IN CHANCERY/В петле (часть вторая)

CHAPTER V JOLLY SITS IN JUDGMENT/V. ДЖОЛЛИ В РОЛИ СУДЬИ

English	Русский
The possessive instinct, which, so determinedly balked, was animating two members of the Forsyte family towards riddance of what they could no longer possess, was hardening daily in the British body politic. Nicholas, originally so doubtful concerning a war which must affect property, had been heard to say that these Boers were a pig-headed lot; they were causing a lot of expense, and the sooner they had their lesson the better. He would send out Wolseley! Seeing always a little further than other people--whence the most considerable fortune of all the Forsytes--he had perceived already that Buller was not the man--'a bull of a chap, who just went butting, and if they didn't look out Ladysmith would fall.' This was early in December, so that when Black Week came, he was enabled to say to everybody: 'I told you so.' During that week of gloom such as no Forsyte could remember, very young Nicholas attended so many drills in his corps, 'The Devil's Own,' that young Nicholas consulted the family physician about his son's health and was alarmed to find that he was perfectly sound. The boy had only just eaten his dinners and been called to the bar, at some expense, and it was in a way a nightmare to his father and mother that he should be playing with military efficiency at a time when military efficiency in the civilian population might conceivably be wanted. His grandfather, of course, pooh-poohed the notion, too thoroughly educated in the feeling that no British war could be other than little and professional, and profoundly distrustful of Imperial commitments, by which, moreover, he stood to lose, for he owned De Beers, now going down fast, more than a sufficient sacrifice on the part of his grandson.	Инстинкт собственности, подвергшийся столь жестокому удару у двух членов семьи Форсайтов и побуждавший их ныне искать избавления от того, чем они больше не могли владеть, с каждым днем все настойчивее заявлял о своих правах в британском - государстве. Николае, вначале с таким сомнением относившийся к войне, которая неизбежно нанесет ущерб капиталу, теперь говорил, что эти буры преупрямый народишко; на них уходит уйма денег, и чем скорее их проучат, тем лучше. Он бы послал туда Вулзли! Отличаясь способностью всегда видеть несколько дальше, чем другие, - почему он и владел наиболее значительным состоянием из всех Форсайтов, - он уже давно понял что Буллер - не такой человек, какой там нужен: он топчется на одном месте как бык, и, если они вовремя не примут мер, Ледисмит будет взят! Это было в самом начале декабря, так что, когда пришла "Черная неделя", он мог всякому сказать: "Я же вам говорил". В течение этой недели сплошного мрака, какого Форсайты, не помнили на своем веку, "очень молодой" Николае с таким усердием проходил обучение в своем отряде, который именовался "Собственный самого черта отряд", что молодой Николае устроил совещание с домашним врачом относительно здоровья своего сына и сильно встревожился, узнав, что он совершенно здоров. Юноша только что получил диплом юриста и с помощью кое-каких издержек был допущен к адвокатской практике, и для его отца и матери эта его игра с военной выучкой в такое время, когда военная выучка гражданского населения могла в любой момент понадобиться на фронте, представлялась каким-то кошмаром. Его дед, разумеется, высмеивал эти опасения: он был воспитан в твердом убеждении, что Англия не ведет никаких иных войн, кроме мелких и профессиональных, и питал глубочайшее недоверие к имперской политике, которая к тому же сулила ему одни убытки, так как он держал акции "ДеБир", теперь неуклонно падавшие, а это в его глазах было уже само по себе вполне достаточной жертвой со стороны его внука.
