Краткая коллекция англтекстов

Чарльз Теккерей

Vanity Fair/Ярмарка тщеславия

CHAPTER V/ГЛАВА V Dobbin of Ours/ Наш Доббин

English Русский
Cuff's fight with Dobbin, and the unexpected issue of that contest, will long be remembered by every man who was educated at Dr. Swishtail's famous school. The latter Youth (who used to be called Heigh-ho Dobbin, Gee-ho Dobbin, and by many other names indicative of puerile contempt) was the quietest, the clumsiest, and, as it seemed, the dullest of all Dr. Swishtail's young gentlemen. His parent was a grocer in the city: and it was bruited abroad that he was admitted into Dr. Swishtail's academy upon what are called "mutual principles"--that is to say, the expenses of his board and schooling were defrayed by his father in goods, not money; and he stood there--most at the bottom of the school--in his scraggy corduroys and jacket, through the seams of which his great big bones were bursting--as the representative of so many pounds of tea, candles, sugar, mottled-soap, plums (of which a very mild proportion was supplied for the puddings of the establishment), and other commodities. A dreadful day it was for young Dobbin when one of the youngsters of the school, having run into the town upon a poaching excursion for hardbake and polonies, espied the cart of Dobbin & Rudge, Grocers and Oilmen, Thames Street, London, at the Doctor's door, discharging a cargo of the wares in which the firm dealt. Драка Кафа с Доббином и неожиданный исход этого поединка надолго останутся в памяти каждого, кто воспитывался в знаменитой школе доктора Порки. Последний из упомянутых юношей (к нему иначе и не обращались, как: "Эй ты, Доббин!", или: "Ну ты, Доббин!", прибавляя всякие прозвища, свидетельствовавшие о мальчишеском презрении) был самым тихим, самым неуклюжим и, но видимости, самым тупым среди юных джентльменов, обучавшихся у доктора Порки. Отец его был бакалейщиком в Лондоне. Носились слухи, будто мальчика приняли в заведение доктора Порки на так называемых "началах взаимности", - иными словами, расходы по содержанию и обучению малолетнего Уильяма возмещались его отцом не деньгами, а натурой. Так он и обретался там - можно сказать, на самом дне школьного общества, - чувствуя себя последним из последних в грубых своих плисовых штанах и куртке, которая чуть не расползалась по швам на его ширококостном теле, являя собой нечто равнозначное стольким-то фунтам чаю, свечей, сахара, мыла, чернослива (который лишь в весьма умеренной пропорции шел на пудинги для воспитанников заведения) и разной другой бакалеи. Роковым для юного Доббина оказался тот день, когда один из самых младших школьников, бежавших потихоньку в город в недозволенную экспедицию за миндалем в сахаре и копченой колбасой, обнаружил фургон с надписью: "Доббин и Радж, торговля бакалейными товарами и растительными маслами, Темз-стрит, Лондон", с которого выгружали у директорского подъезда разные товары, составлявшие специальность этой фирмы.
Young Dobbin had no peace after that. The jokes were frightful, and merciless against him. "Hullo, Dobbin," one wag would say, "here's good news in the paper. Sugars is ris', my boy." Another would set a sum--"If a pound of mutton-candles cost sevenpence-halfpenny, how much must Dobbin cost?" and a roar would follow from all the circle of young knaves, usher and all, who rightly considered that the selling of goods by retail is a shameful and infamous practice, meriting the contempt and scorn of all real gentlemen. После этого юный Доббин уже не знал покоя. На него постоянно сыпались ужаснейшие, беспощадные насмешки. "Эй, Доббин! - кричал какой-нибудь озорник. - Приятные известия в газетах! Цены на сахар поднимаются, милейший!" Другой предлагал решить задачу: "Если фунт сальных свечей стоит семь с половиной пенсов, то сколько должен стоить Доббин?" Такие замечания сопровождались дружным ревом юных сорванцов, надзирателей и вообще всех, кто искренне думал, что розничная торговля - постыдное и позорное занятие, заслуживающее презрения и насмешек со стороны порядочного джентльмена.
"Your father's only a merchant, Osborne," Dobbin said in private to the little boy who had brought down the storm upon him. At which the latter replied haughtily, "My father's a gentleman, and keeps his carriage"; and Mr. William Dobbin retreated to a remote outhouse in the playground, where he passed a half-holiday in the bitterest sadness and woe. Who amongst us is there that does not recollect similar hours of bitter, bitter childish grief? Who feels injustice; who shrinks before a slight; who has a sense of wrong so acute, and so glowing a gratitude for kindness, as a generous boy? and how many of those gentle souls do you degrade, estrange, torture, for the sake of a little loose arithmetic, and miserable dog-latin? "Твой папенька, Осборн, ведь тоже купец!" - заметил как-то Доббин, оставшись с глазу на глаз с тем именно мальчуганом, который и навлек на него всю эту бурю. Но тот отвечал надменно: "Мой папенька джентльмен и ездит в собственной карете!" После чего мистер Уильям Доббин забился в самый дальний сарай на школьном дворе, где и провел половину праздничного дня в глубокой тоске и унынии. Кто из нас не помнит таких часов горькой-горькой детской печали? Кто так чувствует несправедливость, кто весь сжимается от пренебрежения, кто с такой болезненной остротой воспринимает всякую обиду и с такой пылкой признательностью отвечает на ласку, как не великодушный мальчик? И сколько таких благородных душ вы коверкаете, уродуете, обрекаете на муки из-за слабых успехов в арифметике или убогой латыни?
