IN CHANCERY/В петле (часть третья)

CHAPTER IX OUT OF THE WEB/IX. ВЫПУТАЛСЯ ИЗ ПАУТИНЫ

English	Русский
On Forsyte 'Change the announcement of Jolly's death, among a batch of troopers, caused mixed sensation. Strange to read that Jolyon Forsyte (fifth of the name in direct descent) had died of disease in the service of his country, and not be able to feel it personally. It revived the old grudge against his father for having estranged himself. For such was still the prestige of old Jolyon that the other Forsytes could never quite feel, as might have been expected, that it was they who had cut off his descendants for irregularity. The news increased, of course, the interest and anxiety about Val; but then Val's name was Dartie, and even if he were killed in battle or got the Victoria Cross, it would not be at all the same as if his name were Forsyte. Not even casualty or glory to the Haymans would be really satisfactory. Family pride felt defrauded.	На Бирже Форсайтов известие о смерти Джолли, погибшего рядовым солдатом среди кучки других солдат, вызвало противоречивые чувства. Странным казалось прочесть, что Джолион Форсайт (пятый носитель этого имени по прямой линии) умер от болезни на службе родине, и не иметь возможности переживать это, как личное несчастье. Это оживило старую обиду на его отца за то, что он так откололся от них. Ибо столь велик был престиж старого Джолиона, что никому из остальных Форсайтов не приходило в голову заикнуться, хотя этого и можно было бы ожидать, что они сами отвернулись от его потомков за предосудительное поведение. Разумеется, это известие увеличило общий интерес к Вэлу и беспокойство о нем; но Вэл носил имя Дарти, и если бы он даже был убит на войне или получил крест Виктории, все-таки это было бы совсем не то, как если бы он носил имя Форсайт. Ни несчастье, ни слава Хэйменов тоже никого бы не удовлетворили. Семейной гордости Форсайтов не на что было опереться.
How the rumour arose, then, that 'something very dreadful, my dear,' was pending, no one, least of all Soames, could tell, secret as he kept everything. Possibly some eye had seen 'Forsyte v. Forsyte and Forsyte,' in the cause list; and had added it to 'Irene in Paris with a fair beard.' Possibly some wall at Park Lane had ears. The fact remained that it was known--whispered among the old, discussed among the young--that family pride must soon receive a blow.	Как возникли слухи о том, что готовится - ах, моя дорогая, что-то такое ужасное! - никто не мог бы сказать, и меньше всех Сомс, который всегда все держал в секрете. Возможно, чей-нибудь глаз увидал в списке судебных дел: "Форсайт против Форсайт и Форсайта", - и прибавил к этому: "Ирэн в Париже со светлой бородкой". Может быть, у какой-нибудь из стен на Парк-Лейн были уши. Но факт оставался фактом - это было известно: старики шептались об этом, молодежь обсуждала - семейной гордости готовился удар.
Soames, paying one, of his Sunday visits to Timothy's--paying it with the feeling that after the suit came on he would be paying no more--felt knowledge in the air as he came in. Nobody, of course, dared speak of it before him, but each of the four other Forsytes present held their breath, aware that nothing could prevent Aunt Juley from making them all uncomfortable. She looked so piteously at Soames, she checked herself on the point of speech so often, that Aunt Hester excused herself and said she must go and bathe Timothy's eye--he had a sty coming. Soames, impassive, slightly supercilious, did not stay long. He went out with a curse stifled behind his pale, just smiling lips.	Сомс, явившись однажды с воскресным визитом к Тимоти, причем он шел туда с чувством, что, как только начнется процесс, эти визиты прекратятся, - едва только вошел, понял, что здесь уже все известно. Никто, разумеется, не осмеливался заговорить при нем об этом, но все четыре присутствовавших Форсайта сидели как на углях, зная, что ничто не может помешать тете Джули поставить их всех в неловкое положение. Она так жалостно смотрела на Сомса, так часто обрывала себя на полуслове, что тетя Эстер извинилась и ушла, сказав, что ей нужно пойти промыть глаз Тимоти: у него начинается ячмень. Сомс держал себя невозмутимо и несколько надменно и оставался недолго. Он вышел, едва сдерживая проклятье, готовое сорваться с его бледных чуть улыбающихся губ.
