Краткая коллекция англтекстов
Джек Лондон
Martin Eden/Мартин Иден
CHAPTER XLVI/Глава 46
| English | Русский |
| "Say, Joe," was his greeting to his old-time working-mate next morning, "there's a Frenchman out on Twenty-eighth Street. He's made a pot of money, and he's going back to France. It's a dandy, well-appointed, small steam laundry. There's a start for you if you want to settle down. Here, take this; buy some clothes with it and be at this man's office by ten o'clock. He looked up the laundry for me, and he'll take you out and show you around. If you like it, and think it is worth the price--twelve thousand--let me know and it is yours. Now run along. I'm busy. I'll see you later." | - Послушай, Джо, - так он встретил наутро своего прежнего напарника, - тут на Двадцать восьмой улице есть один француз, он накопил кучу денег и возвращается во Францию. У него маленькая, но шикарная, хорошо оборудованная паровая прачечная. Если хочешь остепениться, это в самый раз для начала. На-ка возьми, приоденься на это и к десяти часам будь в конторе вот у этого человека. Он по моей просьбе подыскал прачечную, он тебя отведет туда и все покажет. Если она тебе понравится и ты решишь, что она стоит этих денег - двенадцати тысяч, скажешь мне, и она твоя. А теперь шагай. Я занят. Увидимся позднее. |
| "Now look here, Mart," the other said slowly, with kindling anger, "I come here this mornin' to see you. Savve? I didn't come here to get no laundry. I come a here for a talk for old friends' sake, and you shove a laundry at me. I tell you, what you can do. You can take that laundry an' go to hell." | - Ну вот что, Март, - медленно, распаляясь, - сказал Джо. - Я нынче утром пришел свидеться с тобой. Ясно? Ни за какой не за прачечной я пришел. Пришел покалякать, для ради старой дружбы, а ты мне тычешь в рожу какую-то прачечную. Так вот что я тебе скажу, катись ты со своей прачечной ко всем чертям! |
| He was out of the room when Martin caught him and whirled him around. | Джо ринулся было вон из комнаты, но Мартин схватил его за плечо и повернул к себе. |
| "Now look here, Joe," he said; "if you act that way, I'll punch your head. An for old friends' sake I'll punch it hard. Savve?--you will, will you?" | - Ну вот что, Джо, - сказал он, - за такие штуки я сейчас дам тебе по башке! Да еще как дам, ради старой-то дружбы. Ясно?.. Ну, будешь дурить, будешь? |
| Joe had clinched and attempted to throw him, and he was twisting and writhing out of the advantage of the other's hold. They reeled about the room, locked in each other's arms, and came down with a crash across the splintered wreckage of a wicker chair. Joe was underneath, with arms spread out and held and with Martin's knee on his chest. He was panting and gasping for breath when Martin released him. | Джо оказался в клинче и, извиваясь, корчась, пытался высвободиться. Крепко обхватив друг друга, они закружились по комнате и с треском повалились на обломки, только что бывшие креслом. Джо был повержен, руки раскинуты и прижаты к полу, колено Мартина придавило ему грудь. Когда Мартин отпустил его, он тяжело дышал и ловил ртом воздух. |
| "Now we'll talk a moment," Martin said. "You can't get fresh with me. I want that laundry business finished first of all. Then you can come back and we'll talk for old sake's sake. I told you I was busy. Look at that." | - Теперь слушай, - сказал Мартин. - И нечего со мной лаяться. Я хочу первым делом покончить с прачечной. А потом придешь и потолкуем ради старой дружбы. Говорю тебе, я занят. Погляди. |
| A servant had just come in with the morning mail, a great mass of letters and magazines. | Горничная как раз принесла утреннюю почту - гору писем и журналов. |
| "How can I wade through that and talk with you? You go and fix up that laundry, and then we'll get together." | - Как я буду разбираться во всем этом и толковать с тобой? Ты пойди сообрази насчет прачечной, а потом посидим. |
| "All right," Joe admitted reluctantly. "I thought you was turnin' me down, but I guess I was mistaken. But you can't lick me, Mart, in a stand-up fight. I've got the reach on you." | - Ладно, - нехотя согласился Джо. - Я-то думал, ты хочешь от меня отделаться, ну, видать, ошибся. А только в открытом бою тебе меня не одолеть, Март. Я тебя запросто достану, у меня рука подлинней. |
| "We'll put on the gloves sometime and see," Martin said with a smile. | - Что ж, как-нибудь наденем перчатки и поглядим, - с улыбкой сказал Мартин. |
| "Sure; as soon as I get that laundry going." Joe extended his arm. "You see that reach? It'll make you go a few." | - А как же. Дай только запущу прачечную. - Джо вытянул руку. - Видал, какой размах? Ты у меня покувыркаешься. |
| Martin heaved a sigh of relief when the door closed behind the laundryman. He was becoming anti-social. Daily he found it a severer strain to be decent with people. Their presence perturbed him, and the effort of conversation irritated him. They made him restless, and no sooner was he in contact with them than he was casting about for excuses to get rid of them. | Когда дверь за Джо затворилась, Мартин вздохнул с облегчением. Он стал бирюком. День ото дня тяжелей становилось вести себя с людьми по-людски. Со всеми было не по себе, чтобы разговаривать, приходилось делать над собой усилие, и это злило. Все ему досаждали, и, едва с кем-либо встретясь, он уже искал предлога, чтобы отвязаться от человека. |
| He did not proceed to attack his mail, and for a half hour he lolled in his chair, doing nothing, while no more than vague, half-formed thoughts occasionally filtered through his intelligence, or rather, at wide intervals, themselves constituted the flickering of his intelligence. | Когда Джо ушел, Мартин не набросился на почту, как бывало, с полчаса он сидел, лениво развалясь в кресле, ничего не делал, и лишь изредка смутные, недодуманные мысли проходили в его сознании, вернее, эти мысли и составляли его вяло пульсирующее сознание. |