At Oxford, however, rather different sentiments prevailed. The inherent effervescence of conglomerate youth had, during the two months of the term before Black Week, been gradually crystallising out into vivid oppositions. Normal adolescence, ever in England of a conservative tendency though not taking things too seriously, was vehement for a fight to a finish and a good licking for the Boers. Of this larger faction Val Dartie was naturally a member. Radical youth, on the other hand, a small but perhaps more vocal body, was for stopping the war and giving the Boers autonomy. Until Black Week, however, the groups were amorphous, without sharp edges, and argument remained but academic. Jolly was one of those who knew not where he stood. A streak of his grandfather old Jolyon's love of justice prevented, him from seeing one side only. Moreover, in his set of 'the best' there was a 'jumping-Jesus' of extremely advanced opinions and some personal magnetism. Jolly wavered. His father, too, seemed doubtful in his views. And though, as was proper at the age of twenty, he kept a sharp eye on his father, watchful for defects which might still be remedied, still that father had an 'air' which gave a sort of glamour to his creed of ironic tolerance. Artists of course; were notoriously Hamlet-like, and to this extent one must discount for one's father, even if one loved him. But Jolyon's original view, that to 'put your nose in where you aren't wanted' (as the Uitlanders had done) 'and then work the oracle till you get on top is not being quite the clean potato,' had, whether founded in fact or no, a certain attraction for his son, who thought a deal about gentility. On the other hand Jolly could not abide such as his set called 'cranks,' and Val's set called 'smugs,' so that he was still balancing when the clock of Black Week struck. One--two--three, came those ominous repulses at Stormberg, Magersfontein, Colenso. The sturdy English soul reacting after the first cried, 'Ah! but Methuen!' after the second: 'Ah! but Buller!' then, in inspissated gloom, hardened. And Jolly said to himself: 'No, damn it! We've got to lick the beggars now; I don't care whether we're right or wrong.' And, if he had known it, his father was thinking the same thought.	В Оксфорде, однако, преобладали иные чувства. Брожение, свойственное молодежи, собранной в массу, постепенно в течение двух месяцев, предшествовавших "Черной неделе", привело к образованию двух резко противоположных групп. Нормальная английская молодежь, обычно консервативного склада, хотя и не принимала вещи слишком всерьез, горячо стояла за то, чтобы довести войну до конца и хорошенько вздуть буров. К этой более многочисленной группе естественно примыкал Вал Дарти. С другой стороны, радикально настроенная молодежь, небольшая, но более голосистая группа, стояла за прекращение войны и за предоставление бурам автономии. Однако до наступления "Черной недели" обе группы оставались более или менее аморфными, острых краев у них не наблюдалось, и споры велись в пределах чисто академических. Джолли принадлежал к числу тех, кто не считал возможным примкнуть безоговорочно к той или другой стороне. Унаследованная им от старого Джолиона любовь к справедливости не позволяла ему быть односторонним. Кроме того, в его кружке "лучших" был один сектант, юноша крайне передовых взглядов и большого личного обаяния, Джолли колебался. Отец его, казалось, тоже не имел определенного мнения. И хотя Джолли, как это свойственно двадцатилетнему юноше, зорко следил за своим отцом, присматриваясь, нет ли в нем недостатков, которые еще не поздно исправить, все же этот отец обладал - чем-то, что облекало неким своеобразным очарованием его кредо иронической терпимости. Люди искусства, разумеется, заведомо типичные Гамлеты, и это до известной степени приходится учитывать в собственном отце, даже если его и любишь. Но основное убеждение Джолиона, а именно, что не совсем благовидно совать нос, куда тебя не просят (как сделали уитлендеры), а потом гнуть свою линию, пока не сядешь людям на голову, - это убеждение, было ли оно действительно обосновано или нет, обладало известной привлекательностью для его сына, высоко ценившего благородство. С другой стороны, Джолли терпеть не мог людей, которые в его кружке носили прозвище "чудил", а в кружке Вэла "тюфяков"; итак, он все еще колебался" пока не пробили часы "Черной недели". Раз, два три - прозвучали зловещие удары в Стормберге, в Магерсфонтейне, в Колензо [22]. Упрямая английская душа после первого удара воскликнула: "Ничего, есть еще Метьюен!" После второго: "Ничего, есть еще Буллер!" Затем в непроходимом мраке ожесточилась. И Джолли сказал самому себе: "Нет, к черту! Пора проучить этих мерзавцев; мне все равно, правы мы или нет". И если бы он только знал, что отец его думал то же самое!