Fortunately for the peace of his mind, cruelly tortured by the coming scandal, he was kept busy day and night with plans for his retirement--for he had come to that grim conclusion. To go on seeing all those people who had known him as a 'long-headed chap,' an astute adviser--after that--no! The fastidiousness and pride which was so strangely, so inextricably blended in him with possessive obtuseness, revolted against the thought. He would retire, live privately, go on buying pictures, make a great name as a collector--after all, his heart was more in that than it had ever been in Law. In pursuance of this now fixed resolve, he had to get ready to amalgamate his business with another firm without letting people know, for that would excite curiosity and make humiliation cast its shadow before. He had pitched on the firm of Cuthcott, Holliday and Kingson, two of whom were dead. The full name after the amalgamation would therefore be Cuthcott, Holliday, Kingson, Forsyte, Bustard and Forsyte. But after debate as to which of the dead still had any influence with the living, it was decided to reduce the title to Cuthcott, Kingson and Forsyte, of whom Kingson would be the active and Soames the sleeping partner. For leaving his name, prestige, and clients behind him, Soames would receive considerable value.	К счастью для своего рассудка, жестоко терзавшегося надвигающимся скандалом. Сомс день и ночь занимал его проектами своего ухода от дел, ибо он в конце концов пришел к этому мрачному решению. Продолжать встречаться со всеми этими людьми, которые считали его предусмотрительным, тонким советчиком, после этой истории, - нет, ни за что! Щепетильность и гордость, которые так странно, так тесно переплетались в нем с бесчувствием собственника, восставали против этого. Он уйдет от дел, будет жить своей жизнью, покупать картины, составит себе имя как коллекционер, у него, в сущности, к этому всегда больше сердце лежало, чем к юридической деятельности. Но, чтобы осуществить это, ныне бесповоротное решение, он должен позаботиться о слиянии своей фирмы с другим предприятием и так, чтобы это произошло втайне, ибо такой шаг, разумеется, может вызвать всеобщее любопытство и только заранее бросит на него тень унижения. Он остановил свой взор на фирме "Кэткот, Холидей и Кингсон", два компаньона которой умерли. Полное название объединенной фирмы должно было бы "быть: "Кэткот, Холидей, Кингсон, Форсайт, Бастард и Форсайт". Но после споров о том, кто из покойников пользуется большим влиянием среди живых, решили сократить название, оставив только: "Кэткот, Кингсон и Форсайт", причем Кингсон будет действующей, а Сомс немой фигурой. За свое имя, престиж и клиентуру Сомс должен был получать изрядный доход.
One night, as befitted a man who had arrived at so important a stage of his career, he made a calculation of what he was worth, and after writing off liberally for depreciation by the war, found his value to be some hundred and thirty thousand pounds. At his father's death, which could not, alas, be delayed much longer, he must come into at least another fifty thousand, and his yearly expenditure at present just reached two. Standing among his pictures, he saw before him a future full of bargains earned by the trained faculty of knowing better than other people. Selling what was about to decline, keeping what was still going up, and exercising judicious insight into future taste, he would make a unique collection, which at his death would pass to the nation under the title 'Forsyte Bequest.'	Однажды вечером он, как подобало человеку, достигшему столь важной ступени в своей жизненной карьере, занялся подсчетом того, какой цифры достигла стоимость его персоны, и, скостив некоторую сумму на понижение ценностей по случаю войны, нашел, что она равняется приблизительно ста тридцати тысячам фунтов. После смерти отца, которая, увы, не за горами, он получит еще по меньшей мере тысяч пятьдесят, а его годовой расход пока еще не превышает двух тысяч. Стоя посреди своих картин, Сомс видел перед собой будущность, богатую выгодными приобретениями, которые были ему обеспечены благодаря его безошибочной способности угадывать лучше, чем другие. Продавая то, что должно упасть в цене, придерживая то, что еще растет, и учитывая с осторожной проницательностью будущие требования вкуса, он составит редчайшую коллекцию, которая после его смерти отойдет государству как "дар Форсайта".