| He roused himself and began glancing through his mail. There were a dozen requests for autographs--he knew them at sight; there were professional begging letters; and there were letters from cranks, ranging from the man with a working model of perpetual motion, and the man who demonstrated that the surface of the earth was the inside of a hollow sphere, to the man seeking financial aid to purchase the Peninsula of Lower California for the purpose of communist colonization. There were letters from women seeking to know him, and over one such he smiled, for enclosed was her receipt for pew-rent, sent as evidence of her good faith and as proof of her respectability. | Потом он очнулся и стал просматривать почту. Там был десяток писем с просьбой об автографе - Мартин узнавал их с первого взгляда; были письма охотников до подачек; и еще послания разных маньяков, начиная от чудака, который изобрел действующую модель вечного двигателя, и другого, который доказывал, что земная поверхность это внутренняя сторона полой сферы, и до человека, просившего поддержать его деньгами, чтобы купить нижнекалифорнийский полуостров и обратить его в коммунистическую колонию. Были письма от женщин, жаждущих познакомиться с Мартином, и одно такое письмо вызвало у него улыбку: к нему была приложена квитанция на оплату постоянного места в церкви, корреспондентка приложила ее в знак того, что она женщина добропорядочная, в подтверждение своей респектабельности. |
| Editors and publishers contributed to the daily heap of letters, the former on their knees for his manuscripts, the latter on their knees for his books--his poor disdained manuscripts that had kept all he possessed in pawn for so many dreary months in order to find them in postage. There were unexpected checks for English serial rights and for advance payments on foreign translations. His English agent announced the sale of German translation rights in three of his books, and informed him that Swedish editions, from which he could expect nothing because Sweden was not a party to the Berne Convention, were already on the market. Then there was a nominal request for his permission for a Russian translation, that country being likewise outside the Berne Convention. | Редакторы и издатели тоже внесли свою каждодневную лепту; первые осаждали его мольбами о рассказах, вторые - мольбами о книгах, о его злосчастных рукописях, которыми раньше пренебрегали, и тогда, чтобы снова отправлять их по редакциям, он на долгие безотрадные месяцы отдавая в заклад все свои пожитки. Пришли неожиданные чеки за право публикации в английской периодике и авансы за переводы на иностранные языки. Английский агент Мартина писал, что продал права на перевод трех его книг немецким издателям, и сообщал, что уже поступили в продажу переводы на шведский, за что автору не причитается ни гроша, так как Швеция не участвует в Бернской конвенции. Была здесь и просьба разрешить его перевод на русский, пустая формальность, так как Россия тоже не подписывала Бернскую конвенцию. |
| He turned to the huge bundle of clippings which had come in from his press bureau, and read about himself and his vogue, which had become a furore. All his creative output had been flung to the public in one magnificent sweep. That seemed to account for it. He had taken the public off its feet, the way Kipling had, that time when he lay near to death and all the mob, animated by a mob-mind thought, began suddenly to read him. Martin remembered how that same world-mob, having read him and acclaimed him and not understood him in the least, had, abruptly, a few months later, flung itself upon him and torn him to pieces. Martin grinned at the thought. Who was he that he should not be similarly treated in a few more months? Well, he would fool the mob. He would be away, in the South Seas, building his grass house, trading for pearls and copra, jumping reefs in frail outriggers, catching sharks and bonitas, hunting wild goats among the cliffs of the valley that lay next to the valley of Taiohae. | Потом Мартин обратился к объемистой пачке вырезок, которую прислали из бюро вырезок, и почитал, что пишут о нем и о его популярности, вернее, уже о громкой славе. Все, что им создано, было кинуто публике сразу, одним щедрым взмахом. Пожалуй, отсюда и весь шум. Публика восторгается им, как восторгалась Киплингом в ту пору, когда тот лежал на смертном одре, - вся чернь, движимая все тем же стадным чувством, вдруг схватилась его читать. Мартин помнил, как, прочитав Киплинга, наградив бурными аплодисментами и ни черта в нем не поняв, все та же чернь несколько месяцев спустя вдруг набросилась на него и втоптала в грязь. При этой мысли Мартин усмехнулся. Кто знает, может, через несколько месяцев так же обойдутся и с ним - почему бы нет? Ну, нет, он одурачит всю эту чернь. Он будет далеко, в Южных морях, будет строить свой тростниковый дворец, торговать жемчугом и копрой, носиться по волнам на хрупких катамаранах, ловить акул и скумбрию, охотиться на диких коз среди утесов по соседству с Долиной Тайохае. |
| In the moment of that thought the desperateness of his situation dawned upon him. He saw, cleared eyed, that he was in the Valley of the Shadow. All the life that was in him was fading, fainting, making toward death. | Так думал Мартин и вдруг понял: нет, безнадежно. Со всей ясностью он увидел, что вступил в Долину теней. Все, что было в нем живо, блекнет, гаснет, отмирает. |