That next Sunday, last of the term, Jolly was bidden to wine with 'one of the best.' After the second toast, 'Buller and damnation to the Boers,' drunk--no heel taps--in the college Burgundy, he noticed that Val Dartie, also a guest, was looking at him with a grin and saying something to his neighbour. He was sure it was disparaging. The last boy in the world to make himself conspicuous or cause public disturbance, Jolly grew rather red and shut his lips. The queer hostility he had always felt towards his second- cousin was strongly and suddenly reinforced. 'All right!' he thought, 'you wait, my friend!' More wine than was good for him, as the custom was, helped him to remember, when they all trooped forth to a secluded spot, to touch Val on the arm.	В последнее в семестре воскресенье Джолли был приглашен на вечеринку к одному из "лучших". После второго тоста "за Буллера и к черту буров" пили местное бургундское и бокалы осушали до дна - он заметил, что Вал Дарти, который тоже был в числе приглашенных, смотрит на него с усмешкой и что-то говорит своему соседу. Джолли был уверен, что это что-то оскорбительное для него. Отнюдь не принадлежа к числу тех юношей, которые любят обращать на себя внимание или устраивать публичные скандалы, он только покраснел и закусил губу. Глухая неприязнь, которую он всегда испытывал к своему троюродному брату, сразу возросла и усилилась. "Хорошо, - подумал он, - подожди, дружок!" Некоторый излишек вина, которое, как того требует обычай, поглощается на вечеринках в количестве более чем полезном, помог ему не забыть подойти к Вэлу, когда ни все гурьбой вышли на пустынную улицу, и тронуть его за рукав.
"What did you say about me in there?"	- Что вы там сказали про меня?
"Mayn't I say what I like?"	- Разве я не в праве говорить все что хочу?
"No."	- Нет!
"Well, I said you were a pro-Boer--and so you are!"	- Ах так. Ну, я сказал, что вы бурсфил, и это так и есть.
"You're a liar!"	- Вы лжец.
"D'you want a row?"	- Вы хотите драться?
"Of course, but not here; in the garden."	- Разумеется; только не здесь, в саду.
"All right. Come on."	- Отлично! Идем.
They went, eyeing each other askance, unsteady, and unflinching; they climbed the garden railings. The spikes on the top slightly ripped Val's sleeve, and occupied his mind. Jolly's mind was occupied by the thought that they were going to fight in the precincts of a college foreign to them both. It was not the thing, but never mind--the young beast!	Они пошли, подозрительно косясь друг на друга, нетвердо держась на ногах, но настроенные решительно; перелезли через решетку сада. Зацепившись за острые прутья, Вэл слегка разорвал рукав, что на время поглотило его мысли. Мысли Джолли были поглощены тем, что драка будет происходить во владениях чужого колледжа. Это не дело, ну да все равно - этакое животное!
They passed over the grass into very nearly darkness, and took off their coats.	Они прошли по траве под деревья, где было совсем темно, и сняли пиджаки.
"You're not screwed, are you?" said Jolly suddenly. "I can't fight you if you're screwed."	- Вы не пьяны? - вдруг спросил Джолли. - Я не могу драться с вами, если вы пьяны.
"No more than you."	- Не больше, чем вы.
"All right then."	- Ну, отлично.
Without shaking hands, they put themselves at once into postures of defence. They had drunk too much for science, and so were especially careful to assume correct attitudes, until Jolly smote Val almost accidentally on the nose. After that it was all a dark and ugly scrimmage in the deep shadow of the old trees, with no one to call 'time,' till, battered and blown, they unclinched and staggered back from each other, as a voice said:	Не подав друг другу руки, они оба разом стали в оборонительную позицию. Они слишком много выпили, чтобы драться по всем правилам искусства, а поэтому особенно тщательно следили за положением своих рук и ног до тех пор, пока Джолли как-то случайно не съездил Вэлу по носу. После этого началась слепая, безобразная драка под густой тенью старых деревьев, и некому были крикнуть им: "Тайм!" - и, запыхавшиеся, избитые, они только тогда расцепились и отскочили друг от друга, когда чей-то голос произнес:
"Your names, young gentlemen?"	- Ваши фамилии, молодые люди?