If the divorce went through, he had determined on his line with Madame Lamotte. She had, he knew, but one real ambition--to live on her 'renter' in Paris near her grandchildren. He would buy the goodwill of the Restaurant Bretagne at a fancy price. Madame would live like a Queen-Mother in Paris on the interest, invested as she would know how. (Incidentally Soames meant to put a capable manager in her place, and make the restaurant pay good interest on his money. There were great possibilities in Soho.) On Annette he would promise to settle fifteen thousand pounds (whether designedly or not), precisely the sum old Jolyon had settled on 'that woman.'	Если процесс окончится благополучно, он уже решил, как ему поступить с мадам Ламот. Он знал, что ее заветной мечтой было жить на ренту в Париже, около своих внуков. Он откупит ресторан "Бретань" за громадную цену. Мадам будет жить, как королева-мать, в Париже, на доходы от капитала, который уж она сумеет поместить, как нужно (между прочим Сомс подумывал о том, чтобы поставить на ее место хорошего управляющего, и тогда ресторан, будет приносить ему немалый процент на уплаченную сумму. В Сохо скрыты богатые возможности). За Аннет он пообещает закрепить пятнадцать тысяч фунтов - намеренно или случайно, как раз ту сумму, которую старый Джолион завещал "той женщине".
A letter from Jolyon's solicitor to his own had disclosed the fact that 'those two' were in Italy. And an opportunity had been duly given for noting that they had first stayed at an hotel in London. The matter was clear as daylight, and would be disposed of in half an hour or so; but during that half-hour he, Soames, would go down to hell; and after that half-hour all bearers of the Forsyte name would feel the bloom was off the rose. He had no illusions like Shakespeare that roses by any other name would smell as sweet. The name was a possession, a concrete, unstained piece of property, the value of which would be reduced some twenty per cent. at least. Unless it were Roger, who had once refused to stand for Parliament, and--oh, irony!--Jolyon, hung on the line, there had never been a distinguished Forsyte. But that very lack of distinction was the name's greatest asset. It was a private name, intensely individual, and his own property; it had never been exploited for good or evil by intrusive report. He and each member of his family owned it wholly, sanely, secretly, without any more interference from the public than had been necessitated by their births, their marriages, their deaths. And during these weeks of waiting and preparing to drop the Law, he conceived for that Law a bitter distaste, so deeply did he resent its coming violation of his name, forced on him by the need he felt to perpetuate that name in a lawful manner. The monstrous injustice of the whole thing excited in him a perpetual suppressed fury. He had asked no better than to live in spotless domesticity, and now he must go into the witness box, after all these futile, barren years, and proclaim his failure to keep his wife--incur the pity, the amusement, the contempt of his kind. It was all upside down. She and that fellow ought to be the sufferers, and they--were in Italy! In these weeks the Law he had served so faithfully, looked on so reverently as the guardian of all property, seemed to him quite pitiful. What could be more insane than to tell a man that he owned his wife, and punish him when someone unlawfully took her away from him? Did the Law not know that a man's name was to him the apple of his eye, that it was far harder to be regarded as cuckold than as seducer? He actually envied Jolyon the reputation of succeeding where he, Soames, had failed. The question of damages worried him, too. He wanted to make that fellow suffer, but he remembered his cousin's words, "I shall be very happy," with the uneasy feeling that to claim damages would make not Jolyon but himself suffer; he felt uncannily that Jolyon would rather like to pay them--the chap was so loose. Besides, to claim damages was not the thing to do. The claim, indeed, had been made almost mechanically; and as the hour drew near Soames saw in it just another dodge of this insensitive and topsy-turvy Law to make him ridiculous; so that people might sneer and say: "Oh, yes, he got quite a good price for her!" And he gave instructions that his Counsel should state that the money would be given to a Home for Fallen Women. He was a long time hitting off exactly the right charity; but, having pitched on it, he used to wake up in the night and think: 'It won't do, too lurid; it'll draw attention. Something quieter--better taste.' He did not care for dogs, or he would have named them; and it was in desperation at last--for his knowledge of charities was limited-- that he decided on the blind. That could not be inappropriate, and it would make the Jury assess the damages high.	