Now, William Dobbin, from an incapacity to acquire the rudiments of the above language, as they are propounded in that wonderful book the Eton Latin Grammar, was compelled to remain among the very last of Doctor Swishtail's scholars, and was "taken down" continually by little fellows with pink faces and pinafores when he marched up with the lower form, a giant amongst them, with his downcast, stupefied look, his dog's-eared primer, and his tight corduroys. High and low, all made fun of him. They sewed up those corduroys, tight as they were. They cut his bed-strings. They upset buckets and benches, so that he might break his shins over them, which he never failed to do. They sent him parcels, which, when opened, were found to contain the paternal soap and candles. There was no little fellow but had his jeer and joke at Dobbin; and he bore everything quite patiently, and was entirely dumb and miserable. Так и Уильям Доббин из-за неспособности к усвоению начал названного языка, изложенных в замечательном "Итонском учебнике латинской грамматики", был обречен прозябать среди самых худших учеников доктора Порки и постоянно подвергался глумлениям со стороны одетых в переднички румяных малышей, когда шел рядом с ними в тесных плисовых штанах, с опущенным долу застывшим взглядом, с истрепанным букварем в руке, чувствуя себя среди них каким-то великаном. Все от мала до велика потешались над ним: ушивали ему эти плисовые штаны, и без того узкие, подрезали ремни на его кровати, опрокидывали ведра и скамейки, чтобы он, падая через них, ушибал себе ноги, что он выполнял неукоснительно, посылали ему пакеты, в которых, когда их открывали, оказывались отцовские мыло и свечи. Не было ни одного самого маленького мальчика, который не измывался бы и не потешался бы над Доббином. И все это он терпеливо сносил, безгласный и несчастный.
Cuff, on the contrary, was the great chief and dandy of the Swishtail Seminary. He smuggled wine in. He fought the town-boys. Ponies used to come for him to ride home on Saturdays. He had his top-boots in his room, in which he used to hunt in the holidays. He had a gold repeater: and took snuff like the Doctor. He had been to the Opera, and knew the merits of the principal actors, preferring Mr. Kean to Mr. Kemble. He could knock you off forty Latin verses in an hour. He could make French poetry. What else didn't he know, or couldn't he do? They said even the Doctor himself was afraid of him. Каф, напротив, был главным коноводом и щеголем в школе Порки. Он тайком приносил в спальню вино. Он дрался с городскими мальчишками. По субботам за ним присылали его собственного пони, чтобы взять молодого хозяина домой. У него в комнате стояли сапоги с отворотами, в которых он охотился во время каникул. У него были золотые часы с репетицией, и он нюхал табак не хуже самого доктора Порки... Он бывал в опере и судил о достоинствах главнейших артистов, предпочитая мистера Кипа мистеру Кемблу. Он мог за один час вызубрить сорок латинских стихов. Он умел сочинять французские вирши. Да чего только он не знал, чего только не умел! Говорили, будто сам доктор его побаивается.
Cuff, the unquestioned king of the school, ruled over his subjects, and bullied them, with splendid superiority. This one blacked his shoes: that toasted his bread, others would fag out, and give him balls at cricket during whole summer afternoons. "Figs" was the fellow whom he despised most, and with whom, though always abusing him, and sneering at him, he scarcely ever condescended to hold personal communication. Признанный король школы, Каф правил своими подданными и помыкал ими, как непререкаемый владыка. Тот чистил ему сапоги, этот поджаривал ломтики хлеба, другие прислуживали ему и в течение всего лета подавали мячи при игре в крикет. "Сливу", иначе говоря, Доббина, он особенно презирал и ни разу даже не обратился к нему по-человечески, ограничиваясь насмешками и издевательствами.
One day in private, the two young gentlemen had had a difference. Figs, alone in the schoolroom, was blundering over a home letter; when Cuff, entering, bade him go upon some message, of which tarts were probably the subject. Однажды между обоими молодыми джентльменами произошла с глазу на глаз небольшая стычка. Слива сидел в одиночестве, трудясь над письмом к своим домашним, когда Каф, войдя в классную, приказал ему сбегать по какому-то поручению, предметом коего были, по-видимому, пирожные.
"I can't," says Dobbin; "I want to finish my letter." - Не могу, - говорит Доббин, - мне нужно закончить письмо.
"You CAN'T?" says Mr. Cuff, laying hold of that document (in which many words were scratched out, many were mis-spelt, on which had been spent I don't know how much thought, and labour, and tears; for the poor fellow was writing to his mother, who was fond of him, although she was a grocer's wife, and lived in a back parlour in Thames Street). "You CAN'T?" says Mr. Cuff: "I should like to know why, pray? Can't you write to old Mother Figs to-morrow?" - Ах, ты не можешь? - говорит мистер Каф, выхватывая у него из рук этот документ (в котором было бог весть сколько помарок, поправок и ошибок, но на который было потрачено немало дум, стараний и слез: бедный мальчик писал матери, безумно его любившей, хотя она и была только женой бакалейщика и жила в комнате за лавкой на Темз-стрит). - Не можешь? - говорит мистер Каф, - А почему, например? Не успеешь, что ли, написать своей бабке Сливе завтра?
"Don't call names," Dobbin said, getting off the bench very nervous. - Не ругайся! - сказал Доббин, в волнении вскакивая с парты.
"Well, sir, will you go?" crowed the cock of the school. - Ну, что же, сэр, пойдете вы? - гаркнул школьный петушок.