At this bland query spoken from under the lamp at the garden gate, like some demand of a god, their nerves gave way, and snatching up their coats, they ran at the railings, shinned up them, and made for the secluded spot whence they had issued to the fight. Here, in dim light, they mopped their faces, and without a word walked, ten paces apart, to the college gate. They went out silently, Val going towards the Broad along the Brewery, Jolly down the lane towards the High. His head, still fumed, was busy with regret that he had not displayed more science, passing in review the counters and knockout blows which he had not delivered. His mind strayed on to an imagined combat, infinitely unlike that which he had just been through, infinitely gallant, with sash and sword, with thrust and parry, as if he were in the pages of his beloved Dumas. He fancied himself La Mole, and Aramis, Bussy, Chicot, and D'Artagnan rolled into one, but he quite failed to envisage Val as Coconnas, Brissac, or Rochefort. The fellow was just a confounded cousin who didn't come up to Cocker. Never mind! He had given him one or two. 'Pro-Boer!' The word still rankled, and thoughts of en- listing jostled his aching head; of riding over the veldt, firing gallantly, while the Boers rolled over like rabbits. And, turning up his smarting eyes, he saw the stars shining between the house- tops of the High, and himself lying out on the Karoo (whatever that was) rolled in a blanket, with his rifle ready and his gaze fixed on a glittering heaven.	От звука этого спокойного голоса, раздавшегося под фонарем у садовой калитки, словно голос некоего божества, нервы их сдали, и, схватив пиджаки, они бросились к ограде, перемахнули через нее и побежали к тому пустынному переулку, где было положено начало драке. Здесь в тусклом свете они вытерли свои потные физиономии и, не обменявшись ни словом, пошли на расстоянии десяти шагов друг от друга к воротам колледж. Они молча вышли; Вэл направился по Бруэри на Брод-стрит, Джолли - переулком на Хай-стрит. Его все еще затуманенные мысли были полны сожалений о том, что он не показал настоящей школы, и ему припоминались теперь все каунтеры и нокауты, которых он не нанес своему противнику. Ему рисовался другой, воображаемый поединок, совсем не похожий на тот, в котором он только что участвовал, необыкновенно благородный, с шарфами, на шпагах, с выпадами и парированием, словом, точь-в-точь как в романах его любимца Дюма. Он воображал себя Ла-Молем, Арамисом, Бюсси, Шико, д'Артаньяном, всеми сразу, но вовсе не соглашался видеть Вэла Коконассом, Бриссаком или Рошфором. Нет, просто это преотвратительный кузен, в котором нет ни капли благородства. Ну черт с ним! Он все-таки здорово закатил ему раза два. "Бурофил!" Слово все еще жгло его, и мысль пойти записаться добровольцем мелькала в его мучительно ноющей голове; вот он скачет по велдту [23], палит без промаха, а буры рассыпаются во все стороны, как кролики. И, подняв воспаленные глаза, он увидел звезды, сверкающие меж крышами домов, и себя самого, лежащего на голой земле в Кару (это где-то там), завернувшись в одеяло, с винтовкой наготове, вперив взгляд в сверкающее небо.
He had a fearful 'head' next morning, which he doctored, as became one of 'the best,' by soaking it in cold water, brewing strong coffee which he could not drink, and only sipping a little Hock at lunch. The legend that 'some fool' had run into him round a corner accounted for a bruise on his cheek. He would on no account have mentioned the fight, for, on second thoughts, it fell far short of his standards.	Утром у него отчаянно болела голова, которую он лечил, как подобало одному из "лучших", - окунал в холодную воду, затем приготовил себе крепчайший кофе, которого не мог пить, и ограничился за завтраком несколькими глотками рейнвейна. Синяк на щеке он объяснил басней о каком-то болване, который налетел на него из-за угла. Он ни за что на свете не признался бы в этой драке, так как, если хорошенько подумать, она далеко не соответствовала тем правилам, которые он для себя выработал.