Из письма поверенного Джолиона к его поверенному выяснилось, что "эти двое" в Италии. Кроме того, они дали всем полную возможность установить, что до этого жили в отеле в Лондоне. Дело ясно как белый день, и разберут его в каких-нибудь полчаса; но за эти полчаса Сомс испытает все муки ада; а после того как эти полчаса пройдут, все носители имени Форсайт почувствуют, что роза утратила свой аромат. У него не было иллюзий, как у Шекспира, что роза, как ее ни назови, благоухает все так же. Имя - это то, чем человек владеет: реальное, ничем не забракованное имущество, и ценность его упадет по крайней мере на двадцать процентов. Если не считать Роджера, который однажды отказался выставить свою кандидатуру в парламент, и - о, ирония! - Джолиона, завоевавшего себе известность как художник, не было ни одного чем-нибудь заметного Форсайта. Но именно это отсутствие гласности и было величайшим достоянием их имени. Это было частное имя, в высшей степени индивидуальное, и оно было его личной собственностью; оно никогда ни с доброй, ни с худой целью не было использовано назойливой молвой. Он и каждый член его семьи владели им нераздельно, строго конфиденциально, не делая его объектом любопытства публики чаще, чем того требовали события - их рождения, браки, смерти. И в течение этих недель ожидания, когда сам он готовился сложить с себя звание служителя закона, Сомс проникся горькой ненавистью к этому закону - так глубоко возмущало его это неминуемое насилие над его именем, насилие, которое он должен был претерпеть во имя естественной потребности законным образом увековечить свое имя. Чудовищная несправедливость всего этого вызывала в нем постоянную глухую злобу. Он не хотел ничего другого, как только жить честной семейной жизнью, и вот теперь, после всех этих бесплодных, одиноких лет, он должен явиться в суд и публично признаться в своей несостоятельности - в том, что он не может удержать жену, - вызвать жалость, удовольствие или презрение себе подобных. Все перевернулось вверх ногами. Страдать должны бы она и этот субъект, а они в Италии. И этот Закон, которому Сомс так верно служил, на который он с таким благоговением взирал как на оплот собственности, за эти недели стал казаться ему жалким убожеством. Что может быть бессмысленнее, чем сказать человеку: "Владей своей женой", а потом наказать его, если кто-нибудь незаконным образом отнимет ее у него. Или Закон не знает, что для человека имя - это зеница ока и что гораздо тяжелее прослыть обманутым мужем, чем обольстителем чужой жены? Он положительно завидовал этой репутации Джолиона, одержавшего победу там, где он, Сомс, проиграл. Вопрос о денежной компенсации тоже не давал ему покоя. Ему хотелось наказать этого субъекта, но ему вспоминались его слова: "С величайшим удовольствием", - и он чувствовал, что взыскание денег причинит неприятность не Джолиону, а ему; он смутно угадывал, что Джолиону даже приятно будет заплатить деньги, - это такой распущенный человек! Кроме того, предъявлять денежные претензии было как-то не совсем удобно. Но это произошло само собой, почти механически; однако, по мере того как час испытания приближался, Сомсу начинало казаться, что и это тоже всего лишь какая-то уловка этого бесчувственного, противоестественного Закона - для того чтобы выставить его. Сомса, в смешном виде; чтобы люди могли смеяться и говорить: "Да, да, он получил за нее изрядную сумму!" И он отдал распоряжение своему поверенному, чтобы тот заявил, что деньги будут пожертвованы на убежище для падших женщин. Он долго раздумывал, какое из благотворительных учреждений будет самым подходящим, и остановился на этом, но теперь, просыпаясь по ночам, думал: "Это не годится, слишком мрачно, это только привлечет внимание. Что-нибудь поскромнее, поприличнее". Он был равнодушен к собакам, а то бы, наверно, перенес свой выбор на них; в конце концов, в полном отчаянии, ибо его осведомленность в делах благотворительности была весьма ограниченна, он решил остановиться на слепых. Это не может показаться неприличным, и это, разумеется, заставит суд назначить более высокую сумму.
A good many suits were dropping out of the list, which happened to be exceptionally thin that summer, so that his case would be reached before August. As the day grew nearer, Winifred was his only comfort. She showed the fellow-feeling of one who had been through the mill, and was the 'femme-sole' in whom he confided, well knowing that she would not let Dartie into her confidence. That ruffian would be only too rejoiced! At the end of July, on the afternoon before the case, he went in to see her. They had not yet been able to leave town, because Dartie had already spent their summer holiday, and Winifred dared not go to her father for more money while he was waiting not to be told anything about this affair of Soames.	Целый ряд процессов снимался со списка, который этим летом и так был очень невелик, и дело Сомса должно было слушаться уже в июле. В эти дни единственным утешением Сомса была Уинифрид. Она относилась к нему сочувственно, как человек, который сам побывал в такой передряге, и он мог ей довериться, зная, что она не станет откровенничать с Дарти. Этот негодяй только порадовался бы! В конце июля, накануне процесса. Сомс вечером пришел к ней. Они еще не выехали за город, так как Дарти уже истратил деньги, отложенные на летний отдых, а Уинифрид не решалась идти просить у отца, пока тот ждал, чтобы ему ничего не сказали об этом деле Сомса.