"Put down the letter," Dobbin replied; "no gentleman readth letterth." - Положи письмо, - отвечал Доббин, - джентльмены не читают чужих писем!
"Well, NOW will you go?" says the other. - Я спрашиваю тебя, пойдешь ты наконец?
"No, I won't. Don't strike, or I'll THMASH you," roars out Dobbin, springing to a leaden inkstand, and looking so wicked, that Mr. Cuff paused, turned down his coat sleeves again, put his hands into his pockets, and walked away with a sneer. But he never meddled personally with the grocer's boy after that; though we must do him the justice to say he always spoke of Mr. Dobbin with contempt behind his back. - Нет, не пойду! Не дерись, не то в лепешку расшибу! - заорал Доббин, бросаясь к свинцовой чернильнице с таким яростным видом, что мистер Каф приостановился, спустил засученные было обшлага, сунул руки в карманы и удалился прочь с презрительной гримасой. Но с тех пор он никогда не связывался с сыном бакалейщика, хотя, надо сказать правду, всегда отзывался о нем презрительно за его спиной.
Some time after this interview, it happened that Mr. Cuff, on a sunshiny afternoon, was in the neighbourhood of poor William Dobbin, who was lying under a tree in the playground, spelling over a favourite copy of the Arabian Nights which he had apart from the rest of the school, who were pursuing their various sports--quite lonely, and almost happy. If people would but leave children to themselves; if teachers would cease to bully them; if parents would not insist upon directing their thoughts, and dominating their feelings--those feelings and thoughts which are a mystery to all (for how much do you and I know of each other, of our children, of our fathers, of our neighbour, and how far more beautiful and sacred are the thoughts of the poor lad or girl whom you govern likely to be, than those of the dull and world-corrupted person who rules him?)--if, I say, parents and masters would leave their children alone a little more, small harm would accrue, although a less quantity of as in praesenti might be acquired. Спустя некоторое время после этого столкновения случилось так, что мистер Каф в один ясный солнечный день оказался поблизости от бедняги Уильяма Доббипа, который лежал под деревом на школьном дворе, углубившись в свои любимые "Сказки Тысячи и одной ночи", вдали от всех остальных школьников, предававшихся разнообразным забавам, - совершенно одинокий и почти счастливый. Если бы люди предоставляли детей самим себе, если бы учителя перестали донимать их, если бы родители не настаивали на руководстве их мыслями и на обуздании их чувств, - ибо эти мысли и чувства являются для всех тайной (много ли, в сущности, вы или я знаем друг о друге, о наших детях, о наших отцах, о наших соседях? А насколько же более прекрасны и священны мысли бедного мальчугана или девочки, которыми вы беретесь управлять, чем мысли той тупой и испорченной светом особы, что ими руководит!), - если бы, говорю я, родители и учителя почаще оставляли детей в покое, то особого вреда от этого не произошло бы, хотя латыни, возможно, было бы усвоено поменьше.
Well, William Dobbin had for once forgotten the world, and was away with Sindbad the Sailor in the Valley of Diamonds, or with Prince Ahmed and the Fairy Peribanou in that delightful cavern where the Prince found her, and whither we should all like to make a tour; when shrill cries, as of a little fellow weeping, woke up his pleasant reverie; and looking up, he saw Cuff before him, belabouring a little boy. Итак, Уильям Доббин позабыл весь мир и вместе с Синдбадом Мореходом был далеко-далеко в Долине Алмазов или с принцем Ахметом и феей Перибану в той удивительной пещере, где принц нашел ее и куда все мы охотно совершили бы экскурсию, как вдруг пронзительные вопли, похожие на детский плач, пробудили его от чудных грез. Подняв голову, он увидел перед собой Кафа, избивавшего маленького мальчика.
It was the lad who had peached upon him about the grocer's cart; but he bore little malice, not at least towards the young and small. Это был мальчуган, наболтавший о фургоне. Но Доббин не был злопамятен, в особенности по отношению к маленьким и слабым.
"How dare you, sir, break the bottle?" says Cuff to the little urchin, swinging a yellow cricket-stump over him. - Как вы смели, сэр, разбить бутылку? - кричал Каф маленькому сорванцу, размахивая над его головой желтой крикетной битой.
The boy had been instructed to get over the playground wall (at a selected spot where the broken glass had been removed from the top, and niches made convenient in the brick); to run a quarter of a mile; to purchase a pint of rum-shrub on credit; to brave all the Doctor's outlying spies, and to clamber back into the playground again; during the performance of which feat, his foot had slipt, and the bottle was broken, and the shrub had been spilt, and his pantaloons had been damaged, and he appeared before his employer a perfectly guilty and trembling, though harmless, wretch. Мальчику было приказано перелезть через школьную ограду (в известном местечке, где сверху было удалено битое стекло, а в кирпичной кладке проделаны удобные ступеньки), сбегать за четверть мили, приобрести в кредит пинту лимонаду с ромом и под носом у всех докторских караульщиков тем же путем вернуться на школьный двор. При совершении этого подвига малыш поскользнулся, бутылка выпала у него из рук и разбилась, лимонад разлился, пострадали панталоны, и он предстал перед своим властелином, весь дрожа в предвидении заслуженной расплаты, хотя и ни в чем не повинный.
"How dare you, sir, break it?" says Cuff; "you blundering little thief. You drank the shrub, and now you pretend to have broken the bottle. Hold out your hand, sir." - Как посмели вы, сэр, разбить ее? - кричал Каф. - Ах ты, мерзкий воришка! Вылакал весь лимонад, а теперь врешь, что разбил бутылку. Ну-ка, протяни руку!
