Краткая коллекция англтекстов
Джек Лондон
Martin Eden/Мартин Иден
CHAPTER XLV/Глава 45
| English | Русский |
| Kreis came to Martin one day--Kreis, of the "real dirt"; and Martin turned to him with relief, to receive the glowing details of a scheme sufficiently wild-catty to interest him as a fictionist rather than an investor. Kreis paused long enough in the midst of his exposition to tell him that in most of his "Shame of the Sun" he had been a chump. | Однажды к Мартину пришел Крейс, один из тех, которые из "настоящего теста"; и Мартин радостно потянулся к нему, в ответ же получил пылкий подробный рассказ о некой затее, достаточно сумасбродной, чтобы заинтересовать скорее романиста, чем человека с деньгами. Посреди объяснений Крейс ненадолго замолчал и вдруг заявил, что из большей части "Позора солнца" ясно - Мартин спятил. |
| "But I didn't come here to spout philosophy," Kreis went on. "What I want to know is whether or not you will put a thousand dollars in on this deal?" | - Но я к вам пришел не философию разводить, - тут же продолжал Крейс. - Мне вот что надо знать: вложите вы в это предприятие тысячу долларов? |
| "No, I'm not chump enough for that, at any rate," Martin answered. "But I'll tell you what I will do. You gave me the greatest night of my life. You gave me what money cannot buy. Now I've got money, and it means nothing to me. I'd like to turn over to you a thousand dollars of what I don't value for what you gave me that night and which was beyond price. You need the money. I've got more than I need. You want it. You came for it. There's no use scheming it out of me. Take it." | - Нет, не вложу, во всяком случае, не настолько уж я спятил, - ответил Мартин. - Но я сделаю другое. Когда-то я провел у вас самый замечательный вечер в моей жизни. Вы дали мне то, чего не купишь за деньги. Теперь у меня есть деньги, и они для меня ничего не значат. Я охотно уделю вам тысячу долларов, которые вовсе не ценю, за то, что вы дали мне в тот вечер и что бесценно. У вас нет денег. У меня их больше чем достаточно. Вам они нужны. За ними вы и пришли. Незачем их выманивать хитростью. Вот, возьмите. |
| Kreis betrayed no surprise. He folded the check away in his pocket. | Крейс не выразил удивления. Сложил чек, спрятал в карман. |
| "At that rate I'd like the contract of providing you with many such nights," he said. | - На таких условиях я готов подписать договор и обеспечить вам сколько угодно подобных вечеров, - сказал он. |
| "Too late." Martin shook his head. "That night was the one night for me. I was in paradise. It's commonplace with you, I know. But it wasn't to me. I shall never live at such a pitch again. I'm done with philosophy. I want never to hear another word of it." | - Слишком поздно, - Мартин покачал головой. - Тот вечер для меня единственный и неповторимый. Я побывал в раю. Для вас-то, понятно, такое в порядке вещей. Для меня все было иначе. Никогда уже мне не подняться на такие высоты. С философией я покончил. Больше и слышать о ней не хочу. |
| "The first dollar I ever made in my life out of my philosophy," Kreis remarked, as he paused in the doorway. "And then the market broke." | - Первый раз в жизни заработал на своей философии, - заметил Крейс, задержавшись в дверях. - И опять мои акции упали до нуля. |
| Mrs. Morse drove by Martin on the street one day, and smiled and nodded. He smiled back and lifted his hat. The episode did not affect him. A month before it might have disgusted him, or made him curious and set him to speculating about her state of consciousness at that moment. But now it was not provocative of a second thought. He forgot about it the next moment. He forgot about it as he would have forgotten the Central Bank Building or the City Hall after having walked past them. Yet his mind was preternaturally active. His thoughts went ever around and around in a circle. The centre of that circle was "work performed"; it ate at his brain like a deathless maggot. He awoke to it in the morning. It tormented his dreams at night. Every affair of life around him that penetrated through his senses immediately related itself to "work performed." He drove along the path of relentless logic to the conclusion that he was nobody, nothing. Mart Eden, the hoodlum, and Mart Eden, the sailor, had been real, had been he; but Martin Eden! the famous writer, did not exist. Martin Eden, the famous writer, was a vapor that had arisen in the mob-mind and by the mob-mind had been thrust into the corporeal being of Mart Eden, the hoodlum and sailor. But it couldn't fool him. He was not that sun-myth that the mob was worshipping and sacrificing dinners to. He knew better. | Как-то мимо Мартина по улице проехала миссис Морз, она улыбнулась ему и кивнула. Он улыбнулся в ответ и приподнял шляпу. Встреча ничуть его не задела. Месяцем раньше ему стало бы противно, а может быть, и любопытно, и он стал бы гадать, о чем подумала в ту минуту миссис Морз. Теперь же он просто не обратил внимания на эту встречу. Он тут же о ней забыл. Забыл, как забывал, пройдя мимо, о здании Центрального банка или муниципалитета. И однако ум его не знал ни минуты передышки. Мысль опять и опять шла по одному и тому же кругу. Средоточием этого круга оставалось одно: "Моя работа была уже сделана"; вот что непрестанно точило его. Эта мысль завладевала им поутру, едва он просыпался. По ночам она отравляла его сны. Все, что происходило вокруг, если только он вообще это замечал, тотчас связывалось с мыслью: "Моя работа была уже сделана". Тропа безжалостной логики вела его к заключению, что он - никто, ничто. Март Иден лихой парень, и Март Иден матрос - вот это был он, живой, настоящий; но Мартина Идена знаменитого писателя на свете не было. Мартин Иден знаменитый писатель - призрак, выдумка черни, стадным мышлением черни втиснутая в живого, из плоти и крови, Марта Идена, лихого парня и матроса. Но его не проведешь. Он не идол, которому поклоняется толпа, вместо жертвенных даров преподнося ему обеды. Не так он глуп. |
| He read the magazines about himself, and pored over portraits of himself published therein until he was unable to associate his identity with those portraits. He was the fellow who had lived and thrilled and loved; who had been easy-going and tolerant of the frailties of life; who had served in the forecastle, wandered in strange lands, and led his gang in the old fighting days. He was the fellow who had been stunned at first by the thousands of books in the free library, and who had afterward learned his way among them and mastered them; he was the fellow who had burned the midnight oil and bedded with a spur and written books himself. But the one thing he was not was that colossal appetite that all the mob was bent upon feeding. | Он читал про себя в журналах, вглядывался в напечатанные там свои фотографии, и под конец ему начинало казаться, что и лицо это - не его. Он тот парень, который жил, и трепетал от восторга, и любил; был беззаботен, легко сносил всяческие неурядицы и прощал другим их грешки; служил простым матросом, ходил в плавание в диковинные края и верховодил своими приятелями в драках былых лет. Он тот парень, который поначалу опешил перед тысячами книг в бесплатной библиотеке, а потом научился в них разбираться и одолел их; он тот парень, который до полуночи не гасил свет, и вскакивал по будильнику, и сам писал книги. Но, вот нелепый обжора, которого усердно пичкает торжественными обедами чернь, - это не он. |