Soames found her with a letter in her hand.	Она встретила его с письмом в руке.
"That from Val," he asked gloomily. "What does he say?"	- От Вэла? - мрачно спросил он. - Что он пишет?
"He says he's married," said Winifred.	- Он пишет, что женился, - сказала Уинифрид.
"Whom to, for Goodness' sake?"	- На ком это, господи боже?
Winifred looked up at him.	Уинифрид подняла на него глаза.
"To Holly Forsyte, Jolyon's daughter."	- На Холли Форсайт, дочери Джолиона.
"What?"	- Что?
"He got leave and did it. I didn't even know he knew her. Awkward, isn't it?"	- Получил разрешение и женился. Я даже не знала, что он знаком с нею. Как это все неудобно, правда?
Soames uttered a short laugh at that characteristic minimisation.	Сомс отрывисто засмеялся на эту ее характерную манеру употреблять ничего не значащие слова.
"Awkward! Well, I don't suppose they'll hear about this till they come back. They'd better stay out there. That fellow will give her money."	- Неудобно! Ну, я не думаю, что они об этом что-нибудь узнают прежде, чем вернутся. Да и лучше им оставаться там. Ее отец даст ей денег.
"But I want Val back," said Winifred almost piteously; "I miss him, he helps me to get on."	- Но я хочу, чтобы Вэл вернулся, - сказала Уинифрид почти жалобно. Мне его недостает. Мне легче, когда он со мной.
"I know," murmured Soames. "How's Dartie behaving now?"	- Я знаю, - пробормотал Сомс. - А как Дарти ведет себя теперь?
"It might be worse; but it's always money. Would you like me to come down to the Court to-morrow, Soames?"	- Могло быть и хуже; вечные истории с деньгами. Ты хочешь, чтобы я завтра поехала в суд. Сомс?
Soames stretched out his hand for hers. The gesture so betrayed the loneliness in him that she pressed it between her two.	Сомс протянул ей руку. Этот жест так явно изобличал его одиночество, что она крепко пожала его руку обеими руками.
"Never mind, old boy. You'll feel ever so much better when it's all over."	- Ничего, голубчик, зато тебе будет гораздо легче, когда все это кончится.
"I don't know what I've done," said Soames huskily; "I never have. It's all upside down. I was fond of her; I've always been."	- Я не знаю, что я такого сделал, - хрипло сказал Сомс. - И никогда не знал. Все как-то перевернулось вверх ногами. Я любил ее, я ее всегда любил.
Winifred saw a drop of blood ooze out of his lip, and the sight stirred her profoundly.	Уинифрид увидела, как кровь выступила на его губе, и это ее страшно потрясло.
"Of course," she said, "it's been too bad of her all along! But what shall I do about this marriage of Val's, Soames? I don't know how to write to him, with this coming on. You've seen that child. Is she pretty?"	- Ну конечно, - сказала она, - это все очень гадко с ее стороны. Но что же мне делать с этой женитьбой Вэла, Сомс? Я не знаю, что ему написать в связи с этой историей? Ты видел эту девочку - хорошенькая она?
"Yes, she's pretty," said Soames. "Dark--lady-like enough."	- Да, она хорошенькая, - сказал Сомс. - Брюнетка, и в ней есть что-то аристократическое.
'That doesn't sound so bad,' thought Winifred. 'Jolyon had style.'	"Не так уж плохо, - подумала Уинифрид. - У Джолиона всегда был стиль!"
"It is a coil," she said. "What will father say?	- Все-таки это какая-то путаница, - сказала она. - Что скажет папа?
"Mustn't be told," said Soames. "The war'll soon be over now, you'd better let Val take to farming out there."	- Ему незачем говорить об этом, - сказал Сомс. - Война теперь скоро кончится, и хорошо было бы, если бы Вэл купил там участок земли и обзавелся хозяйством.