| He realized how much he slept, and how much he desired to sleep. Of old, he had hated sleep. It had robbed him of precious moments of living. Four hours of sleep in the twenty-four had meant being robbed of four hours of life. How he had grudged sleep! Now it was life he grudged. Life was not good; its taste in his mouth was without tang, and bitter. This was his peril. Life that did not yearn toward life was in fair way toward ceasing. Some remote instinct for preservation stirred in him, and he knew he must get away. He glanced about the room, and the thought of packing was burdensome. Perhaps it would be better to leave that to the last. In the meantime he might be getting an outfit. | До сознания дошло, как много он теперь спит и как все время хочет спать. Прежде сон был ему ненавистен. Сон отнимал драгоценные мгновения жизни. Четыре часа сна в сутки - значит, четыре часа украдены у жизни. Как его злило, что не спать нельзя. А теперь его злит жизнь. Она потеряла вкус, в ней не стало остроты, она отдает горечью. И это - гибель. Кто не стремится жить, тот на пути к концу. Слабый инстинкт самосохранения шевельнулся в Мартине, и он понял, надо отсюда вырваться. Оглядел комнату - придется укладывать вещи, даже подумать тошно. Лучше, наверно, заняться этим в последнюю очередь. А пока можно позаботиться о снаряжении. |
| He put on his hat and went out, stopping in at a gun-store, where he spent the remainder of the morning buying automatic rifles, ammunition, and fishing tackle. Fashions changed in trading, and he knew he would have to wait till he reached Tahiti before ordering his trade-goods. They could come up from Australia, anyway. This solution was a source of pleasure. He had avoided doing something, and the doing of anything just now was unpleasant. He went back to the hotel gladly, with a feeling of satisfaction in that the comfortable Morris chair was waiting for him; and he groaned inwardly, on entering his room, at sight of Joe in the Morris chair. | Он надел шляпу, вышел и до полудня коротал время в охотничьем магазине, покупая автоматические винтовки, патроны и всякую рыболовную снасть. Спрос в торговле изменчив, и он выпишет товары, только когда приедет на Таити и узнает, что сейчас в ходу. А можно чтобы их доставили из Австралии. На том он с удовольствием и порешил. Незачем сразу же что-то делать, ведь что-либо делать сейчас неприятно. Довольный, он возвращался в гостиницу, предвкушая, как усядется в удобное глубокое кресло, и, войдя в номер, внутренне застонал - в кресле сидел Джо. |
| Joe was delighted with the laundry. Everything was settled, and he would enter into possession next day. Martin lay on the bed, with closed eyes, while the other talked on. Martin's thoughts were far away--so far away that he was rarely aware that he was thinking. It was only by an effort that he occasionally responded. And yet this was Joe, whom he had always liked. But Joe was too keen with life. The boisterous impact of it on Martin's jaded mind was a hurt. It was an aching probe to his tired sensitiveness. When Joe reminded him that sometime in the future they were going to put on the gloves together, he could almost have screamed. | Джо был в восторге от прачечной. Все договорено, и завтра он вступит во владение. Мартин лег на кровать и закрыл глаза, а Джо все говорил свое. Мысли Мартина уносились далеко, так далеко, что минутами он не отдавал себе в них отчета. Лишь изредка он через силу что-то отвечал старому приятелю. А ведь это Джо, славный малый, которого он всегда любил. Но Джо слишком полон жизни. Его громогласное жизнелюбие отзывалось болью в душе Мартина, мучительно бередило усталые чувства. И когда Джо напомнил, что они собирались надеть боксерские перчатки и помериться силами, Мартин чуть не взвыл. |
| "Remember, Joe, you're to run the laundry according to those old rules you used to lay down at Shelly Hot Springs," he said. "No overworking. No working at night. And no children at the mangles. No children anywhere. And a fair wage." | - Смотри, Джо, заведи в своей прачечной такие правила, какие придумал тогда в Горячих ключах, - сказал Мартин. - Чтоб без сверхурочной работы. И без ночной... У катков никаких детей. Детей вообще на работу не ставь. И платить по справедливости. |
| Joe nodded and pulled out a note-book. | Джо кивнул, вытащил записную книжку. |
| "Look at here. I was workin' out them rules before breakfast this A.M. What d'ye think of them?" | - Вот гляди. Я перед завтраком сидел над этими правилами. Чего про них скажешь? |
| He read them aloud, and Martin approved, worrying at the same time as to when Joe would take himself off. | Он прочел их вслух, и Мартин одобрил их, с досадой при этом думая, когда же Джо наконец уйдет. |
| It was late afternoon when he awoke. Slowly the fact of life came back to him. He glanced about the room. Joe had evidently stolen away after he had dozed off. That was considerate of Joe, he thought. Then he closed his eyes and slept again. | Под вечер Мартин проснулся. Медленно пришел в себя. Оглядел комнату. Видно, когда он задремал, Джо тихонько ускользнул. Очень мило с его стороны, подумал Мартин. Закрыл глаза и опять уснул. |
| In the days that followed Joe was too busy organizing and taking hold of the laundry to bother him much; and it was not until the day before sailing that the newspapers made the announcement that he had taken passage on the Mariposa. Once, when the instinct of preservation fluttered, he went to a doctor and underwent a searching physical examination. Nothing could be found the matter with him. His heart and lungs were pronounced magnificent. Every organ, so far as the doctor could know, was normal and was working normally. | В последующие дни Джо был поглощен хлопотами в своей новой прачечной и не слишком ему докучал; а газеты сообщили, что Мартин взял билет на "Марипозу", только накануне отплытия. Однажды в нем затрепыхался инстинкт самосохранения, он пошел к врачу, и тот тщательно его обследовал. Все оказалось в полном порядке. Сердце и легкие просто великолепные. Насколько мог судить доктор, все органы были в норме и работали нормально. |