The next day he went 'down,' and travelled through to Robin Hill. Nobody was there but June and Holly, for his father had gone to Paris. He spent a restless and unsettled Vacation, quite out of touch with either of his sisters. June, indeed, was occupied with lame ducks, whom, as a rule, Jolly could not stand, especially that Eric Cobbley and his family, 'hopeless outsiders,' who were always littering up the house in the Vacation. And between Holly and himself there was a strange division, as if she were beginning to have opinions of her own, which was so--unnecessary. He punched viciously at a ball, rode furiously but alone in Richmond Park, making a point of jumping the stiff, high hurdles put up to close certain worn avenues of grass--keeping his nerve in, he called it. Jolly was more afraid of being afraid than most boys are. He bought a rifle, too, and put a range up in the home field, shooting across the pond into the kitchen-garden wall, to the peril of gardeners, with the thought that some day, perhaps, he would enlist and save South Africa for his country. In fact, now that they were appealing for Yeomanry recruits the boy was thoroughly upset. Ought he to go? None of 'the best,' so far as he knew--and he was in correspondence with several--were thinking of joining. If they had been making a move he would have gone at once--very compet- itive, and with a strong sense of form, he could not bear to be left behind in anything--but to do it off his own bat might look like 'swagger'; because of course it wasn't really necessary. Besides, he did not want to go, for the other side of this young Forsyte recoiled from leaping before he looked. It was altogether mixed pickles within him, hot and sickly pickles, and he became quite unlike his serene and rather lordly self.	На следующий день он поехал в Лондон, а оттуда в Робин-Хилл. Там никого не было, кроме Джун и Холли, так как отец уехал в Париж. Каникулы он провел, слоняясь без цели, не находя себе места и совсем не общаясь ни с одной из своих сестер. Джун, разумеется, была поглощена своими "несчастненькими", которых Джолли, как правило, не переносил, в особенности этого Эрика Коббли с его семьей, "абсолютно посторонних людей", которые вечно торчали у них в доме во время каникул. А между ним и Холли возник какой-то странный холодок, точно у нее появились теперь свои собственные мнения, что было совсем ни к чему. Он яростно упражнялся с мячом, бешено скакал один по Ричмонд-парку, ставя себе целью перескакивать через высокие колючие плетни, которыми были загорожены кое-какие запущенные, поросшие травой аллеи, - это он называл не распускаться. Боязнь страха у Джолли была сильнее, чем это бывает у других юношей. Он купил себе винтовку и устроил стрельбище неподалеку от дома: стрелял через пруд в стену огорода, подвергая опасности огородников, - ведь может случиться, что в один прекрасный день он отправится волонтером спасать Южную Африку для своей родины. Действительно, теперь, когда повсюду вербовали волонтеров, он совсем растерялся. Следует ли ему записаться? Никто из "лучших", насколько было ему известно, - а он переписывался с некоторыми из них, - не думал отправляться на фронт. Если бы ктонибудь из них положил начало, он пошел бы не задумываясь - сильно развитое в нем честолюбие и чувство подчинения тому, что принято и полагается в данном кругу, не позволили бы ему ни в чем отстать от других, но поступить так по собственному почину - это может показаться фанфаронством, потому что, конечно, на самом деле в этом нет никакой необходимости. Кроме того, ему не хотелось идти, потому что в натуре этого юного Форсайта было чтото, что удерживало его от опрометчивых поступков. Чувства его находились в полном смятении, мучительном и тревожном разладе, и он был совсем не похож на свое прежнее ясное и даже несколько величественно-невозмутимое "я".
And then one day he saw that which moved him to uneasy wrath--two riders, in a glade of the Park close to the Ham Gate, of whom she on the left-hand was most assuredly Holly on her silver roan, and he on the right-hand as assuredly that 'squirt' Val Dartie. His first impulse was to urge on his own horse and demand the meaning of this portent, tell the fellow to 'bunk,' and take Holly home. His second--to feel that he would look a fool if they refused. He reined his horse in behind a tree, then perceived that it was equally impossible to spy on them. Nothing for it but to go home and await her coming! Sneaking out with that young bounder! He could not consult with June, because she had gone up that morning in the train of Eric Cobbley and his lot. And his father was still in 'that rotten Paris.' He felt that this was emphatically one of those moments for which he had trained himself, assiduously, at school, where he and a boy called Brent had frequently set fire to