| There were things, however, in the magazines that amused him. All the magazines were claiming him. Warren's Monthly advertised to its subscribers that it was always on the quest after new writers, and that, among others, it had introduced Martin Eden to the reading public. The White Mouse claimed him; so did The Northern Review and Mackintosh's Magazine, until silenced by The Globe, which pointed triumphantly to its files where the mangled "Sea Lyrics" lay buried. Youth and Age, which had come to life again after having escaped paying its bills, put in a prior claim, which nobody but farmers' children ever read. The Transcontinental made a dignified and convincing statement of how it first discovered Martin Eden, which was warmly disputed by The Hornet, with the exhibit of "The Peri and the Pearl." The modest claim of Singletree, Darnley & Co. was lost in the din. Besides, that publishing firm did not own a magazine wherewith to make its claim less modest. | Попадалось в журналах и такое, что его забавляло. Все они заявляли на него права. "Ежемесячник Уоррена" уверял своих подписчиков, что, в неустанном поиске новых талантов, именно он представил читающей публике и Мартина Идена. На то же претендовала "Белая мышь", и "Северное обозрение", и "Журнал Макинтоша", пока всех не заглушил "Глобус". Этот победоносно ссылался на свои старые номера, где похоронены были искалеченные "Голоса моря". "Юность и время", который, уклонившись от оплаты счетов, снова ожил, тоже объявил о своем преимущественном праве на Мартина, но никто, кроме фермерских детей, этого не прочел. "Трансконтинентальный" горделиво и убедительно поведал, как он первый открыл Мартина Идена, и "Оса" горячо заспорила, похваляясь "Пери и жемчужиной". В этом назойливом шуме совсем потонуло скромное притязание издательства "Синглтри, Дарнли и К+". К тому же у этой издательской фирмы не было своего журнала, благодаря которому голос ее стал бы слышнее. |
| The newspapers calculated Martin's royalties. In some way the magnificent offers certain magazines had made him leaked out, and Oakland ministers called upon him in a friendly way, while professional begging letters began to clutter his mail. But worse than all this were the women. His photographs were published broadcast, and special writers exploited his strong, bronzed face, his scars, his heavy shoulders, his clear, quiet eyes, and the slight hollows in his cheeks like an ascetic's. At this last he remembered his wild youth and smiled. Often, among the women he met, he would see now one, now another, looking at him, appraising him, selecting him. He laughed to himself. He remembered Brissenden's warning and laughed again. The women would never destroy him, that much was certain. He had gone past that stage. | Газеты подсчитывали гонорары Мартина. Стало известно о щедрых предложениях, которые делали ему иные журналы, и к нему стали запросто обращаться за пожертвованиями оклендские священнослужители, а любители жить на подачки засыпали его письмами. Но хуже всего оказались женщины. Фотографии Мартина печатались всюду и везде, а газетчики всячески расписывали его мужественное, бронзовое от загара лицо, его шрамы, могучие плечи, ясные, спокойные глаза и слегка впалые щеки аскета. Наткнувшись на "аскета", Мартин с улыбкой вспомнил свою бесшабашную юность. Среди женщин, которых он теперь встречал, нередко то одна, то другая устремляла на него взгляд оценивающий, благосклонный. Он смеялся про себя. Вспоминал предостережение Бриссендена и опять смеялся. Что-что, а женщинам его не погубить. Это все в прошлом. |
| Once, walking with Lizzie toward night school, she caught a glance directed toward him by a well-gowned, handsome woman of the bourgeoisie. The glance was a trifle too long, a shade too considerative. Lizzie knew it for what it was, and her body tensed angrily. Martin noticed, noticed the cause of it, told her how used he was becoming to it and that he did not care anyway. | Однажды Мартин провожал Лиззи в вечернюю школу, и она перехватила взгляд, который бросила на него хорошо одетая красивая дама. Взгляд задержался чуть дольше, был несколько внимательней, чем полагается, Лиззи поняла, что он означает, вся гневно напряглась. Мартин заметил это, заметил и причину и сказал, что уже привык к таким взглядам, на него это вовсе не действует. |
| "You ought to care," she answered with blazing eyes. "You're sick. That's what's the matter." | - Должно действовать, - сказала Лиззи, глядя на него горящими глазами. - Больной ты, потому и не действует. |
| "Never healthier in my life. I weigh five pounds more than I ever did." | - В жизни не был здоровее. В весе и то прибавил, целых пять фунтов. |
| "It ain't your body. It's your head. Something's wrong with your think- machine. Even I can see that, an' I ain't nobody." | - Ты не телом больной. С головой неладно. Как-то не так у тебя шарики крутятся. Даже мне видать, а кто я такая. |
| He walked on beside her, reflecting. | Мартин задумался, молча шел с ней рядом. |
| "I'd give anything to see you get over it," she broke out impulsively. "You ought to care when women look at you that way, a man like you. It's not natural. It's all right enough for sissy-boys. But you ain't made that way. So help me, I'd be willing an' glad if the right woman came along an' made you care." | - Я бы все отдала, чтоб это у тебя прошло, - вырвалось у Лиззи. - На такого мужчину да не действует, когда женщина эдак поглядит. Куда это годится. На хлипкого какого не действует, это еще ладно. А ты ж не из таких. Убей меня бог, Мартин, пускай хоть какая тебя растормошит, я все одно порадуюсь. |
| When he left Lizzie at night school, he returned to the Metropole. | Мартин довел Лиззи до дверей вечерней школы и вернулся в "Метрополь". |