| "There is nothing the matter with you, Mr. Eden," he said, "positively nothing the matter with you. You are in the pink of condition. Candidly, I envy you your health. It is superb. Look at that chest. There, and in your stomach, lies the secret of your remarkable constitution. Physically, you are a man in a thousand--in ten thousand. Barring accidents, you should live to be a hundred." | - Вы здоровы, мистер Иден, - сказал доктор, - совершенно здоровы. Вы в прекрасной форме. Признаюсь, я завидую вашему организму. Здоровье превосходное. Какова грудная клетка! В ней и в вашем желудке секрет вашего замечательного здоровья. Такой крепыш - один на тысячу... на десять тысяч, Если не вмешается какой-нибудь несчастный случай, вы проживете до ста лет. |
| And Martin knew that Lizzie's diagnosis had been correct. Physically he was all right. It was his "think-machine" that had gone wrong, and there was no cure for that except to get away to the South Seas. The trouble was that now, on the verge of departure, he had no desire to go. The South Seas charmed him no more than did bourgeois civilization. There was no zest in the thought of departure, while the act of departure appalled him as a weariness of the flesh. He would have felt better if he were already on board and gone. | И Мартин понял, что Лиззи правильно поставила диагноз. Тело у него в порядке. Неладно с "мыслительной машинкой", и тут одно лечение - отправиться в Южные моря. Но вот беда, сейчас, накануне отплытия, у него пропала охота пускаться в путь. Южные моря пленяли не больше, чем буржуазная цивилизация. Предстоящее отплытие не радовало, а мысль о физических усилиях, которые тут потребуются, ужасала. Окажись он уже на борту, ему бы полегчало. |
| The last day was a sore trial. Having read of his sailing in the morning papers, Bernard Higginbotham, Gertrude, and all the family came to say good-by, as did Hermann von Schmidt and Marian. Then there was business to be transacted, bills to be paid, and everlasting reporters to be endured. He said good-by to Lizzie Connolly, abruptly, at the entrance to night school, and hurried away. At the hotel he found Joe, too busy all day with the laundry to have come to him earlier. It was the last straw, but Martin gripped the arms of his chair and talked and listened for half an hour. | Последний день был тяжким испытанием для Мартина. Прочитав в утренних газетах о его отъезде, Бернард Хиггинботем с Гертрудой и всем семейством явились прощаться, пришли и Герман Шмидт с Мэриан. Да еще надо было закончить какие-то дела, оплатить счета, вытерпеть бесконечную череду репортеров. С Лиззи Конноли он наскоро простился у дверей вечерней школы и поспешил прочь. В гостинице он застал Джо - тот весь день был занят в прачечной и только теперь сумел вырваться. Это была последняя капля, но Мартин вцепился в ручки кресла и с полчаса разговаривал со старым приятелем и слушал его. |
| "You know, Joe," he said, "that you are not tied down to that laundry. There are no strings on it. You can sell it any time and blow the money. Any time you get sick of it and want to hit the road, just pull out. Do what will make you the happiest." | - Ты не привязан к этой прачечной, Джо, так и знай. Никаких таких обязательств у тебя нет. Можешь в любую минуту ее продать, а деньги растранжирить. Как только она тебе опротивеет и захочется побродяжить, бросай все и шагай. Живи как душе угодно. |
| Joe shook his head. | Джо только головой покачал. |
| "No more road in mine, thank you kindly. Hoboin's all right, exceptin' for one thing--the girls. I can't help it, but I'm a ladies' man. I can't get along without 'em, and you've got to get along without 'em when you're hoboin'. The times I've passed by houses where dances an' parties was goin' on, an' heard the women laugh, an' saw their white dresses and smiling faces through the windows--Gee! I tell you them moments was plain hell. I like dancin' an' picnics, an' walking in the moonlight, an' all the rest too well. Me for the laundry, and a good front, with big iron dollars clinkin' in my jeans. I seen a girl already, just yesterday, and, d'ye know, I'm feelin' already I'd just as soon marry her as not. I've ben whistlin' all day at the thought of it. She's a beaut, with the kindest eyes and softest voice you ever heard. Me for her, you can stack on that. Say, why don't you get married with all this money to burn? You could get the finest girl in the land." | - Нет уж, спасибо, Март, я свое отшагал. Бродяжить хорошо, да есть одна загвоздка - девчонки. Таким уж я уродился, люблю девчонок. Без женского полу тоска заедает, а пошел бродяжить, хочешь не хочешь обходись без них. Бывает, иду мимо дома, а там пляшут, вечеринка, слышно, женщины смеются, в окошко глянешь - они в белых платьях, лица улыбчивые - ух-ты! И таково тошно делается. Больно я люблю плясать да пикники, да гулять при луне, и все такое. Я от прачечной не отступлюсь, чтоб и вид приличный, и в кармане чтоб денежки звенели. Я уж углядел девчонку, как раз вчера, и знаешь, я с ней хоть сейчас под венец. Вот хожу целый день посвистываю, все она у меня на уме. Красотка, глаза добрые, голосок нежный - другой такой отродясь не встречал. Я от нее не отступлюсь, будь уверен. Слышь, Март, а ты чего не женишься, с такими-то деньжищами? Мог бы взять за себя самую что ни на есть раскрасавицу. |