newspapers and placed them in the centre of their studies to accustom them to coolness in moments of danger. He did not feel at all cool waiting in the stable-yard, idly stroking the dog Balthasar, who queasy as an old fat monk, and sad in the absence of his master, turned up his face, panting with gratitude for this attention. It was half an hour before Holly came, flushed and ever so much prettier than she had any right to look. He saw her look at him quickly--guiltily of course--then followed her in, and, taking her arm, conducted her into what had been their grand- father's study. The room, not much used now, was still vaguely haunted for them both by a presence with which they associated tenderness, large drooping white moustaches, the scent of cigar smoke, and laughter. Here Jolly, in the prime of his youth, before he went to school at all, had been wont to wrestle with his grand- father, who even at eighty had an irresistible habit of crooking his leg. Here Holly, perched on the arm of the great leather chair, had stroked hair curving silvery over an ear into which she would whisper secrets. Through that window they had all three sallied times without number to cricket on the lawn, and a mysterious game called 'Wopsy-doozle,' not to be understood by outsiders, which made old Jolyon very hot. Here once on a warm night Holly had appeared in her 'nighty,' having had a bad dream, to have the clutch of it released. And here Jolly, having begun the day badly by introducing fizzy magnesia into Mademoiselle Beauce's new-laid egg, and gone on to worse, had been sent down (in the absence of his father) to the ensuing dialogue:	И вот как-то раз он увидел нечто такое, что привело его в страшное беспокойство и негодование: двух всадников на одной из аллей парка около Хэм-Гейт, причем она, слева, вне всякого сомнения, была Холли на своей серебристой каурке, а справа, в этом тоже совершенно не приходилось сомневаться, был этот "хлыщ", Вэл Дарти. Первой мыслью Джолли было пришпорить лошадь, нагнать их и потребовать у них объяснения, что сие означает, потом приказать этому субъекту убраться и самому отвезти Холли домой. Второй мыслью было, что он останется в дураках, если они откажутся повиноваться. Он повернул свою лошадь за дерево, но тут же пришел к заключению, что шпионить за ними тоже совершенно недопустимая вещь. Ничего не оставалось, как ехать домой и дожидаться ее возвращения! Тайком завела дружбу с этим пшютом! Он не мог посоветоваться с Джун, потому что она с утра увязалась в Лондон с этим Эриком Коббли и его семейством. А отец все еще был в этом проклятом Париже. Джолли чувствовал, что сейчас-то и наступил один из тех моментов в его жизни, к которым он с таким усердием готовился в школе, где он и еще один мальчик, по фамилии Брент, зажигали газеты и клали их на пол посреди комнаты, чтобы приучить себя к хладнокровию в минуту опасности. Но он далеко не чувствовал себя хладнокровным, когда стоял в ожидании на конюшенном дворе и рассеянно поглаживал Балтазара, который, разомлев, как старый толстый монах, и, стосковавшись по хозяину, поднимал морду, задыхаясь от благодарности за такое внимание. Прошло полчаса, прежде чем Холли вернулась, раскрасневшаяся и такая хорошенькая, какой она просто даже не имела права быть. Он видел, как она быстро взглянула на него - виновато, конечно, - вошел за ней в дом и, взяв ее за руку, повел в бывший кабинет деда. Эта комната, в которую теперь редко заглядывали, все еще хранила для них обоих следы присутствия того, с кем неизменно связывалось воспоминание о нежной ласке, длинных седых усах, запахе сигар и веселом смехе. Здесь Джолли в счастливую пору детства, еще задолго до того, как он поступил в школу, сражался со своим дедом, который даже в восемьдесят лет отличался неподражаемым искусством зацеплять его согнутой ногой. Здесь Холли, взобравшись на ручку громадного кожаного кресла, приглаживала завитки серебряных волос над ухом, в которое она шептала свои секреты. Через эту стеклянную дверь они все трое бесчисленное количество раз устремлялись на лужайку играть в крикет и в таинственную игру, называвшуюся "Уопси-дузл", непонятную для непосвященных, но приводившую старого Джолиона в страшный азарт. Сюда однажды летней ночью явилась Холли в ночной рубашонке - ей приснился страшный сон, и требовалось ее успокоить. И сюда однажды в отсутствие отца привели Джолли, который начал день с того, что всыпал углекислой магнезии в только что снесенное яйцо, поданное мадемуазель Бос к завтраку, а потом повел себя еще хуже, после чего здесь произошел следующий диалог:
"Now, my boy, you mustn't go on like this."	- Послушай, мой мальчик, так не годится, ты не должен себя вести так.
"Well, she boxed my ears, Gran, so I only boxed hers, and then she boxed mine again."	- Но она меня ударила по щеке, дедушка, и тогда я ее тоже, а она меня опять.