| Once in his rooms, he dropped into a Morris chair and sat staring straight before him. He did not doze. Nor did he think. His mind was a blank, save for the intervals when unsummoned memory pictures took form and color and radiance just under his eyelids. He saw these pictures, but he was scarcely conscious of them--no more so than if they had been dreams. Yet he was not asleep. Once, he roused himself and glanced at his watch. It was just eight o'clock. He had nothing to do, and it was too early for bed. Then his mind went blank again, and the pictures began to form and vanish under his eyelids. There was nothing distinctive about the pictures. They were always masses of leaves and shrub-like branches shot through with hot sunshine. | У себя в номере он опустился в глубокое кресло, и сидел и смотрел в одну точку. Не задремал он. И ни о чем не думал. В голове не было ни мыслей, ни воспоминаний, лишь изредка перед закрытыми глазами всплывали незваные картины прошлого, отчетливые, красочные, лучезарные, Мартин видел их будто не осознанно, как во сне. Но он не спал. В какую-то минуту встряхнулся, посмотрел на часы. Ровно восемь. Дел никаких, а ложиться спать слишком рано. И опять в голове ни мыслей, ни воспоминаний, а перед закрытыми глазами появляются и исчезают картины. Странные картины. Все какая-то листва, и ветви, похоже, кустарника, и все насквозь пронизано солнечными лучами. |
| A knock at the door aroused him. He was not asleep, and his mind immediately connected the knock with a telegram, or letter, or perhaps one of the servants bringing back clean clothes from the laundry. He was thinking about Joe and wondering where he was, as he said, | Очнулся он от стука в дверь. Он не спал и сразу решил: стучат, значит, телеграмма, или письмо, или может, горничная принесла белье из прачечной. Он подумал о Джо: где-то его теперь носит. И отозвался машинально: |
| "Come in." | - Войдите. |
| He was still thinking about Joe, and did not turn toward the door. He heard it close softly. There was a long silence. He forgot that there had been a knock at the door, and was still staring blankly before him when he heard a woman's sob. It was involuntary, spasmodic, checked, and stifled--he noted that as he turned about. The next instant he was on his feet. | Все еще занятый мыслями о Джо, он не обернулся к двери. Услыхал, как ее тихонько притворили. Надолго воцарилась тишина. Он забыл про стук в дверь, сидел, тупо уставясь в одну точку, и вдруг услышал женское рыданье. Невольный, судорожный, подавленный, придушенный всхлип. Все это Мартин мысленно отметил, пока оборачивался. Миг - и он вскочил. |
| "Ruth!" he said, amazed and bewildered. | - Руфь! - вымолвил он пораженный, не веря глазам. |
| Her face was white and strained. She stood just inside the door, one hand against it for support, the other pressed to her side. She extended both hands toward him piteously, and started forward to meet him. As he caught her hands and led her to the Morris chair he noticed how cold they were. He drew up another chair and sat down on the broad arm of it. He was too confused to speak. In his own mind his affair with Ruth was closed and sealed. He felt much in the same way that he would have felt had the Shelly Hot Springs Laundry suddenly invaded the Hotel Metropole with a whole week's washing ready for him to pitch into. Several times he was about to speak, and each time he hesitated. | Она была страшно бледная, вся как натянутая струна. Стояла у самой двери, одной рукой держалась за косяк, другая прижата к груди. Потом жалобно протянула руки и шагнула навстречу Мартину. Он взял ее за руки, повел к креслу, и при этом заметил - они холодные как лед. Придвинул другое кресло, сел на широкий подлокотник. Он был растерян, не мог вымолвить ни слова. Ведь он не сомневался, что между ними все кончено бесповоротно. И теперь чувство было примерно такое же, как если бы прачечная гостиницы в Горячих ключах вдруг наводнила гостиницу "Метрополь" грязным бельем за целую неделю и ему надо было сейчас же все это перестирать. Несколько раз хотел он заговорить и всякий раз не решался. |
| "No one knows I am here," Ruth said in a faint voice, with an appealing smile. | - Никто не знает, что я здесь, - еле слышно сказала Руфь и очаровательно улыбнулась. |
| "What did you say?" | - Что ты сказала? - переспросил Мартин. |
| He was surprised at the sound of his own voice. | Звук собственного голоса удивил его. |
| She repeated her words. | Руфь повторила. |
| "Oh," he said, then wondered what more he could possibly say. | - А-а, - только и ответил он и помедлил, не находя слов. |
| "I saw you come in, and I waited a few minutes." | - Я видела, как ты вернулся, и несколько минут выждала. |
| "Oh," he said again. | - А-а, - опять сказал Мартин. |
| He had never been so tongue-tied in his life. Positively he did not have an idea in his head. He felt stupid and awkward, but for the life of him he could think of nothing to say. It would have been easier had the intrusion been the Shelly Hot Springs laundry. He could have rolled up his sleeves and gone to work. | Никогда еще ему так не изменял дар речи. В голове ни единой мысли. Он чувствовал себя тупым и неловким, но, хоть убей, не знал, что сказать. Да было бы легче, если бы сюда вторглась прачечная Горячих ключей. Он бы просто засучил рукава и принялся за работу. |
| "And then you came in," he said finally. | - А потом ты вошла, - сказал он наконец. |
| She nodded, with a slightly arch expression, and loosened the scarf at her throat. | Она кивнула не без лукавства и чуть распустила шарф на шее. |
| "I saw you first from across the street when you were with that girl." | - Сначала я увидела тебя на другой стороне улицы с той девушкой. |
| "Oh, yes," he said simply. "I took her down to night school." | - А, да, - просто сказал Мартин. - Я провожал ее в вечернюю школу. |
| "Well, aren't you glad to see me?" she said at the end of another silence. | - Так что же, ты мне не рад? - спросила Руфь после нового короткого молчания. |
| "Yes, yes." He spoke hastily. "But wasn't it rash of you to come here?" | - Да, да, - поспешно ответил Мартин. - Но ведь это неосторожно, что ты пришла сюда? |
| "I slipped in. Nobody knows I am here. I wanted to see you. I came to tell you I have been very foolish. I came because I could no longer stay away, because my heart compelled me to come, because--because I wanted to come." | - Я проскользнула незаметно. Никто не знает, что я здесь. Я очень хотела тебя видеть. Я пришла сказать тебе, что была ужасно глупая. Я пришла, потому что больше не могу без тебя, потому что сердце рвалось к тебе, потому что... потому что очень хотела прийти. |
| She came forward, out of her chair and over to him. She rested her hand on his shoulder a moment, breathing quickly, and then slipped into his arms. And in his large, easy way, desirous of not inflicting hurt, knowing that to repulse this proffer of herself was to inflict the most grievous hurt a woman could receive, he folded his arms around her and held her close. But there was no warmth in the embrace, no caress in the contact. She had come into his arms, and he held her, that was all. She nestled against him, and then, with a change of position, her hands crept up and rested upon his neck. But his flesh was not fire beneath those hands, and he felt awkward and uncomfortable. | Она встала с кресла и подошла к нему. Часто дыша, положила руки ему на плечо, еще миг - и прильнула к нему, а Мартин по неизменной своей доброте и снисходительности вовсе не желал ее обидеть, он понимал, что оттолкнуть ее, когда она вот так рванулась к нему, - значит жестоко ее оскорбить, ибо нет для женщины обиды горше, и он обнял Руфь и прижал к себе. Но не было жара в этом объятии, не было нежности. Она прижалась к нему, вот он ее и обнял, только и всего. Руфь прильнула к нему, а потом потянулась, обхватила руками его шею. Но его не обдало жаром, лишь было неловко и неудобно. |