It was tantamount to saying that his nephew was lost.	Это было равносильно тому, как если бы он сказал ей, что считает племянника погибшим.
"I haven't told Monty," Winifred murmured desolately.	- Монти я ничего не говорила, - упавшим голосом прошептала Уинифрид.
The case was reached before noon next day, and was over in little more than half an hour. Soames--pale, spruce, sad-eyed in the witness-box--had suffered so much beforehand that he took it all like one dead. The moment the decree nisi was pronounced he left the Courts of Justice.	Дело начало слушаться на следующий день около двенадцати часов и заняло, немногим больше, получаса. Сомс, с грустными глазами, бледный, элегантный, стоял перед судом; он столько перестрадал до этого, что теперь уже ничего не чувствовал. Как только объявили решение суда, он покинул зал.
Four hours until he became public property! 'Solicitor's divorce suit!' A surly, dogged anger replaced that dead feeling within him. 'Damn them all!' he thought; 'I won't run away. I'll act as if nothing had happened.' And in the sweltering heat of Fleet Street and Ludgate Hill he walked all the way to his City Club, lunched, and went back to his office. He worked there stolidly throughout the afternoon.	Через каких-нибудь четыре часа его имя сделается достоянием публики! Бракоразводный процесс присяжного поверенного! Глухая, горькая злоба сменила чувство мертвого равнодушия. "Будь они все прокляты! - думал он. - Я не буду прятаться. Я буду вести себя так, как если бы ничего не случилось". И по нестерпимо знойной Флитстрит и Лэдгейт-Хилл он отправился пешком в свой клуб в Сити, позавтракал и затем пошел в контору. Там, не отрываясь, работал до вечера.
On his way out he saw that his clerks knew, and answered their involuntary glances with a look so sardonic that they were immediately withdrawn. In front of St. Paul's, he stopped to buy the most gentlemanly of the evening papers. Yes! there he was! 'Well-known solicitor's divorce. Cousin co-respondent. Damages given to the blind'--so, they had got that in! At every other face, he thought: 'I wonder if you know!' And suddenly he felt queer, as if something were racing round in his head.	Когда, собравшись идти домой. Сомс вышел из кабинета, он увидел, что клерки уже все знают, но он встретил, их недовольные взгляды таким саркастическим взглядом, что они немедленно отвели глаза. У собора св. Павла он остановился купить самую аристократическую из вечерних газет. Да! Вот оно! "Бракоразводный процесс известного, присяжного, поверенного. Соответчик - двоюродный брат. Взысканная с ответчика компенсация, жертвуется в пользу слепых!" - значит, они все-таки напечатали это! Глядя на встречные лица, он думал: "Интересно, знаете вы или нет? ", И вдруг он почувствовал себя, как-то странно, словно у него что-то завертелось в голове.
What was this? He was letting it get hold of him! He mustn't! He would be ill. He mustn't think! He would get down to the river and row about, and fish. 'I'm not going to be laid up,' he thought.	Что это такое? Он не должен поддаваться этому! Не должен! Ведь так можно заболеть. Не нужно думать! Он поедет к себе за город, на реку, будет грести, ловить рыбу. "Я не позволю себе заболеть!" - подумал он.
It flashed across him that he had something of importance to do before he went out of town. Madame Lamotte! He must explain the Law. Another six months before he was really free! Only he did not want to see Annette! And he passed his hand over the top of his head--it was very hot.	Вдруг он вспомнил, что ему необходимо сделать что-то очень важное, прежде чем уехать из города. Мадам Ламот! Он должен объяснить ей предусмотренный законом порядок. Еще шесть месяцев должно пройти, прежде чем он будет действительно свободен. Только ему не хочется видеть Аннет! И он провел рукой по голове: она была горячая.
He branched off through Covent Garden. On this sultry day of late July the garbage-tainted air of the old market offended him, and Soho seemed more than ever the disenchanted home of rapscallionism. Alone, the Restaurant Bretagne, neat, daintily painted, with its blue tubs and the dwarf trees therein, retained an aloof and Frenchified self-respect. It was the slack hour, and pale trim waitresses were preparing the little tables for dinner. Soames went through into the private part. To his discomfiture Annette answered his knock. She, too, looked pale and dragged down by the heat.	Он свернул и пошел по Ковент-Гарден. В этот знойный июльский день воздух старого рынка, зараженный запахом гниющих отбросов, вызывал у него отвращение, а Сохо, более чем когда-либо, казался безотрадным притоном всякого сброда. Только ресторан "Бретань", чистенький, нарядно выкрашенный, со своими голубыми кадкамии карликовыми деревцами, сохранял независимое, типично французское достоинство и самоуважение. Сейчас были часы затишья, и бледные, опрятно одетые официантки накрывали столики к обеду. Сомс прошел в жилую половину. К его великому огорчению, на стук его открыла Аннет. Она тоже была бледная, изнемогающая от жары.