Down came the stump with a great heavy thump on the child's hand. A moan followed. Dobbin looked up. The Fairy Peribanou had fled into the inmost cavern with Prince Ahmed: the Roc had whisked away Sindbad the Sailor out of the Valley of Diamonds out of sight, far into the clouds: and there was everyday life before honest William; and a big boy beating a little one without cause. Палка тяжело опустилась на руку ребенка. Раздался крик. Доббип поднял голову. Фея Перибану исчезла в глубине пещеры вместе с принцем Ахметом; птица Рох подхватила Синдбада Морехода и унесла из Долины Алмазов далеко в облака, и перед честным Уильямом снова были будни: здоровенный малый лупил мальчугана ни за что ни про что.
"Hold out your other hand, sir," roars Cuff to his little schoolfellow, whose face was distorted with pain. - Давай другую руку, - рычал Каф на своего маленького школьного товарища, у которого все лицо перекосилось от боли.
Dobbin quivered, and gathered himself up in his narrow old clothes. Доббин встрепенулся, все мышцы его напряглись под узким старым платьем.
"Take that, you little devil!" cried Mr. Cuff, and down came the wicket again on the child's hand.--Don't be horrified, ladies, every boy at a public school has done it. Your children will so do and be done by, in all probability. Down came the wicket again; and Dobbin started up. - Получай, чертенок! - закричал мистер Каф, и палка опять опустилась на детскую руку. Не ужасайтесь, дорогие леди, каждый школьник проходит через это. По всей вероятности, ваши дети тоже будут колотить других или получать от них трепку. Еще удар - но тут вмешался Доббин.
I can't tell what his motive was. Torture in a public school is as much licensed as the knout in Russia. It would be ungentlemanlike (in a manner) to resist it. Perhaps Dobbin's foolish soul revolted against that exercise of tyranny; or perhaps he had a hankering feeling of revenge in his mind, and longed to measure himself against that splendid bully and tyrant, who had all the glory, pride, pomp, circumstance, banners flying, drums beating, guards saluting, in the place. Whatever may have been his incentive, however, up he sprang, and screamed out, "Hold off, Cuff; don't bully that child any more; or I'll--" Не могу сказать, что на него нашло. Мучительство в школах так же узаконено, как и кнут в России. Пожалуй, даже не по-джентльменски (в известном смысле) препятствовать этому. Быть может, безрассудная душа Доббина возмутилась против такого проявления тиранства, а может быть, он поддался сладостному чувству мести и жаждал помериться силами с этим непревзойденным драчуном и тираном, который завладел здесь всей славой, гордостью и величием, развевающимися знаменами, барабанным боем и приветственными кликами солдат. Каковы бы ни были его побуждения, но только он вскочил на ноги и крикнул:
"Or you'll what?" Cuff asked in amazement at this interruption. - Довольно, Каф, перестань мучить ребенка... или я тебе...
"Hold out your hand, you little beast." - Или ты что? - спросил Каф, изумленный таким вмешательством, - Ну, подставляй руку, гаденыш!
"I'll give you the worst thrashing you ever had in your life," Dobbin said, in reply to the first part of Cuff's sentence; and little Osborne, gasping and in tears, looked up with wonder and incredulity at seeing this amazing champion put up suddenly to defend him: while Cuff's astonishment was scarcely less. Fancy our late monarch George III when he heard of the revolt of the North American colonies: fancy brazen Goliath when little David stepped forward and claimed a meeting; and you have the feelings of Mr. Reginald Cuff when this rencontre was proposed to him. - Я тебя так вздую, что ты своих не узнаешь! - отвечал Доббин на первую часть фразы Кафа, и маленький Осборн, захлебываясь от слез, с удивлением и недоверием воззрился на чудесного рыцаря, внезапно явившегося на его защиту. Да и Каф был поражен не меньше. Вообразите себе нашего блаженной памяти монарха Георга III, когда он услышал весть о восстании североамериканских колоний; представьте себе наглого Голиафа, когда вышел вперед маленький Давид и вызвал его на поединок, - и вам станут понятны чувства мистера Реджинальда Кафа, когда такое единоборство было ему предложено.
"After school," says he, of course; after a pause and a look, as much as to say, "Make your will, and communicate your last wishes to your friends between this time and that." - После уроков, - ответствовал он, но сперва внушительно помолчал и смерил противника взглядом, казалось, говорившим: "Пиши завещанье и не забудь сообщить друзьям свою последнюю волю!"
"As you please," Dobbin said. "You must be my bottle holder, Osborne." - Идет! - сказал Доббин. - А ты, Осборн, будешь моим секундантом.
"Well, if you like," little Osborne replied; for you see his papa kept a carriage, and he was rather ashamed of his champion. - Как хочешь, - отвечал маленький Осборн: его папенька, видите ли, разъезжал в собственном экипаже, и потому он несколько стыдился своего заступника.
Yes, when the hour of battle came, he was almost ashamed to say, "Go it, Figs"; and not a single other boy in the place uttered that cry for the first two or three rounds of this famous combat; at the commencement of which the scientific Cuff, with a contemptuous smile on his face, and as light and as gay as if he was at a ball, planted his blows upon his adversary, and floored that unlucky champion three times running. At each fall there was a cheer; and everybody was anxious to have the honour of offering the conqueror a knee. И в самом деле, когда настал час поединка, он, чуть ли не стыдясь, сказал: "Валяй, Слива!" - и никто из присутствовавших мальчиков не издал этого поощрительного возгласа в течение первых двух или трех раундов сей знаменитой схватки. В начале ее великий знаток своего дела Каф, с презрительной улыбкой на лице, изящный и веселый, словно он был на балу, осыпал своего противника ударами и трижды подряд сбил с ног злополучного поборника правды. При каждом его падении раздавались радостные крики, и всякий добивался чести предложить победителю для отдыха свое колено.