| "What makes you tremble so?" he asked. "Is it a chill? Shall I light the grate?" | - Почему ты так дрожишь? - спросил он. - Тебе холодно? Зажечь камин? |
| He made a movement to disengage himself, but she clung more closely to him, shivering violently. | Он хотел высвободиться, но она крепче прижалась к нему, ее трясло. |
| "It is merely nervousness," she said with chattering teeth. "I'll control myself in a minute. There, I am better already." | - Это просто нервы, - стуча зубами, сказала она. - Сейчас возьму себя в руки. Ну вот, мне уже лучше. |
| Slowly her shivering died away. He continued to hold her, but he was no longer puzzled. He knew now for what she had come. | Дрожь понемногу утихла. Мартин все держал Руфь в объятиях, но недоумевать перестал. Теперь он знал, зачем она пришла. |
| "My mother wanted me to marry Charley Hapgood," she announced. | - Мама хотела, чтобы я вышла за Чарли Хэпгуда, - объявила Руфь. |
| "Charley Hapgood, that fellow who speaks always in platitudes?" Martin groaned. Then he added, "And now, I suppose, your mother wants you to marry me." | - Чарли Хэпгуд? Это тот, который всегда изрекает прописные истины? - тяжко вздохнув, сказал Мартин. Потом прибавил: - А теперь, я полагаю, твоя мамаша хочет, чтобы ты вышла за меня. |
| He did not put it in the form of a question. He stated it as a certitude, and before his eyes began to dance the rows of figures of his royalties. | Это был не вопрос. Мартин сказал это вполне уверенно, и у него перед глазами заплясали ряды цифр - его гонорары. |
| "She will not object, I know that much," Ruth said. | - Возражать она не станет, я знаю, - сказала Руфь. |
| "She considers me quite eligible?" | - Она считает, что я подходящий для тебя муж? |
| Ruth nodded. | Руфь кивнула. |
| "And yet I am not a bit more eligible now than I was when she broke our engagement," he meditated. "I haven't changed any. I'm the same Martin Eden, though for that matter I'm a bit worse--I smoke now. Don't you smell my breath?" | - А ведь теперь я в точности такой же, как был, когда она разорвала нашу помолвку, - вслух размышлял Мартин. - Я совсем не изменился. Я тот же самый Мартин Иден, даже стал хуже - я теперь курю. Ты разве не чувствуешь, как от меня несет табаком? |
| In reply she pressed her open fingers against his lips, placed them graciously and playfully, and in expectancy of the kiss that of old had always been a consequence. But there was no caressing answer of Martin's lips. He waited until the fingers were removed and then went on. | В ответ Руфь прижала к его губам пальчики - очень мило, игриво, в ожидании поцелуя, которым Мартин, бывало, отзывался на это. Но нежного поцелуя не последовало. Мартин подождал, пока она отняла пальчики, и продолжал: |
| "I am not changed. I haven't got a job. I'm not looking for a job. Furthermore, I am not going to look for a job. And I still believe that Herbert Spencer is a great and noble man and that Judge Blount is an unmitigated ass. I had dinner with him the other night, so I ought to know." | - Я остался каким был. Я не устроился на службу. И не ищу службу. Больше того, и не собираюсь искать. И по-прежнему убежден, что Герберт Спенсер великий, благородный человек, а судья Блаунт непроходимо глуп. Я на днях у него обедал, лишний раз убедился. |
| "But you didn't accept father's invitation," she chided. | - Но ты не принял папино приглашение, - упрекнула Руфь. |
| "So you know about that? Who sent him? Your mother?" | - Значит, тебе это известно! Кто его послал? Твоя мамаша? |
| She remained silent. | Руфь молчала. |
| "Then she did send him. I thought so. And now I suppose she has sent you." | - Значит, и вправду она его подослала. Так я и думал. А теперь, надо полагать, она послала тебя? |
| "No one knows that I am here," she protested. "Do you think my mother would permit this?" | - Никто не знает, что я здесь, - запротестовала Руфь. - Ты думаешь, мама бы мне разрешила? |
| "She'd permit you to marry me, that's certain." | - Выйти за меня замуж она тебе разрешила, это уж наверняка. |
| She gave a sharp cry. "Oh, Martin, don't be cruel. You have not kissed me once. You are as unresponsive as a stone. And think what I have dared to do." She looked about her with a shiver, though half the look was curiosity. "Just think of where I am." | - О, Мартин, зачем ты такой жестокий! - вскричала Руфь. - Ты даже ни разу меня не поцеловал. Ты как каменный. Подумай, на что я решилась! - Вздрогнув, она огляделась по сторонам, хотя во взгляде ее сквозило и любопытство. - Подумай только, куда я пришла. |
| "_I could die for you! I could die for you_!"--Lizzie's words were ringing in his ears. | "Я хоть сейчас умру за тебя! Хоть сейчас!" - зазвучали в ушах у Мартина слова Лиззи. |
| "Why didn't you dare it before?" he asked harshly. "When I hadn't a job? When I was starving? When I was just as I am now, as a man, as an artist, the same Martin Eden? That's the question I've been propounding to myself for many a day--not concerning you merely, but concerning everybody. You see I have not changed, though my sudden apparent appreciation in value compels me constantly to reassure myself on that point. I've got the same flesh on my bones, the same ten fingers and toes. I am the same. I have not developed any new strength nor virtue. My brain is the same old brain. I haven't made even one new generalization on literature or philosophy. I am personally of the same value that I was when nobody wanted me. And what is puzzling me is why they want me now. Surely they don't want me for myself, for myself is the same old self they did not want. Then they must want me for something else, for something that is outside of me, for something that is not I! Shall I tell you what that something is? It is for the recognition I have received. That recognition is not I. It resides in the minds of others. Then again for the money I have earned and am earning. But that money is not I. It resides in banks and in the pockets of Tom, Dick, and Harry. And is it for that, for the recognition and the money, that you now want me?" | - Почему ты не решилась на это раньше? - резко спросил он. - Когда у меня не было работы? Когда я голодал? Когда я был тот же, что теперь, - как человек, как художник, тот же самый Мартин Иден? Вот вопрос, над которым