"You are quite a stranger," she said languidly.	- Вы нас совсем забыли, - вяло сказала она.
Soames smiled.	Сомс улыбнулся.
"I haven't wished to be; I've been busy."	- Это не моя вина; я был очень занят.
"Where's your mother, Annette? I've got some news for her."	Где ваша матушка, Аннет? Мне нужно ей кое-что сообщить.
"Mother is not in."	- Мамы нет дома.
It seemed to Soames that she looked at him in a queer way. What did she know? How much had her mother told her? The worry of trying to make that out gave him an alarming feeling in the head. He gripped the edge of the table, and dizzily saw Annette come forward, her eyes clear with surprise. He shut his own and said:	Сомсу показалось, что она как-то странно смотрит на него. Что ей известно? Что ей рассказала мать? Старание угадать это вызвало мучительно-болезненное ощущение у него в голове Он ухватился за край стола и смутно увидел, что Аннет подошла к нему, глядя на него прояснившимися от удивления глазами. Он закрыл глаза и сказал:
"It's all right. I've had a touch of the sun, I think."	- Ничего, сейчас пройдет. У меня, наверно, был легкий солнечный удар!
The sun! What he had was a touch of 'darkness! Annette's voice, French and composed, said:	Солнечный! Уж если что и ударило его, так это мрак! Голос Аннет, сдержанный голос француженки, сказал:
"Sit down, it will pass, then."	- Сядьте, у вас скорей пройдет.
Her hand pressed his shoulder, and Soames sank into a chair. When the dark feeling dispersed, and he opened his eyes, she was looking down at him. What an inscrutable and odd expression for a girl of twenty!	Ее рука нажала на его плечо, и Сомс опустился в кресло. Когда ощущение мрака прошло и он открыл глаза, он увидел, что она смотрит на него. Какое непостижимое и странное выражение для двадцатилетней девушки!
"Do you feel better?"	- Вам лучше теперь?
"It's nothing,"	- Все прошло, - сказал Сомс.
said Soames. Instinct told him that to be feeble before her was not helping him--age was enough handicap without that. Will-power was his fortune with Annette, he had lost ground these latter months from indecision--he could not afford to lose any more. He got up, and said:	Инстинкт подсказывал ему, что, обнаруживая перед ней слабость, он не выигрывает: возраст и без того достаточное препятствие. Сила воли - вот что возвысит его в глазах Аннет. Все эти последние месяцы он отступал из-за нерешительности, больше он уже не будет отступать... Он встал и сказал:
"I'll write to your mother. I'm going down to my river house for a long holiday. I want you both to come there presently and stay. It's just at its best. You will, won't you?"	- Я напишу вашей матушке. Я уезжаю в свой загородный дом на довольно продолжительное время. Я бы хотел, чтобы вы обе приехали погостить ко мне. Сейчас там самое лучшее время. Вы приедете, не правда ли?
"It will be veree nice."	- Мы будем очень рады.
A pretty little roll of that 'r' but no enthusiasm. And rather sadly he added:	Такое изящное грассирование этого "р", но ни малейшего энтузиазма. И с некотором огорчением он прибавил:
"You're feeling the heat; too, aren't you, Annette? It'll do you good to be on the river. Good-night."	- Вы тоже страдаете от жары, Аннет? Вам будет очень полезно побыть на реке. До свидания.
Annette swayed forward. There was a sort of compunction in the movement.	Аннет наклонилась вперед. В этом движении промелькнуло что-то вроде раскаяния.
"Are you fit to go? Shall I give you some coffee?"	- А вы в состоянии идти? Может быть, вы выпьете кофе?
"No," said Soames firmly. "Give me your hand."	- Нет, - твердо сказал Сомс. - Дайте мне вашу руку.
