивает роковой напиток. |
| "Was halten Sie Doktor" - rief er - "von der Müller in Wien? Ich habe sie als Julia gesehen, und Gott! Gott! wie spielt sie! Ich bin doch der größte Enthusiast für die Crelinger, aber die Müller, als sie den Becher austrank, hat mich hingerissen. Sehen Sie" - sprach er, indem er mit tragischer Gebärde das Glas, worin Hyazinth das Pulver geschüttet, zur Hand nahm - "sehen Sie, so hielt sie den Becher und schauderte, daß man alles mitfühlte wenn sie sagte: | - Что вы думаете, доктор, о венской Мюллер? - воскликнул он. - Я видел ее в роли Джульетты, и - боже, боже! - как она играет! Я ведь величайший поклонник Крелингер, но Мюллер в тот момент, когда она выпивает кубок, потрясла меня. Взгляните-ка, - сказал он, с трагическим жестом взяв в руки стакан, в который Гиацинт высыпал порошок, - взгляните-ка, вот так она держала бокал и сказала, содрогнувшись и вызвав всеоб-1цее содрогание: |
|
>Kalt rieselt matter Schaur durch meine Adern, Der fast die Lebenswärm erstarren macht!< |
Мертвящий трепет проникает в жилы И леденит пылающую кровь. |
| Und so stand sie, wie ich jetzt stehe, und hielt den Becher die Lippen, und bei den Worten: | Вот так стояла она, как я стою сейчас, держа бокал у губ, и при словах: |
|
>Weile, Tybalt! Ich komme Romeo! Dies trink ich dir.< |
Подожди, Тибальдо! Иду, Ромео! Пью я за тебя! - |
| Da leerte sie den Becher -" | она осушила бокал... |
| "Wohl bekomme es Ihnen, Herr Gumpel!" sprach Hyazinth mit feierlichem Tone; denn der Marchese hatte in nachahmender Begeisterung das Glas ausgetrunken, und sich, erschöpft von der Deklamation, auf das Sofa hingeworfen. | - На здоровье, господин Румпель! - произнес торжественно Гиацинт, когда маркиз, с таким увлечением подражая артистке, осушил стакан и, в изнеможении от своей декламации, опустился на софу. |
| Er verharrte jedoch nicht lange in dieser Lage; denn es klopfte plötzlich jemand an die Türe, und herein trat Lady Maxfields kleiner Jockei, der dem Marchese, mit lächelnder Verbeugung, ein Billett überreichte und sich gleich wieder empfahl. Hastig erbrach jener das Billett; während er las, leuchteten Nase und Augen vor Entzücken, jedoch plötzlich überflog eine Geisterblässe sein ganzes Gesicht, Bestürzung zuckte in jeder Muskel, mit Verzweiflungsgebärden sprang er auf, lachte grimmig, rannte im Zimmer umher, und schrie: | Но он не долго пробыл в таком положении; внезапно раздался стук в дверь, и в комнату вошел маленький жокей леди Максфилд; он, улыбаясь, с поклоном передал маркизу записку и тотчас же удалился. Маркиз поспешно распечатал письмо; пока он читал, нос и глаза его сверкали от восторга. Но вдруг призрачная бледность покрыла его лицо, дрожь ошеломления свела мускулы, он вскочил с жестом отчаяния, горестно захохотал и стал бегать по комнате, восклицая: |
| "Weh mir, ich Narr des Glücks!" | О, горе мне, посмешищу судьбы! |
| "Was ist? Was ist?" frug Hyazinth mit zitternder Stimme, und indem er krampfhaft das Kruzifix, woran er wieder putzte, in zitternden Händen hielt - "Werden wir diese Nacht überfallen?" | - Что такое? Что такое? - спросил Гиацинт дрожащим голосом, судорожно сжав в дрожащих руках распятие, за чистку которого он вновь принялся. - На нас нападут этой ночью? |
| "Was ist Ihnen, Herr Marchese", frug ich, ebenfalls nicht wenig erstaunt. | - Что с вами, господин маркиз?--спросил я, тоже немало изумившись. |
| "Lest! lest!" - rief Gumpelino, indem er uns das empfangene Billett hinwarf, und immer noch verzweiflungsvoll im Zimmer umherrannte, wobei sein blauer Domino ihn wie eine Sturmwolke umflatterte - "Weh mir, ich Narr des Glücks!" | - Читайте! Читайте! - воскликнул Гумпелино, бросив полученную им записку и все еще бегая по комнате в полном отчаянии, причем голубое домино его развевалось, как грозовая туча.-О, горе мне, посмешищу судьбы! |