я бьюсь уже много дней, - это не только тебя касается, но всех и каждого. Ты видишь, я не изменился, хотя меня вдруг стали очень высоко ценить и приходится все время напоминать себе, что я - прежний. Та же плоть у меня на костях, те же самые пальцы на руках и на ногах. Я тот же самый. Я не стал ни сильнее, ни добродетельнее. И голова у меня все та же. Я не додумался ни до единого нового обобщения ни в литературе, ни в философии. Как личность я стою ровно столько же, сколько стоил, когда никому не был нужен. А теперь чего ради я им вдруг понадобился, вот что непостижимо. Сам по себе я им наверняка не нужен, ведь я все такой же, как прежде, когда не был им нужен. Значит, я нужен им из-за чего-то еще, из-за чего-то, что вне меня, из-за того, что не я! Сказать тебе, в чем соль? Я получил признание. Но признание - вовсе не я. Оно обитает в чужих умах. И еще я всем нужен из-за денег, которые заработал и зарабатываю. Но и деньги - не я. Они есть и в банках и в карманах первого встречного. Так что же, из-за этого я тебе теперь понадобился - из-за признания и денег? |
| "You are breaking my heart," she sobbed. "You know I love you, that I am here because I love you." | - Ты разбиваешь мне сердце, - сквозь слезы вымолвила Руфь. - Ты ведь знаешь, я люблю тебя, и я здесь оттого, что люблю тебя. |
| "I am afraid you don't see my point," he said gently. "What I mean is: if you love me, how does it happen that you love me now so much more than you did when your love was weak enough to deny me?" | - Боюсь, ты не уловила мою мысль, - мягко сказал Мартин. - Я о чем говорю: если ты меня любишь, как же это получилось, что теперь ты любишь меня гораздо сильнее, чем прежде, когда твоей любви хватило лишь на то, чтобы мне отказать? |
| "Forget and forgive," she cried passionately. "I loved you all the time, remember that, and I am here, now, in your arms." | - Забудь и прости, - воскликнула Руфь. - Помни лишь, что я все время любила тебя! И теперь я здесь с тобой. |
| "I'm afraid I am a shrewd merchant, peering into the scales, trying to weigh your love and find out what manner of thing it is." | - Боюсь, я расчетливый купец, глаз не спускаю с весов, стараюсь взвесить твою любовь и понять, что она такое. |
| She withdrew herself from his arms, sat upright, and looked at him long and searchingly. She was about to speak, then faltered and changed her mind. | Руфь высвободилась из рук Мартина, выпрямилась, посмотрела на пего долгим испытующим взглядом. Хотела было заговорить, но заколебалась и передумала. |
| "You see, it appears this way to me," he went on. "When I was all that I am now, nobody out of my own class seemed to care for me. When my books were all written, no one who had read the manuscripts seemed to care for them. In point of fact, because of the stuff I had written they seemed to care even less for me. In writing the stuff it seemed that I had committed acts that were, to say the least, derogatory. 'Get a job,' everybody said." | - Понимаешь, мне вот так это представляется, - продолжал Мартин. - Когда я был совершенно такой же, как теперь, никто, кроме людей из моего прежнего окружения, ни в грош меня не ставил. Когда все мои книги были уже написаны, никто из тех, кто читал рукописи, ни в грош их не ставил. В сущности, сочинительство даже роняло меня в их глазах. Словно это занятие если не вовсе позорное, то предосудительное. Все и каждый твердили: "Иди работать". |
| She made a movement of dissent. | Руфь знаком показала, что не согласна. |
| "Yes, yes," he said; "except in your case you told me to get a position. The homely word _job_, like much that I have written, offends you. It is brutal. But I assure you it was no less brutal to me when everybody I knew recommended it to me as they would recommend right conduct to an immoral creature. But to return. The publication of what I had written, and the public notice I received, wrought a change in the fibre of your love. Martin Eden, with his work all performed, you would not marry. Your love for him was not strong enough to enable you to marry him. But your love is now strong enough, and I cannot avoid the conclusion that its strength arises from the publication and the public notice. In your case I do not mention royalties, though I am certain that they apply to the change wrought in your mother and father. Of course, all this is not flattering to me. But worst of all, it makes me question love, sacred love. Is love so gross a thing that it must feed upon publication and public notice? It would seem so. I have sat and thought upon it till my head went around." | - Да-да, все, кроме тебя, - сказал Мартин, - ты называла это "добиться положения в обществе". Простое слово "работа", как многое из написанного мною, тебя оскорбляет. Звучит слишком грубо. Но поверь, было не меньшей грубостью, когда все вокруг поучали меня, как лодыря без стыда и совести. Но не будем отвлекаться. Меня напечатали, публика меня заметила, и от этого твоя любовь совершенно преобразилась. За Мартина Идена, чья работа была уже сделана, чьи книги были уже написаны, ты выходить не хотела. Твоя любовь к нему была недостаточно сильна, чтобы ты стала его женой. А теперь она достаточно сильна, и я поневоле делаю вывод: любовь твоя стала сильнее оттого, что меня напечатали и публика меня заметила. О гонорарах не упоминаю, ты о них, пожалуй, не думала, но, уж конечно, твои родители стали относиться ко мне по-другому в том числе и из-за них. Все это, разумеется, не лестно для меня. Но, что еще хуже, заставляет меня усомниться в Любви, в таинстве любви. Неужто любовь так примитивна и вульгарна, что должна питаться внешним успехом и признанием толпы? Похоже на то. Я сидел и думал об этом, пока у меня голова не пошла кругом. |
| "Poor, dear head." She reached up a hand and passed the fingers soothingly through his hair. "Let it go around no more. Let us begin anew, now. I loved you all the time. I know that I was weak in yielding to my mother's will. I should not have done so. Yet I have heard you speak so often with broad charity of the fallibility and frailty of humankind. Extend that charity to me. I acted mistakenly. Forgive me." | - Бедная, дорогая моя голова. - Руфь подняла руку, ласково провела по волосам Мартина. - Пусть больше не идет кругом. Попробуем начать сначала. Я все время тебя любила. Да, конечно, я оказалась слабой, подчинилась маме. Мне не следовало так поступать. Но ведь ты так часто и с такой снисходительностью говорил о человеческих слабостях и заблуждениях. Будь снисходителен и ко мне. Я ошиблась. Прости меня. |
| "Oh, I do forgive," he said impatiently. "It is easy to forgive where there is really nothing to forgive. Nothing that you have done requires forgiveness. One acts according to one's lights, and more than that one cannot do. As well might I ask you to forgive me for my not getting a job." | - Да простил я, - нетерпеливо сказал Мартин. - Когда, в сущности, нечего прощать, простить легко. Ты не сделала ничего такого, что требует прощения. Каждый поступает как умеет, большего не дано. С таким же успехом я могу просить у тебя прощения за то, что не шел работать. |