"What a licking I shall get when it's over," young Osborne thought, picking up his man. "Ну и вздует же меня Каф, когда все это кончится", - думал юный Осборн, помогая своему защитнику встать на ноги.
"You'd best give in," he said to Dobbin; "it's only a thrashing, Figs, and you know I'm used to it." - Лучше сдавайся, - шепнул он Доббину, - велика беда лупцовка! Ты же знаешь, Слива, я уже привык!
But Figs, all whose limbs were in a quiver, and whose nostrils were breathing rage, put his little bottle-holder aside, and went in for a fourth time. Но Слива, дрожа всем телом, с раздувающимися от ярости ноздрями, оттолкнул своего маленького секунданта и в четвертый раз ринулся в бой.
As he did not in the least know how to parry the blows that were aimed at himself, and Cuff had begun the attack on the three preceding occasions, without ever allowing his enemy to strike, Figs now determined that he would commence the engagement by a charge on his own part; and accordingly, being a left-handed man, brought that arm into action, and hit out a couple of times with all his might-- once at Mr. Cuff's left eye, and once on his beautiful Roman nose. Не имея понятия о том, как надо отражать сыпавшиеся на него удары, - а Каф все три раза нападал первый, не давая противнику времени нанести удар, - Слива решил перейти в атаку и, будучи левшой, пустил в ход именно левую руку, закатив изо всех сил две затрещины: одну в левый глаз мистера Кафа, а другую в его красивый римский нос.
Cuff went down this time, to the astonishment of the assembly. На сей раз, к изумлению зрителей, свалился Каф.
"Well hit, by Jove," says little Osborne, with the air of a connoisseur, clapping his man on the back. "Give it him with the left, Figs my boy." - Отменный удар, клянусь честью! - сказал с видом знатока маленький Осборн, похлопывая своего заступника по спине. - Двинь его еще раз левой, Слива!
Figs's left made terrific play during all the rest of the combat. Cuff went down every time. At the sixth round, there were almost as many fellows shouting out, "Go it, Figs," as there were youths exclaiming, "Go it, Cuff." At the twelfth round the latter champion was all abroad, as the saying is, and had lost all presence of mind and power of attack or defence. Figs, on the contrary, was as calm as a quaker. His face being quite pale, his eyes shining open, and a great cut on his underlip bleeding profusely, gave this young fellow a fierce and ghastly air, which perhaps struck terror into many spectators. Nevertheless, his intrepid adversary prepared to close for the thirteenth time. Левая рука Сливы до самого конца действовала без промаха. Каф каждый раз валился с ног. На шестом раунде почти столько же человек вопило: "Валяй, Слива!" - сколько кричало: "Валяй, Каф!" На двенадцатом раунде наш чемпион, как говорится, совершенно скис и не знал, на каком он свете: то ли ему защищаться, то ли нападать. Напротив, Слива был невозмутим, точно квакер. Его бледное как полотно лицо, широко открытые сверкающие глаза, глубоко рассеченная нижняя губа, из которой обильно струилась кровь, придавали ему вид свирепый и ужасный, вероятно, наводивший страх ни на одного зрителя. И тем не менее его бестрепетный противник готовился схватиться в тринадцатый раз.
If I had the pen of a Napier, or a Bell's Life, I should like to describe this combat properly. It was the last charge of the Guard-- (that is, it would have been, only Waterloo had not yet taken place)--it was Ney's column breasting the hill of La Haye Sainte, bristling with ten thousand bayonets, and crowned with twenty eagles--it was the shout of the beef-eating British, as leaping down the hill they rushed to hug the enemy in the savage arms of battle-- in other words, Cuff coming up full of pluck, but quite reeling and groggy, the Fig-merchant put in his left as usual on his adversary's nose, and sent him down for the last time. Если бы я обладал слогом Непира или "Белловой жизни", я постарался бы достодолжным образом изобразить этот бой. То была последняя атака гвардии (вернее, была бы, только ведь все это происходило задолго до битвы при Ватерлоо), то была колонна Нея, грудью шедшая на Ля-Эй-Сент, ощетинившись десятью тысячами штыков и увенчанная двадцатью орлами, то был рев плотоядных бриттов, когда они, низринувшись с холма, сцепились с неприятелем в дикой рукопашной схватке, - другими словами, Каф поднялся неизменно полный отваги, но едва держась на ногах и шатаясь, как пьяный. Слива же, бакалейщик, по усвоенной им манере, двинул противника левой рукой в нос, и повалил его навзничь.
"I think that will do for him," Figs said, as his opponent dropped as neatly on the green as I have seen Jack Spot's ball plump into the pocket at billiards; and the fact is, when time was called, Mr. Reginald Cuff was not able, or did not choose, to stand up again. - Я думаю, теперь с него хватит! - сказал Слива, когда его соперник грянулся о землю так же чисто, как на моих глазах свалился в лузу бильярдный шар, срезанный рукой Джека Спота. В самом деле, когда закончился счет секунд, мистер Реджинальд Каф либо не мог, либо не соблаговолил снова подняться на ноги.