| In dem Billette aber lasen wir folgende Worte: | В записке мы прочли следующее: |
| "Süßer Gumpelino! Sobald es tagt, muß ich nach England abreisen. Mein Schwager ist indessen schon vorangeeilt und erwartet mich in Florenz. Ich bin jetzt unbeobachtet, aber leider nur diese einzige Nacht - Laß uns diese benutzen, laß uns den Nektarkelch, den uns die Liebe kredenzt, bis auf den letzten Tropfen leeren. Ich harre, ich zittere - | "Прелесть моя, Гумпелино! На рассвете я должна отбыть в Англию. Мой деверь отправился уже вперед и встретит меня во Флоренции. Никто теперь не следит за мною - к сожалению, только в эту единственную ночь. Воспользуемся ею, осушим до последней капли чашу нектара, которую преподносит нам любовь. Жду, трепещу. |
| Julia Maxfield." | Юлия Максфилд". |
| "Weh mir, ich Narr des Glücks!" jammerte Gumpelino - "die Liebe will mir ihren Nektarkelch kredenzen, und ich, ach! ich Hansnarr des Glücks, ich habe schon den Becher des Glaubensalzes geleert! Wer bringt mir den schrecklichen Trank wieder aus dem Magen? Hülfe! Hülfe!" | - О, горе мне, посмешищу судьбы! - стонал Гумпелино.-Любовь преподносит мне чашу нектара, а я... ах! - я, глупое посмешище судьбы, осушил уже чашу глауберовой соли! Кто освободит мой желудок от ужасного напитка? Помогите! Помогите! |
| "Hier kann kein irdischer Lebensmensch mehr helfen", seufzte Hyazinth. | - Тут уж не поможет ни один живой человек на земле, - вздохнул Гиацинт. |
| "Ich bedauere Sie von ganzem Herzen", kondolierte ich ebenfalls. "Statt eines Kelchs mit Nektar ein Glas mit Glaubersalz zu genießen, das ist bitter! Statt des Thrones der Liebe harrt Ihrer jetzt der Stuhl der Nacht!" | - Всем сердцем сочувствую вам, - выразил я свое соболезнование. - Испить вместо чаши с нектаром чашус глауберовой солью - слишком уж горько. Вместо трона любви вас ждет теперь ночной стул. |
| "O Jesus! O Jesus!" - schrie der Marchese noch immer - "Ich fühle, wie es durch alle meine Adern rinnt - O wackerer Apotheker! dein Trank wirkt schnell - aber ich lasse mich doch nicht dadurch abhalten, ich will zu ihr eilen, zu ihren Füßen will ich niedersinken, und da verbluten!" | - Иисусе! Иисусе! -продолжал кричать маркиз.- Я чувствую, как напиток бежит по всем моим жилам. О, честный аптекарь! Твой напиток действует быстро, но это все-таки не остановит меня, я поспешу к ней, упаду к ее ногам, истеку кровью! |
| "Von Blut ist gar nicht die Rede" - begütigte Hyazinth - "Sie haben ja keine Homeriden. Sein Sie nur nicht leidenschaftlich -" | - О крови не может быть и речи, - успокаивал Гиацинт.-У вас ведь нет гомероя. Только не надо так волноваться! |
| "Nein, nein! ich will zu ihr hin, in ihren Armen - o Nacht! o Nacht -" | - Нет, нет! Я хочу к ней, в ее объятья! О, эта ночь, эта ночь! |
| "Ich sage Ihnen" - fuhr Hyazinth fort mit philosophischer Gelassenheit - "Sie werden in ihren Armen keine Ruhe haben, Sie werden zwanzigmal aufstehen müssen. Sein Sie nur nicht leidenschaftlich. Je mehr Sie im Zimmer auf und ab springen und je mehr Sie sich alterieren, desto schneller wirkt das Glaubensalz. Ihr Gemüt spielt der Natur in die Hände. Sie müssen wie ein Mann tragen, was das Schicksal über Sie beschlossen hat. Daß es so gekommen ist, ist vielleicht gut, und es ist vielleicht gut, daß es so gekommen ist. Der Mensch ist ein irdisches Wesen und begreift nicht die Fügung der Göttlichkeit. Der Mensch meint oft, er ginge seinem Glück entgegen, und auf seinem Wege steht vielleicht das Unglück mit einem Stock, und wenn ein bürgerlicher Stock auf einen adeligen Rücken kommt, so fühlt's der Mensch, Herr Marchese." | - Говорят вам, - с философским спокойствием продолжал Гиацинт, - вы не найдете покоя в ее объятьях, вам придется раз двадцать вставать. Только не волнуйтесь! Чем