| "I meant well," she protested. "You know that I could not have loved you and not meant well." | - Я желала тебе добра, - горячо заверила Руфь, - Ты же знаешь. Как я могла любить тебя и не желать тебе добра. |
| "True; but you would have destroyed me out of your well-meaning." | - Верно. Но, желая мне добра, ты бы меня загубила. |
| "Yes, yes," he shut off her attempted objection. "You would have destroyed my writing and my career. Realism is imperative to my nature, and the bourgeois spirit hates realism. The bourgeoisie is cowardly. It is afraid of life. And all your effort was to make me afraid of life. You would have formalized me. You would have compressed me into a two-by- four pigeonhole of life, where all life's values are unreal, and false, and vulgar." He felt her stir protestingly. "Vulgarity--a hearty vulgarity, I'll admit--is the basis of bourgeois refinement and culture. As I say, you wanted to formalize me, to make me over into one of your own class, with your class-ideals, class-values, and class-prejudices." He shook his head sadly. "And you do not understand, even now, what I am saying. My words do not mean to you what I endeavor to make them mean. What I say is so much fantasy to you. Yet to me it is vital reality. At the best you are a trifle puzzled and amused that this raw boy, crawling up out of the mire of the abyss, should pass judgment upon your class and call it vulgar." | Да, да, - отмел он ее попытку возразить. - Ты загубила бы меня как писателя, загубила бы дело моей жизни. Я по природе своей реалист, а буржуазии по самой ее сути реализм ненавистен. Буржуазия труслива. Она боится жизни. И ты всячески внушала мне страх перед жизнью. Ты бы ограничила меня рамками приличий, загнала бы меня в закуток жизни, где все жизненные ценности искажены, фальшивы, опошлены. - Руфь опять хотела было возразить. - Пошлость - да, именно так, махровая пошлость - это основа буржуазной утонченности и культуры. Повторяю, ты хотела ограничить меня рамками приличий, сделать из меня такого же буржуа, с вашими классовыми идеалами, классовыми понятиями и классовыми предрассудками, - Мартин невесело покачал головой. - Ты даже сейчас не понимаешь, о чем я говорю. Тебе кажется, все это просто мое воображение. А для меня это сама правда жизни. В лучшем случае тебя немножко озадачивает и забавляет, как это неотесанный парень, едва выбравшись из трясины невежества, берется судить о твоем сословии и называет его пошлым. |
| She leaned her head wearily against his shoulder, and her body shivered with recurrent nervousness. He waited for a time for her to speak, and then went on. | Руфь устало опустила голову к нему на плечо, и по телу ее опять прошла нервная дрожь. Мартин подождал, не заговорит ли она, потом продолжал. |
| "And now you want to renew our love. You want us to be married. You want me. And yet, listen--if my books had not been noticed, I'd nevertheless have been just what I am now. And you would have stayed away. It is all those damned books--" | - Тебе теперь нужно возродить нашу любовь. Нужно, чтобы мы поженились. Нужен я. Но слушай... если бы мои книги остались незамеченными, я все равно был бы таким, какой я есть. А ты бы сторонилась меня. И все из-за этих чертовых книг... |
| "Don't swear," she interrupted. | - Не ругайся, - прервала Руфь. |
| Her reproof startled him. He broke into a harsh laugh. | От ее упрека Мартин опешил. Он горько рассмеялся. |
| "That's it," he said, "at a high moment, when what seems your life's happiness is at stake, you are afraid of life in the same old way--afraid of life and a healthy oath." | - Вот-вот, решающая минута, на карту поставлено, как тебе кажется, все твое счастье, а ты по-прежнему боишься жизни... боишься жизни и крепкого словца. |
| She was stung by his words into realization of the puerility of her act, and yet she felt that he had magnified it unduly and was consequently resentful. They sat in silence for a long time, she thinking desperately and he pondering upon his love which had departed. He knew, now, that he had not really loved her. It was an idealized Ruth he had loved, an ethereal creature of his own creating, the bright and luminous spirit of his love-poems. The real bourgeois Ruth, with all the bourgeois failings and with the hopeless cramp of the bourgeois psychology in her mind, he had never loved. | Уязвленная его словами, она поняла нелепость своего упрека и все же решила, что он уж слишком преувеличивает, и обиделась. Они долго сидели молча, Руфь совсем приуныла, а Мартин размышлял об ушедшей своей любви. Теперь он знал, что настоящей любви не было. Он любил Руфь своей мечты, небесное создание, которое сам же и сотворил, светлую, сияющую музу своих стихов о любви. Подлинную Руфь, маленькую буржуазку, со всеми присущими ее среде недостатками и с безнадежно ограниченной истинно буржуазной психологией, он никогда не любил. |
| She suddenly began to speak. | Она вдруг заговорила. |
| "I know that much you have said is so. I have been afraid of life. I did not love you well enough. I have learned to love better. I love you for what you are, for what you were, for the ways even by which you have become. I love you for the ways wherein you differ from what you call my class, for your beliefs which I do not understand but which I know I can come to understand. I shall devote myself to understanding them. And even your smoking and your swearing--they are part of you and I will love you for them, too. I can still learn. In the last ten minutes I have learned much. That I have dared to come here is a token of what I have already learned. Oh, Martin!--" | - Да, многое из того, что ты сказал, правда. Я боялась жизни. Я недостаточно тебя любила. Я научилась любить лучше. Я люблю тебя за то, какой ты есть, и каким был, даже за то, как ты сумел стать таким. Люблю за то, чем ты непохож на всех, кого называешь моим классом, за твои убеждения, я их не понимаю, но непременно сумею понять. Всеми силами постараюсь - и пойму. И даже то, что ты куришь и ругаешься - это часть тебя, и я полюблю в тебе и это. Я еще могу научиться. За последние десять минут я многому научилась. Ведь вот я осмелилась прийти сюда, это знак, что чему-то я уже научилась. Ох, Мартин... |
| She was sobbing and nestling close against him. | Она расплакалась и прильнула к нему. |
| For the first time his arms folded her gently and with sympathy, and she acknowledged it with a happy movement and a brightening face. | Впервые он обнял ее с нежностью и сочувствием, и лицо ее просветлело, она благодарно прижалась к нему еще теснее. |