"Strike a lady? That'll never do! Have you begged her pardon?"	- Ударить женщину? Это уже совсем не годится. Ты попросил прощения?
"Not yet."	- Нет еще.
"Then you must go and do it at once.	- В таком случае ты должен сделать это сейчас же.
Come along."	Ступай.
"But she began it, Gran; and she had two to my one."	- Но ведь она начала первая, дедушка, и она меня ударила два раза, а я только раз.
"My dear, it was an outrageous thing to do."	- То, что ты сделал, дорогой мой, считается очень гадким и стыдным.
"Well, she lost her temper; and I didn't lose mine."	- Да, но ведь это она разозлилась, а я вовсе нет.
"Come along."	- Иди сейчас же.
"You come too, then, Gran."	- Тогда и вы тоже, дедушка, пойдемте со мной.
"Well--this time only."	- Хорошо, но только на этот раз.
And they had gone hand in hand.	И они пошли рука об руку.
Here--where the Waverley novels and Byron's works and Gibbon's Roman Empire and Humboldt's Cosmos, and the bronzes on the mantelpiece, and that masterpiece of the oily school, 'Dutch Fishing-Boats at Sunset,' were fixed as fate, and for all sign of change old Jolyon might have been sitting there still, with legs crossed, in the arm chair, and domed forehead and deep eyes grave above The Times--here they came, those two grandchildren. And Jolly said:	Сюда, где томики Веверлея, сочинения Байрона, "Римская империя" Гиббона, "Космос" Гумбольдта, бронза на камине и шедевр масляной живописи "Голландские рыбачьи лодки на закате" - все оставалось неизменным, как сама судьба, и, казалось, старый Джолион по-прежнему мог бы сидеть здесь в кресле, положив ногу на ногу, и поверх развернутого "Таймса" виднелись бы его высокий лоб и спокойные глубокие глаза, - сюда пришли они оба, его внук и внучка. И Джолли сказал:
"I saw you and that fellow in the Park."	- Я видел тебя с этим субъектом в парке.
The sight of blood rushing into her cheeks gave him some satisfaction; she ought to be ashamed!	Краска, вспыхнувшая на ее щеках, доставила ему удовлетворение: разумеется, ей должно быть стыдно!
"Well?" she said.	- Ну и что же? - сказала она.
Jolly was surprised; he had expected more, or less.	Джолли был потрясен; он ждал большего или гораздо меньшего.
"Do you know," he said weightily, "that he called me a pro-Boer last term? And I had to fight him."	- А знаешь ли ты, - сказал он внушительно, - что он недавно назвал меня бурофилом и мне пришлось с ним драться?
"Who won?"	- Кто же победил?
Jolly wished to answer: 'I should have,' but it seemed beneath him.	Джолли хотелось ответить: "Победил бы я", но это показалось ему ниже его достоинства.
"Look here!" he said, "what's the meaning of it? Without telling anybody!"	- Послушай, - сказал он, - что это все значит? Никому не сказав...
"Why should I? Dad isn't here; why shouldn't I ride with him?"	- А зачем мне говорить? Папы нет, почему я не могу кататься с ним верхом?
"You've got me to ride with. I think he's an awful young rotter."	- Ты можешь кататься со мной. Я считаю его просто наглецом.
Holly went pale with anger.	Холли побледнела от негодования.
"He isn't. It's your own fault for not liking him."	- Неправда! Ты сам виноват, что невзлюбил его.
And slipping past her brother she went out, leaving him staring at the bronze Venus sitting on a tortoise, which had been shielded from him so far by his sister's dark head under her soft felt riding hat. He felt queerly disturbed, shaken to his young foundations. A lifelong domination lay shattered round his feet. He went up to the Venus and mechanically inspected the tortoise.	И, быстро шагнув мимо брата, она вышла, оставив его неподвижно смотреть на бронзовую Венеру на черепахе, которая до сих пор была закрыта от него темной головкой сестры в мягкой фетровой шляпе. Он чувствовал себя потрясенным до глубины своей юной души. Власть, которую он считал незыблемой, низверженная, разбитая, валялась у его ног. Он подошел к Венере и машинально стал рассматривать черепаху.