And now all the boys set up such a shout for Figs as would have made you think he had been their darling champion through the whole battle; and as absolutely brought Dr. Swishtail out of his study, curious to know the cause of the uproar. He threatened to flog Figs violently, of course; but Cuff, who had come to himself by this time, and was washing his wounds, stood up and said, Тогда все школьники подняли такой крик в честь Сливы, что можно было подумать, будто это ему они с первой минуты желали победы. Доктор Порки, заслышав эти вопли, выскочил из кабинета, чтобы узнать причину такого шума. Он, разумеется, пригрозил жестоко выпороть Сливу, но Каф, тем временем пришедший в себя и омывавший свои раны, выступил вперед и заявил:
"It's my fault, sir--not Figs'--not Dobbin's. I was bullying a little boy; and he served me right." - Это я виноват, сэр, а не Слива... не Доббин. Я издевался над мальчуганом, вот он и вздул меня, и поделом,
By which magnanimous speech he not only saved his conqueror a whipping, but got back all his ascendancy over the boys which his defeat had nearly cost him. Такой великодушной речью он не только избавил победителя от розги, но и восстановил свое верховенство над мальчиками, едва не утерянное из-за поражения.
Young Osborne wrote home to his parents an account of the transaction. Юный Осборн написал домой родителям следующий отчет об этом событии.
Sugarcane House, "Шугеркеин - Хаус.
Richmond, March, 18-- Ричмонд, марта 18.. г.
DEAR MAMA, Дорогая маменька!
--I hope you are quite well. I should be much obliged to you to send me a cake and five shillings. There has been a fight here between Cuff & Dobbin. Cuff, you know, was the Cock of the School. They fought thirteen rounds, and Dobbin Licked. So Cuff is now Only Second Cock. The fight was about me. Cuff was licking me for breaking a bottle of milk, and Figs wouldn't stand it. We call him Figs because his father is a Grocer--Figs & Rudge, Thames St., City--I think as he fought for me you ought to buy your Tea & Sugar at his father's. Cuff goes home every Saturday, but can't this, because he has 2 Black Eyes. He has a white Pony to come and fetch him, and a groom in livery on a bay mare. I wish my Papa would let me have a Pony, and I am Надеюсь, вы здоровы. Пришлите мне, пожалуйста, сладкий пирог и пять шиллингов. У нас здесь был бой между Кафом и Доббином. Каф, как вы знаете, был заправилой в школе, Сходились они тринадцать раз, и Доббин ему всыпал. Так что Каф теперь на втором месте. Драка была из-за меня. Каф меня бил за то, что я уронил бутылку с молоком, а Слива за меня заступился. Мы называем его Сливой, потому что отец его бакалейщик - Слива и Радж, Темз-стрит, Сити. Мне кажется, раз он дрался за меня, вам следовало бы покупать у них чай и сахар. Каф ездит домой каждую субботу, но теперь не может, потому что у него два синяка под глазами. За ним приезжает белый пони и грум в ливрее на гнедой кобыле. Как бы мне хотелось, чтобы папенька тоже подарил мне пони! А затем остаюсь
Your dutiful Son, ваш почтительный сын
GEORGE SEDLEY OSBORNE Джордж Седли Осборн.
P.S.--Give my love to little Emmy. I am cutting her out a Coach in cardboard. Please not a seed-cake, but a plum-cake. P. S. Передайте поклон маленькой Эмми. Я вырезываю для нее карету из картона. Пирог пришлите, пожалуйста, не с тмином, а с изюмом".
In consequence of Dobbin's victory, his character rose prodigiously in the estimation of all his schoolfellows, and the name of Figs, which had been a byword of reproach, became as respectable and popular a nickname as any other in use in the school. "After all, it's not his fault that his father's a grocer," George Osborne said, who, though a little chap, had a very high popularity among the Swishtail youth; and his opinion was received with great applause. It was voted low to sneer at Dobbin about this accident of birth. "Old Figs" grew to be a name of kindness and endearment; and the sneak of an usher jeered at him no longer. Вследствие одержанной победы Доббин необыкновенно вырос в мнении своих товарищей и кличка "Слива", носившая сперва презрительный характер, стала таким же почтенным и популярным прозвищем, как и всякое другое, обращавшееся в школе. "В конце концов он же не виноват, что отец его бакалейщик!" - заявил Джордж Осборн, пользовавшийся большим авторитетом среди питомцев доктора Порки, несмотря на свой чрезвычайно юный возраст. И все согласились с его мнением. С тех пор всякие насмешки над Доббином из-за его низкого происхождения считались подлостью. "Старик Слива" превратилось в ласкательное и добродушное прозвище, и ни один ябеда-надзиратель не решался над ним глумиться.