| "It is too late," he said. He remembered Lizzie's words. "I am a sick man--oh, not my body. It is my soul, my brain. I seem to have lost all values. I care for nothing. If you had been this way a few months ago, it would have been different. It is too late, now." | - Слишком поздно, - сказал он. Ему вспомнились слова Лиззи. - Я болен... нет-нет, не телом. Больна душа, мозг. Как будто все утеряло для меня цену. Все стало безразлично. Будь ты такая несколько месяцев назад, все, пожалуй, было бы иначе. Теперь слишком поздно. |
| "It is not too late," she cried. "I will show you. I will prove to you that my love has grown, that it is greater to me than my class and all that is dearest to me. All that is dearest to the bourgeoisie I will flout. I am no longer afraid of life. I will leave my father and mother, and let my name become a by-word with my friends. I will come to you here and now, in free love if you will, and I will be proud and glad to be with you. If I have been a traitor to love, I will now, for love's sake, be a traitor to all that made that earlier treason." | - Нет, не поздно! - воскликнула Руфь. - Вот увидишь. Я докажу тебе, что моя любовь выросла, она для меня больше, чем этот мой класс и все, что мне дорого. Я отброшу все, чем дорожат буржуа. Я больше не боюсь жизни. Я оставлю отца и мать, и пусть у моих друзей мое имя станет притчей во языцех. Я останусь с тобой, прямо сейчас, и, если захочешь, пусть это будет свободная любовь, и я буду горда и счастлива, что я с тобой. Раньше я предала любовь, но теперь ради любви я предам все, что толкнуло меня на ту прежнюю измену. |
| She stood before him, with shining eyes. | Она стояла перед ним, глаза ее сияли. |
| "I am waiting, Martin," she whispered, "waiting for you to accept me. Look at me." | - Я жду, Мартин, - прошептала она, - жду твоего согласия. Посмотри на меня! |
| It was splendid, he thought, looking at her. She had redeemed herself for all that she had lacked, rising up at last, true woman, superior to the iron rule of bourgeois convention. It was splendid, magnificent, desperate. And yet, what was the matter with him? He was not thrilled nor stirred by what she had done. It was splendid and magnificent only intellectually. In what should have been a moment of fire, he coldly appraised her. His heart was untouched. He was unaware of any desire for her. Again he remembered Lizzie's words. | Великолепно, подумал он, глядя на Руфь. Она искупила все свои слабости, восстала наконец, как истая женщина, презрела железные правила буржуазных условностей. Великолепно, блистательно, безрассудно. Но что же это с ним? Ее смелость не восхитила его, не взволновала. Только умом понимает он, как это блистательно, великолепно. Ему бы загореться, а он холодно оценивает ее. Сердце молчит. И нет ни тени желания. Опять вспомнились слова Лиззи. |
| "I am sick, very sick," he said with a despairing gesture. "How sick I did not know till now. Something has gone out of me. I have always been unafraid of life, but I never dreamed of being sated with life. Life has so filled me that I am empty of any desire for anything. If there were room, I should want you, now. You see how sick I am." | - Я болен, очень болен, - Мартин безнадежно покачал головой. - Только теперь и понял, как я болен. Что-то ушло из меня. Я никогда не боялся жизни, но у меня и в мыслях не было, что я могу ею пресытиться. А теперь я сыт по горло и ничего больше не хочу. Если бы я еще мог чего-то хотеть, я сейчас пожелал бы тебя. Сама видишь, как я болен! |
| He leaned his head back and closed his eyes; and like a child, crying, that forgets its grief in watching the sunlight percolate through the tear-dimmed films over the pupils, so Martin forgot his sickness, the presence of Ruth, everything, in watching the masses of vegetation, shot through hotly with sunshine that took form and blazed against this background of his eyelids. It was not restful, that green foliage. The sunlight was too raw and glaring. It hurt him to look at it, and yet he looked, he knew not why. | Мартин откинул голову и закрыл глаза; и как плачущий, ребенок забывает о своем горе, заглядевшись на солнечный свет, проникший сквозь мокрые от слез ресницы, так и Мартин забыл о своей болезни, о Руфи, обо всем, глядя, как сквозь густую массу зелени пробивается жаркий солнечный свет и слепящими лучами льется, под опущенные веки. Она не приносит покоя, эта зеленая листва. Слишком резок, слишком ярок солнечный свет. Смотреть больно, а он все смотрит, сам не зная почему. |
| He was brought back to himself by the rattle of the door-knob. Ruth was at the door. | Он очнулся от стука дверной ручки. Руфь стояла у двери. |
| "How shall I get out?" she questioned tearfully. "I am afraid." | - Как мне отсюда выйти? - спросила она со слезами в голосе. - Я боюсь. |
| "Oh, forgive me," he cried, springing to his feet. "I'm not myself, you know. I forgot you were here." He put his hand to his head. "You see, I'm not just right. I'll take you home. We can go out by the servants' entrance. No one will see us. Pull down that veil and everything will be all right." | - Ох, прости, - Мартин вскочил. - Видишь, я сам не свой. Я и забыл, что ты здесь. - Он прижал руку ко лбу. - Понимаешь, я не в себе. Сейчас провожу тебя домой. Выйдем черным ходом. Никто нас не увидит. Опусти вуаль, и все обойдется. |
| She clung to his arm through the dim-lighted passages and down the narrow stairs. | Крепко держа его под руку, шла она по тускло освещенным коридорам, спускалась по узкой лестнице. |
| "I am safe now," she said, when they emerged on the sidewalk, at the same time starting to take her hand from his arm. | - Теперь я в безопасности, - сказала Руфь, едва они вышли на улицу, и хотела отнять руку. |
| "No, no, I'll see you home," he answered. | - Нет-нет, я провожу тебя до дому, - отозвался Мартин. |
| "No, please don't," she objected. "It is unnecessary." | - Нет, пожалуйста, не надо, - возразила она. - Это совершенно лишнее. |
| Again she started to remove her hand. He felt a momentary curiosity. Now that she was out of danger she was afraid. She was in almost a panic to be quit of him. He could see no reason for it and attributed it to her nervousness. So he restrained her withdrawing hand and started to walk on with her. Halfway down the block, he saw a man in a long overcoat shrink back into a doorway. He shot a glance in as he passed by, and, despite the high turned-up collar, he was certain that he recognized Ruth's brother, Norman. | Опять она попыталась высвободить руку. Мартина взяло любопытство. Сейчас когда ничто ей не грозит, она боится. Панически хочет отделаться от него. Но ведь теперь ей бояться нечего, должно быть, это просто нервы. И Мартин удержал ее руку и пошел вместе с ней. Они прошли с полквартала, и вдруг впереди какой-то человек в длинном пальто отпрянул в подъезд. Проходя мимо, Мартин мельком заглянул в подъезд и, несмотря на поднятый воротник, узнал брата Руфи, Нормана. |