Why didn't he like Val Dartie? He could not tell. Ignorant of family history, barely aware of that vague feud which had started thirteen years before with Bosinney's defection from June in favour of Soames' wife, knowing really almost nothing about Val he was at sea. He just did dislike him. The question, however, was: What should he do? Val Dartie, it was true, was a second-cousin, but it was not the thing for Holly to go about with him. And yet to 'tell' of what he had chanced on was against his creed. In this dilemma he went and sat in the old leather chair and crossed his legs. It grew dark while he sat there staring out through the long window at the old oak-tree, ample yet bare of leaves, becoming slowly just a shape of deeper dark printed on the dusk.	Почему он невзлюбил Вэла Дарти? Он не мог сказать. Незнакомый с семейной историей, смутно осведомленный о какой-то вражде, которая возникла тринадцать лет назад, когда Босини покинул Джун из-за жены Сомса, он ничего, в сущности, не знал о Вале и не мог разобраться в своих чувствах. Он просто не любил его. Однако нужно было решить вопрос: что ему делать? Правда, Вэл Дарти их троюродный брат, но тем не менее это совершенно недопустимая, вещь, чтобы Холли самостоятельно встречалась с ним. Однако "доносить" о том, что он узнал случайно, было против принципов Джолли. Поглощенный этой трудной дилеммой, он сделал несколько шагов по комнате и сел в кожаное кресло, положив ногу на ногу. Спустились сумерки, а он сидел и смотрел в высокое окно на старый дуб, могучий, но безлистый, медленно превращавшийся в глубокую темную тень на фоне сумерек.
'Grandfather!' he thought without sequence, and took out his watch. He could not see the hands, but he set the repeater going. 'Five o'clock!' His grandfather's first gold hunter watch, butter-smooth with age--all the milling worn from it, and dented with the mark of many a fall. The chime was like a little voice from out of that golden age, when they first came from St. John's Wood, London, to this house--came driving with grandfather in his carriage, and almost instantly took to the trees. Trees to climb, and grand- father watering the geranium-beds below! What was to be done? Tell Dad he must come home? Confide in June?--only she was so--so sudden! Do nothing and trust to luck? After all, the Vac. would soon be over. Go up and see Val and warn him off? But how get his address? Holly wouldn't give it him! A maze of paths, a cloud of possibilities! He lit a cigarette. When he had smoked it halfway through his brow relaxed, almost as if some thin old hand had been passed gently over it; and in his ear something seemed to whisper: 'Do nothing; be nice to Holly, be nice to her, my dear!' And Jolly heaved a sigh of contentment, blowing smoke through his nostrils....	"Дедушка!" - подумал он без всякой последовательности и вынул часы. Ему не видно было стрелок, но он завел репетир. Пять часов! Это были первые дедушкины золотые часы - отполированные временем, со стершейся чеканкой, со следами бесчисленных падений. Звон их был точно смутный голос из того золотого времени, когда они только что приехали из Сент-Джонс-Вуда в этот дом, приехали с дедушкой в его коляске и сейчас же бросились к деревьям. Деревья, по которым можно было лазить, а дедушка внизу поливал грядки с геранью! Что же делать? Написать папе, чтобы он приехал? Посоветоваться с Джун? Но только она... она такая несдержанная! Не предпринимать ничего, может быть, и так все уладится? В конце концов ведь каникулы скоро кончатся. Пойти к Вэлу и потребовать, чтобы он с ней не встречался? Но как узнать его адрес? Холли не скажет! Целый лабиринт путей, туча возможностей! Он закурил. Когда он выкурил папиросу до половины, лоб его разгладился, словно чья-то худая старческая рука нежно провела по нему; и словно что-то шепнуло ему на ухо: "Не делай ничего. Будь добрым с Холли, будь добрым с ней, мой мальчик!" И Джолли вздохнул глубоко и облегченно, выпуская дым из ноздрей...
But up in her room, divested of her habit, Holly was still frowning.	А наверху у себя в комнате Холли, уже сняв амазонку, все еще хмурилась.
'He is not--he is not!' were the words which kept forming on her lips.	- Нет, не наглец, вовсе нет! - беззвучно твердили ее губы.

К началу страницы

Титульный лист | Предыдущая | Следующая

Граммтаблицы | Тексты