больше вы прыгаете взад и вперед по комнате, чем больше горячитесь, тем скорее подействует глауберова соль. Ведь настроение играет на руку природе. Вы должны сносить как мужчина то, что судьба послала вам. Что это так случилось, - может быть, хорошо, и, может быть, хорошо, что это случилось так. Человек - существо земное и не ведает божественного промысла. Часто человек думает, что идет навстречу счастью, а на пути ждет его, может быть, несчастье с палкой в руках, а когда мещанская палка пройдется по дворянской спине, то человек ведь чувствует это, господин маркиз! |
| "Weh mir, ich Narr des Glücks!" tobte noch immer Gumpelino, sein Diener aber sprach ruhig weiter: | - О, горе мне, посмешищу судьбы! - все еще бушевал Гумпелино, а слуга его продолжал спокойно: |
| "Der Mensch erwartet oft einen Kelch mit Nektar, und er kriegt eine Prügelsuppe, und ist auch Nektar süß, so sind doch Prügel desto bitterer; und es ist noch ein wahres Glück, daß der Mensch, der den andern prügelt, am Ende müde wird, sonst könnte es der andere wahrhaftig nicht aushalten. Gefährlicher ist aber noch, wenn das Unglück mit Dolch und Gift, auf dem Wege der Liebe, dem Menschen auflauert, so daß er seines Lebens nicht sicher ist. Vielleicht, Herr Marchese, ist es wirklich gut, daß es so gekommen ist, denn vielleicht wären Sie in der Hitze der Liebe zu der Geliebten hingelaufen, und auf dem Wege wäre ein kleiner Italiener mit einem Dolch, der sechs Brabanter Ellen lang ist, auf Sie losgerannt, und hätte Sie - ich will meinen Mund nicht zum Bösen auftun - bloß in die Wade gestochen. Denn hier kann man nicht, wie in Hamburg, gleich die Wache rufen, und in den Apenninen gibt es keine Nachtwächter. Oder vielleicht gar" - fuhr der unerbittliche Tröster fort, ohne durch die Verzweiflung des Marchese sich im mindesten stören zu lassen - "vielleicht gar, wenn Sie bei Lady Maxfield ganz wohl und warm säßen, käme plötzlich der Schwager von der Reise zurück und setzte Ihnen die geladene Pistole auf die Brust, und ließe Sie einen Wechsel unterschreiben von hunderttausend Mark. Ich will meinen Mund nicht zum Bösen auftun, aber ich setze den Fall: Sie wären ein schöner Mensch, und Lady Maxfield wäre in Verzweiflung, daß sie den schönen Menschen verlieren soll, und eifersüchtig, wie die Weiber sind, wollte sie nicht, daß eine andre sich nachher an Ihnen beglücke - Was tut sie? Sie nimmt eine Zitrone oder eine Orange, und schüttet ein klein weiß Pülverchen hinein, und sagt: >Kühle dich, Geliebter, du hast dich heiß gelaufen< - und den andern Morgen sind Sie wirklich ein kühler Mensch. Da war ein Mann, der hieß Pieper und der hatte eine Leidenschaftsliebe mit einer Mädchenperson, die das Posaunenengelhannchen hieß, und die wohnte auf der Kaffeemacherei und der Mann wohnte in der Fuhlentwiete -" | - Часто человек ждет чаши с нектаром, а получает палочную похлебку, и если нектар сладок, то удары тем горше. И поистине счастье, что человек, который колотит другого, в конце концов устает, иначе другой, право, не выдержал бы. А еще опаснее, когда несчастье с кинжалом и ядом подстерегает человека на пути любви, так что он и в своей жизни не уверен. Может быть, господин маркиз, и правда хорошо, что вышло так, ведь, может быть, вы побежали бы в пылу любви к возлюбленной, а по дороге на вас напал бы маленький итальянец с кинжалом длиною в шесть брабантских футов и только уколол бы вас - без злой мысли будь сказано - в икры. Ведь здесь нельзя, как в Гамбурге, позвать сейчас же караул: в Апеннинах-то нет ночных сторожей. Или даже,может быть,- продолжал он неумолимо утешать, нисколько не смущаясь отчаянием маркиза,- может быть даже, в то время как вы сидели бы спокойно и уютно у леди Максфилд, вернулся бы вдруг с пути деверь и приставил бы вам к груди заряженный пистолет и заставил