| Martin shook his head with a smile, but in his secret heart he was wondering why any man wanted to marry. It seemed an amazing and incomprehensible thing. | Мартин с улыбкой покачал головой, а сам поду мал, чего ради кого-то тянет жениться. Удивительно это и непостижимо. |
| From the deck of the Mariposa, at the sailing hour, he saw Lizzie Connolly hiding in the skirts of the crowd on the wharf. Take her with you, came the thought. It is easy to be kind. She will be supremely happy. It was almost a temptation one moment, and the succeeding moment it became a terror. He was in a panic at the thought of it. His tired soul cried out in protest. He turned away from the rail with a groan, muttering, "Man, you are too sick, you are too sick." | В час отплытия он увидел с палубы "Марипозы", как за толпой провожающих прячется Лиззи Конноли. "Возьми ее с собой, - мелькнула мысль. - Так легко быть добрым. Она будет бесконечно счастлива". На миг им завладело искушение, но в следующую же минуту он ужаснулся. Паника охватила его. Усталая душа громко протестовала. Застонав, Мартин отошел от поручней. "Ты слишком болен, приятель, слишком болен", - пробормотал он. |
| He fled to his stateroom, where he lurked until the steamer was clear of the dock. In the dining saloon, at luncheon, he found himself in the place of honor, at the captain's right; and he was not long in discovering that he was the great man on board. But no more unsatisfactory great man ever sailed on a ship. He spent the afternoon in a deck-chair, with closed eyes, dozing brokenly most of the time, and in the evening went early to bed. | Он сбежал в свою каюту и укрывался там, пока пароход не вышел из гавани. За обедом в кают-компании оказалось, ему предоставлено почетное место, по правую руку от капитана; по всему было видно, что на пароходе он знаменитость. Но никогда еще окружающим не встречалась такая нелюдимая знаменитость. Всю вторую половину дня Мартин провел на палубе в шезлонге, закрыв глаза, урывками дремал, а вечером рано лег спать. |
| After the second day, recovered from seasickness, the full passenger list was in evidence, and the more he saw of the passengers the more he disliked them. Yet he knew that he did them injustice. They were good and kindly people, he forced himself to acknowledge, and in the moment of acknowledgment he qualified--good and kindly like all the bourgeoisie, with all the psychological cramp and intellectual futility of their kind, they bored him when they talked with him, their little superficial minds were so filled with emptiness; while the boisterous high spirits and the excessive energy of the younger people shocked him. They were never quiet, ceaselessly playing deck-quoits, tossing rings, promenading, or rushing to the rail with loud cries to watch the leaping porpoises and the first schools of flying fish. | На другой день, оправясь от морской болезни, все пассажиры высыпали на палубу, и чем больше народу видел Мартин, тем сильней в нем росла неприязнь. И однако он понимал, что несправедлив. Это неплохие и добрые люди, заставлял он себя признать, но тут же уточнял: неплохие и добрые как все буржуа, со всей присущей их сословию духовной ограниченностью и скудоумием. Когда они заговаривали с ним, его одолевала скука, такими поверхностными, пустопорожними были их рассуждения; а шумная веселость и чрезмерное оживление тех, кто помоложе, отпугивали его. Молодежь неутомимо развлекалась: играли в серсо, набрасывали кольца, прогуливались по палубе, или с громкими криками кидались к борту смотреть на прыжки дельфинов и на первые косяки летучих рыб. |
| He slept much. After breakfast he sought his deck-chair with a magazine he never finished. The printed pages tired him. He puzzled that men found so much to write about, and, puzzling, dozed in his chair. When the gong awoke him for luncheon, he was irritated that he must awaken. There was no satisfaction in being awake. | Мартин много спал. После завтрака усаживался в шезлонг с журналом и все не мог его дочитать. Печатные страницы утомляли. Он недоумевал, откуда берется столько всего, о чем можно писать, и, недоумевая, задремывал. Его будил гонг, возвещая второй завтрак, и его злило, что надо просыпаться. Бодрствовать было нерадостно. |
| Once, he tried to arouse himself from his lethargy, and went forward into the forecastle with the sailors. But the breed of sailors seemed to have changed since the days he had lived in the forecastle. He could find no kinship with these stolid-faced, ox-minded bestial creatures. He was in despair. Up above nobody had wanted Martin Eden for his own sake, and he could not go back to those of his own class who had wanted him in the past. He did not want them. He could not stand them any more than he could stand the stupid first-cabin passengers and the riotous young people. | Однажды он попытался выйти из оцепенения и отправился в кубрик к матросам. Но нет, с той поры, когда он и сам ходил в плавание, матросское племя словно подменили. Тупые лица, неповоротливые мозги, не люди, а какие-то двуногие скоты... Что у него с ними общего? Мартином овладело отчаяние. Тем, кто наверху, Мартин Иден сам по себе вовсе не нужен, а вернуться к своему классу, к тем, кому он был нужен в прошлом, невозможно. Они ему не нужны. Теперь они так же невыносимы, как тупоумные пассажиры первого класса и шумливая молодежь. |