She held out her hand, and Soames raised it to his lips. When he looked up, her face wore again that strange expression. 'I can't tell,' he thought, as he went out; 'but I mustn't think--I mustn't worry:	Она протянула ему руку, и Сомс поднес ее к губам. Когда он поднял глаза, то опять увидел то же странное выражение в ее лице. "Непонятно, думал он, выходя от нее, - но не надо думать, не надо мучиться".
But worry he did, walking toward Pall Mall. English, not of her religion, middle-aged, scarred as it were by domestic tragedy, what had he to give her? Only wealth, social position, leisure, admiration! It was much, but was it enough for a beautiful girl of twenty? He felt so ignorant about Annette. He had, too, a curious fear of the French nature of her mother and herself. They knew so well what they wanted. They were almost Forsytes. They would never grasp a shadow and miss a substance	Но он все же мучился, идя по направлению к Пэл-Мэл. Англичанин, чужой для нее религии, человек в летах, в прошлом семейная трагедия - что он может дать ей? Только богатство, положение в обществе, обеспеченную жизнь, успех! Это много, но достаточно ли это для красивой двадцатилетней девушки? Он так мало знает Аннет. Кроме того, у него был какой-то необъяснимый страх перед этим французским характером ее матери, да и ее самой. Они так хорошо знают, чего хотят. Это почти Форсайты! Они никогда не погонятся за тенью, не упустят реальной возможности!
The tremendous effort it was to write a simple note to Madame Lamotte when he reached his Club warned him still further that he was at the end of his tether.	Невероятное усилие, которое ему пришлось сделать над собой для того, чтобы, придя в клуб, написать коротенькую записку мадам Ламот, лишний раз показало ему, что он окончательно выдохся.
"MY DEAR MADAME (he said),	"Сударыня (писал он).
"You will see by the enclosed newspaper cutting that I obtained my decree of divorce to-day. By the English Law I shall not, however, be free to marry again till the decree is confirmed six months hence. In the meanwhile I have the honor to ask to be considered a formal suitor for the hand of your daughter. I shall write again in a few days and beg you both to come and stay at my river house. "I am, dear Madame, "Sincerely yours,	Из прилагаемой газетной вырезки Вы увидите, что я сегодня получил развод. Но по английским законам я не имею права вторично вступить в брак, пока, по истечении шести месяцев, развод не будет утвержден. В настоящее время я прошу Вас считать меня официальным претендентом на руку Вашей дочери. Я напишу Вам снова через несколько дней и попрошу Вас обеих приехать погостить в мой загородный дом.
"SOAMES FORSYTE."	Преданный Вам Сол с Форсайт".
Having sealed and posted this letter, he went into the dining-room. Three mouthfuls of soup convinced him that he could not eat; and, causing a cab to be summoned, he drove to Paddington Station and took the first train to Reading. He reached his house just as the sun went down, and wandered out on to the lawn. The air was drenched with the scent of pinks and picotees in his flower- borders. A stealing coolness came off the river.	Запечатав и отослав письмо, он прошел в столовую. Двух-трех ложек супа было достаточно для того, чтобы убедиться, что он не может есть; он послал за кэбом, отправился на Пэддингтонский вокзал и там сел на первый отходящий в Рэдинг поезд. Он приехал к себе, когда солнце только что зашло, и вышел на лужайку. Воздух был насыщен ароматом махровой гвоздики, росшей на грядках. Мягкой прохладой тянуло с реки.
Rest-peace! Let a poor fellow rest! Let not worry and shame and anger chase like evil nightbirds in his head! Like those doves perched half-sleeping on their dovecot, like the furry creatures in the woods on the far side, and the simple folk in their cottages, like the trees and the river itself, whitening fast in twilight, like the darkening cornflower-blue sky where stars were coming up-- let him cease from himself, and rest!	Отдыха, покоя! Дайте отдохнуть бедняге! Пусть перестанут тревога, стыд и злоба метаться, подобно зловещим ночным птицам, в его сознании. Как голуби, прикорнувшие в полусне в своей голубятне, как пушистые звери в лесах на том берегу, и бедный люд в мирных хижинах, и деревья, и эта белеющая в сумерках река, и темное васильково-синее небо, на котором уже загораются звезды, - пусть он отрешится от себя и отдохнет!

К началу страницы

Титульный лист | Предыдущая | Следующая

Граммтаблицы | Тексты