бы вас подписать вексель в сто тысяч марок. Без злой мысли будь сказано, но беру такой случай: вы, предположим, красавец, и, предположим, леди Максфилд пришла в отчаяние, что ей предстоит потерять такого красавца, и, ревнуя вас, как свойственно женщинам, она не пожелала бы, чтобы вы осчастливили другую, - что бы она сделала? Она берет лимон или апельсин, подсыпает туда немножко порошку и говорит: "Прохладись, любимый мой, ты набегался, тебе жарко",- и на другое утро вы и в самом деле похолодевший человек. Был такой человек, звали его Пипер, у него была страстная любовь с некоей девушкой, которую звали Ангелочек Трубный Глас, жила она на Кофейной улице, а он на Фулентвите... |
| "Ich wollte, Hirsch" - schrie wütend der Marchese, dessen Unruhe den höchsten Grad erreicht hatte - "ich wollt, dein Pieper von der Fuhlentwiete, und sein Posaunenengel von der Kaffeemacherei, und du und die Gudel, ihr hättet mein Glaubensalz im Leibe!" | - Я бы хотел, Гирш, - бешено закричал маркиз, беспокойство которого достигло крайних пределов, - я бы хотел, чтобы и твой Пипер с Фулентвите, и Ангелочек Трубный Глас с Кофейной, и ты, и Гудель, чтобы все вы напились моей глауберовой соли! |
| "Was wollen Sie von mir, Herr Gumpel?" - versetzte Hyazinth, nicht ohne Anflug von Hitze -"Was kann ich dafür, daß Lady Maxfield just heut nacht abreisen will und Sie just heute invitiert? Konnt ich das vorauswissen? Bin ich Aristoteles? Bin ich bei der Vorsehung angestellt? Ich habe bloß versprochen, daß das Pulver wirken soll, und es wirkt so sicher, wie ich einst selig werde, und wenn Sie so disparat und leidenschaftlich mit solcher Raserei hin und her laufen, so wird es noch schneller wirken -" | - Что вы от меня хотите, господин Гумпель? - возразил Гиацинт не без запальчивости.- Чем я виноват, что леди Максфилд собирается уехать именно нынче ночью и пригласила вас именно нынче? Разве мог я знать это наперед? Разве я Аристотель? Разве я на службе у провидения? Я только обещал вам, что порошок подействует, и он действует - это так же верно, как то, что я некогда удостоюсь блаженства, а если вы будете и дальше бегать так беспокойно, и так волноваться, и так беситься, то он подействует еще скорее. |
| "So will ich mich ruhig hinsetzen!" ächzte Gumpelino, stampfte den Boden, warf sich ingrimmig aufs Sofa, unterdrückte gewaltsam seine Wut und Herr und Diener sahen sich lange schweigend an, bis jener endlich nach einem tiefen Seufzer und fast kleinlaut ihn anredete: | - Ну, так я буду сидеть спокойно! - простонал Гумпелино, топнув ногою об пол, и сердито бросился на софу, с усилием подавив свое бешенство. Господин и слуга долгое время молча смотрели друг на друга, и наконец первый, вздохнув глубоко, почти с робостью обратился ко второму: |
| "Aber Hirsch, was soll die Frau von mir denken, wenn ich nicht komme? Sie wartet jetzt auf mich, sie harrt sogar, sie zittert, sie glüht vor Liebe -" | - Но послушай, Гирш, что подумает обо мне эта дама, если я не приду? Она ждет меня теперь, ждет с нетерпением, трепещет, пылает любовью. |
| "Sie hat einen schönen Fuß" - sprach Hyazinth in sich hinein und schüttelte wehmütig sein Köpflein. In seiner Brust aber schien es sich gewaltig zu bewegen, unter seinem roten Rocke arbeitete sichtbar ein kühner Gedanke - | - У нее красивая нога, - произнес Гиацинт про себя и скорбно покачал головкой, но что-то в его груди начало приходить в движение, под его красной ливреей явственно заработала смелая мысль... |
| "Herr Gumpel" - sprach es endlich aus ihm hervor -"Schicken Sie mich!" | - Господин Гумпель, - произнес он наконец, - пошлите меня! |
| Bei diesen Worten zog eine hohe Röte über das bläßliche Geschäftsgesicht. | При этих словах яркий румянец разлился по его бледному деловитому лицу. |
Титульный лист | Предыдущая | Следующая