| Life was to him like strong, white light that hurts the tired eyes of a sick person. During every conscious moment life blazed in a raw glare around him and upon him. It hurt. It hurt intolerably. It was the first time in his life that Martin had travelled first class. On ships at sea he had always been in the forecastle, the steerage, or in the black depths of the coal-hold, passing coal. In those days, climbing up the iron ladders out the pit of stifling heat, he had often caught glimpses of the passengers, in cool white, doing nothing but enjoy themselves, under awnings spread to keep the sun and wind away from them, with subservient stewards taking care of their every want and whim, and it had seemed to him that the realm in which they moved and had their being was nothing else than paradise. Well, here he was, the great man on board, in the midmost centre of it, sitting at the captain's right hand, and yet vainly harking back to forecastle and stoke-hole in quest of the Paradise he had lost. He had found no new one, and now he could not find the old one. | Жизнь стала для Мартина - как для больного слишком яркий свет, режущий усталые глаза. В каждую минуту бодрствования жизнь ослепительно сверкала вокруг, обдавала слепящим блеском. От этого было больно, нестерпимо больно. Впервые в жизни плыл Мартин первым классом. В плавании его место всегда было в кубрике, либо у штурвала, либо он грузил уголь в черном чреве угольного трюма. В те дни, взбираясь по железным трапам из удушливого жара корабельных недр, он часто мельком видел пассажиров - в белой прохладной одежде, под тентами, которые защищали их от солнца и ветра, они только и делали, что наслаждались жизнью, а подобострастные стюарды исполняли каждое их желание, каждую прихоть, и Мартину казалось, их жизньсущий рай. Ну что ж, вот он знаменитость на корабле, в центре внимания, сидит за столом по правую руку от капитана, и рад бы вернуться назад, в кубрик и в трюм, но тщетны поиски утерянного рая. Нового рая он не обрел, а теперь нет возврата и к старому. |
| He strove to stir himself and find something to interest him. He ventured the petty officers' mess, and was glad to get away. He talked with a quartermaster off duty, an intelligent man who promptly prodded him with the socialist propaganda and forced into his hands a bunch of leaflets and pamphlets. He listened to the man expounding the slave-morality, and as he listened, he thought languidly of his own Nietzsche philosophy. But what was it worth, after all? He remembered one of Nietzsche's mad utterances wherein that madman had doubted truth. And who was to say? Perhaps Nietzsche had been right. Perhaps there was no truth in anything, no truth in truth--no such thing as truth. But his mind wearied quickly, and he was content to go back to his chair and doze. | Он силился расшевелить себя и хоть чем-то заинтересоваться. Подошел к столу младших корабельных чинов и рад был унести ноги. Заговорил со свободным от вахты старшиной-рулевым, неглупым малым, и тот сразу же стал развивать социалистические идеи и всучил Мартину пачку листовок и брошюрок. Мартин слушал человека, разъясняющего ему рабскую мораль, и, слушая, лениво думал о своем ницшеанстве. Но чего она стоит, в конце концов, эта философия Ницше? Вспомнилась одна из безумных идей Ницше - безумец усомнился в самом существовании истины. И как знать? Возможно, Ницше был прав. Возможно, истины нет ни в чем, нет истины и в самой истине и это понятие - истина - просто выдумка. Но он быстро устал размышлять, с удовольствием опять уселся в шезлонг и задремал. |
| Miserable as he was on the steamer, a new misery came upon him. What when the steamer reached Tahiti? He would have to go ashore. He would have to order his trade-goods, to find a passage on a schooner to the Marquesas, to do a thousand and one things that were awful to contemplate. Whenever he steeled himself deliberately to think, he could see the desperate peril in which he stood. In all truth, he was in the Valley of the Shadow, and his danger lay in that he was not afraid. If he were only afraid, he would make toward life. Being unafraid, he was drifting deeper into the shadow. He found no delight in the old familiar things of life. The Mariposa was now in the northeast trades, and this wine of wind, surging against him, irritated him. He had his chair moved to escape the embrace of this lusty comrade of old days and nights. | Так маялся он на корабле, а впереди ждала новая маета. Что будет, когда корабль пристанет к Таити? Придется сойти на берег. Прядется заказывать товары, искать шхуну, которая доставит его на Маркизы, делать тысячи дел, одна мысль о которых приводит в отчаяние. Всякий раз как он набирался мужества и заставлял себя подумать, он понимал, что стоит на краю гибели. В сущности, он вступает в Долину теней, и, что самое страшное, смерть его не страшит. Если бы он боялся, он устремился бы к жизни. Но он не боится и потому погружается все глубже в царство теней. Все прежние радости уже не радуют. "Марипоза" была теперь на краю северо-восточных пассатов, и пьянящий ветер, налетая, раздражал Мартина. И уклоняясь, от настойчивых ласк друга давних дней и ночей, он переставил шезлонг. |
| The day the Mariposa entered the doldrums, Martin was more miserable than ever. He could no longer sleep. He was soaked with sleep, and perforce he must now stay awake and endure the white glare of life. He moved about restlessly. The air was sticky and humid, and the rain-squalls were unrefreshing. He ached with life. He walked around the deck until that hurt too much, then sat in his chair until he was compelled to walk again. He forced himself at last to finish the magazine, and from the steamer library he culled several volumes of poetry. But they could not hold him, and once more he took to walking. | В день, когда "Марипоза" вошла в тропики, Мартину стало совсем невмоготу. Он больше не спал. Он пресытился сном, и теперь волей-неволей приходилось бодрствовать и переносить слепящий свет жизни. Он беспокойно бродил по кораблю. Воздух был липкий и влажный, а налетавший дождь не приносил свежести. Жить было больно. Мартин шагал по палубе, пока это не стало слишком мучительно, тогда он опустился в шезлонг, долго сидел, потом через силу встал и опять принялся шагать взад-вперед. Заставил себя наконец дочитать журнал и отобрал в корабельной библиотеке несколько томиков стихов. Но стихи не увлекли его, и опять он пошел бродить. |