| During the walk Ruth and Martin held little conversation. She was stunned. He was apathetic. Once, he mentioned that he was going away, back to the South Seas, and, once, she asked him to forgive her having come to him. And that was all. The parting at her door was conventional. They shook hands, said good night, and he lifted his hat. The door swung shut, and he lighted a cigarette and turned back for his hotel. When he came to the doorway into which he had seen Norman shrink, he stopped and looked in in a speculative humor. | По дороге Мартин и Руфь почти не разговаривали. Она была оглушена случившимся. Он - равнодушен. Он упомянул, что уезжает, возвращается в Южные моря, а она попросила прощенья за то, что пришла. Вот и все разговоры. У ее подъезда они чинно распрощались. Пожали друг другу руки, пожелали доброй ночи, Мартин приподнял шляпу. Дверь захлопнулась, Мартин закурил и повернул обратно, к гостинице. Проходя мимо подъезда, в котором прежде укрылся Норман, Мартин остановился и в раздумье заглянул туда. |
| "She lied," he said aloud. "She made believe to me that she had dared greatly, and all the while she knew the brother that brought her was waiting to take her back." He burst into laughter. "Oh, these bourgeois! When I was broke, I was not fit to be seen with his sister. When I have a bank account, he brings her to me." | - Она лгала, - сказал он вслух. - Старалась внушить мне, что поступила безрассудно смело, а сама знала, что брат, который ее привел, ждет, чтобы проводить ее обратно. - Мартин расхохотался. - Ох, уж эти буржуа! Когда у меня не было ни гроша, я, видите ли, недостоин был показаться рядом с его сестрой. А когда у меня завелся счет в банке, он сам приводит ее ко мне. |
| As he swung on his heel to go on, a tramp, going in the same direction, begged him over his shoulder. | Мартин повернулся на каблуках, двинулся было дальше, и тут бродяга, идущий в ту же сторону, окликнул его мимоходом: |
| "Say, mister, can you give me a quarter to get a bed?" were the words. | - Слышь, мистер, может, дашь четвертак на ночлег? |
| But it was the voice that made Martin turn around. The next instant he had Joe by the hand. | Не слова, а голос заставил Мартина круто обернуться. Миг - и он уже стискивал руку Джо. |
| "D'ye remember that time we parted at the Hot Springs?" the other was saying. "I said then we'd meet again. I felt it in my bones. An' here we are." | - Не забыл, как мы с тобой распрощались в Горячих ключах? - говорил Джо. - Я тогда сказал, мы, мол, еще встретимся. Прямо чуял. И вот нате. |
| "You're looking good," Martin said admiringly, "and you've put on weight." | - А ты молодцом, - любуясь им, сказал Мартин. - И раздобрел. |
| "I sure have." Joe's face was beaming. "I never knew what it was to live till I hit hoboin'. I'm thirty pounds heavier an' feel tiptop all the time. Why, I was worked to skin an' bone in them old days. Hoboin' sure agrees with me." | - Ну ясно, - Джо так и сиял. - Покуда не пошел бродяжить, знать не знал настоящей-то жизни. Тридцать фунтов поднабрал и чувствую себя лучше некуда. В те-то дни я как вол работал, стал кожа да кости. А вот бродяжить - это по мне. |
| "But you're looking for a bed just the same," Martin chided, "and it's a cold night." | - Да, но на ночлег у тебя денег нет, - проворчал Мартин, - а ночь холодная. |
| "Huh? Lookin' for a bed?" Joe shot a hand into his hip pocket and brought it out filled with small change. "That beats hard graft," he exulted. "You just looked good; that's why I battered you." | - Чего? На ночлег нету? - Джо сунул руку в карман штанов и вытащил горсть мелочи. - Спину гнувши столько не заработаешь, - ликовал Джо, - Больно ты шикарный, вот я к тебе и подъехал. |
| Martin laughed and gave in. | Мартин со смехом сдался. |
| "You've several full-sized drunks right there," he insinuated. | - У тебя тут не на один стаканчик, - намекнул он. |
| Joe slid the money back into his pocket. | Джо ссыпал деньги в карман. |
| "Not in mine," he announced. "No gettin' oryide for me, though there ain't nothin' to stop me except I don't want to. I've ben drunk once since I seen you last, an' then it was unexpected, bein' on an empty stomach. When I work like a beast, I drink like a beast. When I live like a man, I drink like a man--a jolt now an' again when I feel like it, an' that's all." | - Не пойдет, - объявил он. - С выпивкой покончил, не из-за чего такого, просто сам не желаю. Мы как с тобой расстались, я раз только и накачался, и то промашка вышла, потому на голодное брюхо. Я когда работаю зверски, так и пью зверски. А живу как человек, стало быть, и пью как человек - опрокину стаканчик, если есть охота, и крышка. |
| Martin arranged to meet him next day, and went on to the hotel. He paused in the office to look up steamer sailings. The Mariposa sailed for Tahiti in five days. | Мартин сговорился назавтра с ним увидеться и пошел в гостиницу. Задержался у конторки портье, посмотрел расписание пароходов. Через пять дней на Таити отходила "Марипоза". |
| "Telephone over to-morrow and reserve a stateroom for me," he told the clerk. "No deck-stateroom, but down below, on the weather-side,--the port-side, remember that, the port-side. You'd better write it down." | - Позвоните завтра и закажите мне отдельную каюту, - сказал он портье. - Не на палубе, а внизу, с наветренной стороны, с левого борта, запомните, с левого борта! Запишите-ка лучше. |
| Once in his room he got into bed and slipped off to sleep as gently as a child. The occurrences of the evening had made no impression on him. His mind was dead to impressions. The glow of warmth with which he met Joe had been most fleeting. The succeeding minute he had been bothered by the ex-laundryman's presence and by the compulsion of conversation. That in five more days he sailed for his loved South Seas meant nothing to him. So he closed his eyes and slept normally and comfortably for eight uninterrupted hours. He was not restless. He did not change his position, nor did he dream. Sleep had become to him oblivion, and each day that he awoke, he awoke with regret. Life worried and bored him, and time was a vexation. | У себя в номере он тотчас лег в постель и уснул сном младенца. Все, что произошло в этот вечер, не затронуло душу. Душа ко всему оставалась глуха. Мимолетна была и радость от встречи с Джо. Уже через минуту и сам Джо, и необходимость вести с ним разговор стали ему тягостны. Ничего не значило и предстоящее через пять дней отплытие к любимым Южным морям. Итак, Мартин закрыл глаза и спокойно, безмятежно проспал восемь часов. Ничто не тревожило его сон. Он не ворочался, спал без сновидений. Уснуть - значило забыться и, просыпаясь по утрам, он просыпался нехотя. Жизнь надоела и постыла, и неизвестно было, как убить время. |
Титульный лист | Предыдущая | Следующая