And Dobbin's spirit rose with his altered circumstances. He made wonderful advances in scholastic learning. The superb Cuff himself, at whose condescension Dobbin could only blush and wonder, helped him on with his Latin verses; "coached" him in play-hours: carried him triumphantly out of the little-boy class into the middle-sized form; and even there got a fair place for him. It was discovered, that although dull at classical learning, at mathematics he was uncommonly quick. To the contentment of all he passed third in algebra, and got a French prize-book at the public Midsummer examination. You should have seen his mother's face when Telemaque (that delicious romance) was presented to him by the Doctor in the face of the whole school and the parents and company, with an inscription to Gulielmo Dobbin. All the boys clapped hands in token of applause and sympathy. His blushes, his stumbles, his awkwardness, and the number of feet which he crushed as he went back to his place, who shall describe or calculate? Old Dobbin, his father, who now respected him for the first time, gave him two guineas publicly; most of which he spent in a general tuck-out for the school: and he came back in a tail-coat after the holidays. Под влиянием изменившихся обстоятельств окрепли и умственные способности Доббина. Он делал изумительные успехи в школьных науках. Сам великолепный Каф, чья снисходительность заставляла Доббина только краснеть да удивляться, помогал ему в разборе латинских стихов, репетировал его после занятий, с торжеством перетащил из младшего в средний класс и даже там обеспечил ему хорошее место. Оказалось, что хотя Доббин и туп по части древних языков, но зато по математике необычайно сметлив. К общему удовольствию, он прошел третьим по алгебре и на публичных летних экзаменах получил в награду французскую книжку. Надо было видеть лицо его матушки, когда "Телемак" (этот восхитительный роман!) был поднесен ему самим доктором в присутствии всей школы, родителей и публики, с надписью: "Gulielmo Dobbin". Все Школьники хлопали в ладоши в знак одобрения и симпатии. А румянец смущения, нетвердая походка, неловкость Сливы и то количество ног, которое он отдавил, возвращаясь на свое место, - кто может все это описать или сосчитать? Старый Доббин, его отец, впервые почувствовавший уважение к сыну, тут же при всех подарил ему две гинеи; большую часть этих денег Доббин потратил на угощение всех школьников от мала до велика и после каникул вернулся в школу уже в сюртучной паре.
Dobbin was much too modest a young fellow to suppose that this happy change in all his circumstances arose from his own generous and manly disposition: he chose, from some perverseness, to attribute his good fortune to the sole agency and benevolence of little George Osborne, to whom henceforth he vowed such a love and affection as is only felt by children--such an affection, as we read in the charming fairy-book, uncouth Orson had for splendid young Valentine his conqueror. He flung himself down at little Osborne's feet, and loved him. Even before they were acquainted, he had admired Osborne in secret. Now he was his valet, his dog, his man Friday. He believed Osborne to be the possessor of every perfection, to be the handsomest, the bravest, the most active, the cleverest, the most generous of created boys. He shared his money with him: bought him uncountable presents of knives, pencil-cases, gold seals, toffee, Little Warblers, and romantic books, with large coloured pictures of knights and robbers, in many of which latter you might read inscriptions to George Sedley Osborne, Esquire, from his attached friend William Dobbin--the which tokens of homage George received very graciously, as became his superior merit. Доббин был слишком скромный юноша, чтобы предположить, будто этой счастливой переменой во всех своих обстоятельствах он обязан собственному мужеству и великодушию: по какой-то странности он предпочел приписать свою удачу единственно посредничеству и благоволению маленького Джорджа Осборна, к которому он с этих пор воспылал такой любовью и привязанностью, какая возможна только в детстве, - такой привязанностью, какую питал, как мы читаем в прелестной сказке, неуклюжий Орсои к прекрасному юноше Валентину, своему победителю. Он сидел у ног маленького Осборна и поклонялся ему. Еще до того, как они подружились, он втайне восхищался Осборном. Теперь же он стал его слугой, его собачкой, его Пятницей. Он верил, что Осборн обладает всяческими совершенствами и что другого такого красивого, храброго, отважного, умного и великодушного мальчика нет на свете. Он делился с ним деньгами, дарил ему бесчисленные подарки - ножи, пеналы, золотые печатки, сласти, свистульки и увлекательные книжки с большими раскрашенными картинками, изображавшими рыцарей или разбойников; на многих книжках можно было прочесть надпись: "Джорджу Осборну, эсквайру, от преданного друга Уильяма Доббина". Эти знаки внимания Джордж принимал весьма благосклонно, как и подобало его высокому достоинству.
So that Lieutenant Osborne, when coming to Russell Square on the day of the Vauxhall party, said to the ladies, И вот лейтенант Осборн, явившись на Рассел-сквер в день, назначенный для посещения Воксхолла, возвестил дамам:
"Mrs. Sedley, Ma'am, I hope you have room; I've asked Dobbin of ours to come and dine here, and go with us to Vauxhall. He's almost as modest as Jos." - Миссис Седли, надеюсь, я не очень стесню вас. Я пригласил Доббина, своего сослуживца, к вам обедать, чтобы потом вместе ехать в Воксхолл. Он почти такой же скромник, как и Джоз.
"Modesty! pooh," said the stout gentleman, casting a vainqueur look at Miss Sharp. - Скромник! Вздор какой! - заметил грузный джентльмен, бросая победоносный взгляд на мисс Шарп.
"He is--but you are incomparably more graceful, Sedley," Osborne added, laughing. "I met him at the Bedford, when I went to look for you; and I told him that Miss Amelia was come home, and that we were all bent on going out for a night's pleasuring; and that Mrs. Sedley had forgiven his breaking the punch-bowl at the child's party. Don't you remember the catastrophe, Ma'am, seven years ago?" - Да, скромник, но только ты несравненно грациознее, Седли! - прибавил Осборн со смехом. - Я встретил его у Бедфорда, когда разыскивал тебя; рассказал ему, что мисс Эмилия вернулась домой, что мы едем вечером кутить и что миссис Седли простила ему разбитую на детском балу чашу для пунша. Вы помните эту катастрофу, сударыня, семь лет тому назад?