| He stayed late on deck, after dinner, but that did not help him, for when he went below, he could not sleep. This surcease from life had failed him. It was too much. He turned on the electric light and tried to read. One of the volumes was a Swinburne. He lay in bed, glancing through its pages, until suddenly he became aware that he was reading with interest. He finished the stanza, attempted to read on, then came back to it. He rested the book face downward on his breast and fell to thinking. That was it. The very thing. Strange that it had never come to him before. That was the meaning of it all; he had been drifting that way all the time, and now Swinburne showed him that it was the happy way out. He wanted rest, and here was rest awaiting him. He glanced at the open port-hole. Yes, it was large enough. For the first time in weeks he felt happy. At last he had discovered the cure of his ill. He picked up the book and read the stanza slowly aloud:- | После ужина он допоздна оставался на палубе, но это не помогло - когда он спустился к себе в каюту, уснуть не удалось. Привычный способ отдохнуть от жизни ему изменил. Это было уже слишком. Мартин включил свет и попытался читать. Среди взятых в библиотеке книг был томик Суинберна. Мартин лежал и просматривал его и вдруг поймал себя на том, что читает с интересом. Он дочитал строфу, стал было читать дальше и снова вернулся к той же строфе. Потом положил раскрытую книгу на грудь, переплетом вверх, и задумался. Вот оно... то самое! странно, как же он раньше не додумался! Вот в чем весь смысл; все время его сносило в этом направлении, и теперь Суинберн показал, что это и есть верный выход. Ему нужен покой, и покой ждет совсем близко. Мартин посмотрел на открытый иллюминатор. Да, он достаточно широк. Впервые за долгие недели в нем всколыхнулась радость. Наконец-то он знает, как исцелиться от всех недугов. Он опять взял книгу и медленно прочел вслух: |
| "'From too much love of living, From hope and fear set free, We thank with brief thanksgiving Whatever gods may be That no life lives forever; That dead men rise up never; That even the weariest river Winds somewhere safe to sea.'" | |
| He looked again at the open port. Swinburne had furnished the key. Life was ill, or, rather, it had become ill--an unbearable thing. "That dead men rise up never!" That line stirred him with a profound feeling of gratitude. It was the one beneficent thing in the universe. When life became an aching weariness, death was ready to soothe away to everlasting sleep. But what was he waiting for? It was time to go. | Опять он посмотрел на открытый иллюминатор. Суинберн дал ему ключ. Жизнь - зло, вернее, стала злом. Стала невыносима. "Что мертвым не подняться!" С бесконечной благодарностью повторил он эту строчку. Вот в чем истинное милосердие. Когда мучительно устал, от жизни, смерть готова успокоить тебя, одарить вечным сном. Но зачем ждать? Пора. |
| He arose and thrust his head out the port-hole, looking down into the milky wash. The Mariposa was deeply loaded, and, hanging by his hands, his feet would be in the water. He could slip in noiselessly. No one would hear. A smother of spray dashed up, wetting his face. It tasted salt on his lips, and the taste was good. He wondered if he ought to write a swan-song, but laughed the thought away. There was no time. He was too impatient to be gone. | Он встал, выглянул в иллюминатор, посмотрел на - молочно-белую пену у борта. Тяжело груженная "Марипоза" идет с большой осадкой, и, если повиснуть на руках, ноги окажутся в воде, можно соскользнуть бесшумно. Никто не услышит. Взметнулась водяная пыль, обдала лицо. Он ощутил на губах соленый вкус, это было приятно. Подумалось, не написать ли свою лебединую песнь, но он засмеялся и отмел эту мысль. Некогда. Скорей бы со всем этим покончить. |
| Turning off the light in his room so that it might not betray him, he went out the port-hole feet first. His shoulders stuck, and he forced himself back so as to try it with one arm down by his side. A roll of the steamer aided him, and he was through, hanging by his hands. When his feet touched the sea, he let go. He was in a milky froth of water. The side of the Mariposa rushed past him like a dark wall, broken here and there by lighted ports. She was certainly making time. Almost before he knew it, he was astern, swimming gently on the foam-crackling surface. | Выключив свет, чтобы не выдать себя, он полез в иллюминатор ногами вперед. Плечи застряли, и он втиснулся обратно, решил попытаться еще раз, прижав одну руку к боку. Пароход как раз накренился, помог ему, и он проскользнул, повис на руках. Ноги коснулись воды, и Мартин разжал пальцы. И вот он в молочно-белой пене. Темной стеной, лишь кое-где прорезанной освещенными иллюминаторами, пронесся мимо борт "Марипозы". Хорошо идет, быстро, Мартин и оглянуться не успел, как очутился за кормой, спокойно поплыл среди гаснущего шороха пены. |
| A bonita struck at his white body, and he laughed aloud. It had taken a piece out, and the sting of it reminded him of why he was there. In the work to do he had forgotten the purpose of it. The lights of the Mariposa were growing dim in the distance, and there he was, swimming confidently, as though it were his intention to make for the nearest land a thousand miles or so away. | Бониту приманило белеющее тело, она ткнулась в него, и Мартин громко рассмеялся. Она укусила его, боль напомнила, почему он здесь. Пока, выбирался из каюты, забыл, для чего это делает. В отдалении тускнеют огни "Марипозы", а он - вот он, уверенно плывет, словно намерен достичь ближайшей суши, до которой добрая тысяча миль. |
| It was the automatic instinct to live. He ceased swimming, but the moment he felt the water rising above his mouth the hands struck out sharply with a lifting movement. The will to live, was his thought, and the thought was accompanied by a sneer. Well, he had will,--ay, will strong enough that with one last exertion it could destroy itself and cease to be. | То был бессознательный инстинкт жизни. Мартин перестал плыть, но, едва рот оказался под водой, руки сами пришли в движение, рванули его наверх. Воля к жизни, мелькнула мысль, и он презрительно усмехнулся. Что ж, воли ему не занимать, хватит на то, чтобы одним последним усилием разрушить себя и сгинуть. |
| He changed his position to a vertical one. He glanced up at the quiet stars, at the same time emptying his lungs of air. With swift, vigorous propulsion of hands and feet, he lifted his shoulders and half his chest out of water. This was to gain impetus for the descent. Then he let himself go and sank without movement, a white statue, into the sea. He breathed in the water deeply, deliberately, after the manner of a man taking an anaesthetic. When he strangled, quite involuntarily his arms and legs clawed the water and drove him up to the surface and into the clear sight of the stars. | Он принял вертикальное положение. Глядя вверх, на тихие звезды, выдохнул из легких воздух, быстрым, мощным движением рук и ног по грудь поднялся из воды. И этим прибавив силы для толчка, ушел под воду. Потом расслабился и, не шевелясь, белой статуей стал погружаться. Он нарочно глубоко вдыхал воду, как больной вдыхает наркоз. Но едва его стало душить, руки и ноги невольно заработали и вынесли его на поверхность, под ясный свет звезд. |
| The will to live, he thought disdainfully, vainly endeavoring not to breathe the air into his bursting lungs. Well, he would have to try a new way. He filled his lungs with air, filled them full. This supply would take him far down. He turned over and went down head first, swimming with all his strength and all his will. Deeper and deeper he went. His eyes were open, and he watched the ghostly, phosphorescent trails of the darting bonita. As he swam, he hoped that they would not strike at him, for it might snap the tension of his will. But they did not strike, and he found time to be grateful for this last kindness of life. | Воля к жизни, с презрением подумал он, напрасно силясь не вдыхать воздух в разрывающиеся легкие. Что ж, придется попробовать по-другому. И он вздохнул, набрал полные легкие воздуха. Этого хватит, чтобы уйти далеко вниз. Перевернулся и, напрягая все свои силы, всю волю, пошел вниз головой вперед. Глубже, глубже. Глаза открыты, и ему виден призрачный, фосфоресцирующий след метнувшихся бонит. Только бы они не кинулись на него, вдруг это сломит напряженную волю. Но рыбья стая не кинулась, и у него хватило времени поблагодарить жизнь за эту ее последнюю милость. |
| Down, down, he swam till his arms and leg grew tired and hardly moved. He knew that he was deep. The pressure on his ear-drums was a pain, and there was a buzzing in his head. His endurance was faltering, but he compelled his arms and legs to drive him deeper until his will snapped and the air drove from his lungs in a great explosive rush. The bubbles rubbed and bounded like tiny balloons against his cheeks and eyes as they took their upward flight. Then came pain and strangulation. This hurt was not death, was the thought that oscillated through his reeling consciousness. Death did not hurt. It was life, the pangs of life, this awful, suffocating feeling; it was the last blow life could deal him. | Вниз, вниз, ноги и руки уже устали и он еле плывет. Конечно, он уже глубоко. От давления на барабанные перепонки боль и шумит в голове. Становится невыносимо, невтерпеж, и все-таки он заставляет руки и ноги вести его вглубь, но наконец воля сломилась и воздух разом вырвался из легких. Пузырьки воздуха, летучими шариками устремляясь вверх, ударялись о щеки, о глаза, скользили по ним. Потом пришла боль, его душило. Это страдание не смерть, билась мысль в меркнущем сознании. Смерть не страдание. Это страшное удушье - жизнь, муки жизни, это последний удар, который наносит ему жизнь. |
| His wilful hands and feet began to beat and churn about, spasmodically and feebly. But he had fooled them and the will to live that made them beat and churn. He was too deep down. They could never bring him to the surface. He seemed floating languidly in a sea of dreamy vision. Colors and radiances surrounded him and bathed him and pervaded him. What was that? It seemed a lighthouse; but it was inside his brain--a flashing, bright white light. It flashed swifter and swifter. There was a long rumble of sound, and it seemed to him that he was falling down a vast and interminable stairway. And somewhere at the bottom he fell into darkness. That much he knew. He had fallen into darkness. And at the instant he knew, he ceased to know. | Упрямые руки и ноги слабо, судорожно задвигались, забили по воде. Но он перехитрил их, перехитрил волю к жизни, что побуждала их двигаться, биться. Он уже слишком глубоко. Им больше не вынести его на поверхность. Казалось, его неспешно несет по морю сновидений. Краски и отсветы играют вокруг, омывают его, переполняют. А это что? Кажется, маяк, но он в мозгувспыхивает, слепит яркий свет. Белые вспышки чаще, чаще. Долгий гулкий грохот, и Мартину кажется, он катится вниз по громадной, нескончаемой лестнице. И вот он где-то внизу, рухнул во тьму. Это он еще понял. Рухнул во тьму. И в миг, когда осознал это, сознание оборвалось. |