"Over Mrs. Flamingo's crimson silk gown," said good-natured Mrs. Sedley. "What a gawky it was! And his sisters are not much more graceful. Lady Dobbin was at Highbury last night with three of them. Such figures! my dears." - Когда он совершенно испортил пунцовое шелковое платье бедняжке миссис Фламинго? - сказала добродушная миссис Седли. - Какой это был увалень! Да и сестры его не отличаются грацией! Леди Доббин была вчера в Хайбери вместе со всеми тремя дочками. Что за пугала! Боже мой!
"The Alderman's very rich, isn't he?" Osborne said archly. "Don't you think one of the daughters would be a good spec for me, Ma'am?" - Олдермен, кажется, очень богат? - лукаво спросил Осборн. - Как, по-вашему, сударыня, не составит ли мне одна из его дочерей подходящей партии?
"You foolish creature! Who would take you, I should like to know, with your yellow face?" - Вот глупец! Хотела бы я знать, кто польстится на такую желтую физиономию, как у вас!
"Mine a yellow face? Stop till you see Dobbin. Why, he had the yellow fever three times; twice at Nassau, and once at St. Kitts." - Это у меня желтая физиономия? Что же вы скажете, когда увидите Доббина? Он трижды перенес желтую лихорадку: два раза в Нассау и раз на Сент-Китсе.
"Well, well; yours is quite yellow enough for us. Isn't it, Emmy?" Mrs. Sedley said: at which speech Miss Amelia only made a smile and a blush; and looking at Mr. George Osborne's pale interesting countenance, and those beautiful black, curling, shining whiskers, which the young gentleman himself regarded with no ordinary complacency, she thought in her little heart that in His Majesty's army, or in the wide world, there never was such a face or such a hero. - Ну, ладно, ладно! По нашим понятиям, и у вас физиономия достаточно желтая. Не правда ли, Эмми? - сказала миссис Седли. При этих словах мисс Эмилия только улыбнулась и покраснела. Взглянув на бледное интересное лицо мистера Джорджа Осборна, на его прекрасные черные вьющиеся выхоленные бакенбарды, на которые молодой джентльмен и сам взирал с немалым удовлетворением, она в простоте своего сердечка подумала, что ни в армии его величества, ни во всем широком мире нет и не было другого такого героя и красавца.
"I don't care about Captain Dobbin's complexion," she said, "or about his awkwardness. I shall always like him, I know," her little reason being, that he was the friend and champion of George. - Мне нет дела до цвета лица капитана Доббина, - сказала она, - или до его неуклюжести. Знаю одно - мне он всегда будет нравиться! - Несложный смысл этого заявления заключался в том, что Доббин был другом и защитником Джорджа.
"There's not a finer fellow in the service," Osborne said, "nor a better officer, though he is not an Adonis, certainly." And he looked towards the glass himself with much naivete; and in so doing, caught Miss Sharp's eye fixed keenly upon him, at which he blushed a little, and Rebecca thought in her heart, "Ah, mon beau Monsieur! I think I have YOUR gauge"-- - Я не знаю среди сослуживцев лучшего товарища и офицера, - сказал Осборн, - хотя, конечно, на Адониса он не похож! - И он простодушно взглянул на себя в зеркало, по перехватил устремленный на него взгляд мисс Шарп. Это заставило его слегка покраснеть, а Ребекка подумала: "Ah, mon beau monsieur! {А, мой красавчик! (франц.).} Кажется, я теперь знаю вам цену!"
the little artful minx! Этакая дерзкая плутовка!
That evening, when Amelia came tripping into the drawing-room in a white muslin frock, prepared for conquest at Vauxhall, singing like a lark, and as fresh as a rose--a very tall ungainly gentleman, with large hands and feet, and large ears, set off by a closely cropped head of black hair, and in the hideous military frogged coat and cocked hat of those times, advanced to meet her, and made her one of the clumsiest bows that was ever performed by a mortal. Вечером, когда Эмилия вбежала в гостиную в белом кисейном платьице, предназначенном для побед в Воксхолле, свежая, как роза, и распевая, как жаворонок, навстречу ей поднялся очень высокий, нескладно скроенный джентльмен, большерукий и большеногий, с большими оттопыренными ушами на коротко остриженной черноволосой голове, в безобразной венгерке со шнурами и с треуголкой, как полагалось в те времена, и отвесил девушке самый неуклюжий поклон, какой когда-либо отвешивал смертный.
This was no other than Captain William Dobbin, of His Majesty's Regiment of Foot, returned from yellow fever, in the West Indies, to which the fortune of the service had ordered his regiment, whilst so many of his gallant comrades were reaping glory in the Peninsula. Это был не кто иной, как капитан Уильям Доббин, *** пехотного полка его величества, вернувшийся по выздоровлении от желтой лихорадки из Вест-Индии, куда служебная фортуна занесла его полк, между тем как столь многие его храбрые товарищи пожинали военные лавры на Пиренейском полуострове.
He had arrived with a knock so very timid and quiet that it was inaudible to the ladies upstairs: otherwise, you may be sure Miss Amelia would never have been so bold as to come singing into the room. As it was, the sweet fresh little voice went right into the Captain's heart, and nestled there. When she held out her hand for him to shake, before he enveloped it in his own, he paused, and thought Приехав к Седли, он постучался так робко и тихо, что дамы, бывшие наверху, ничего не слышали. Иначе, можете быть уверены, мисс Эмилия никогда не осмелилась бы влететь в комнату распевая. Во всяком случае, звонкий и свежий ее голосок прямехонько проник в капитанское сердце и свил себе там гнездышко. Когда Эмилия протянула Доббину ручку для пожатия, он так долго собирался с мыслями, прежде чем заключить ее в свою, что успел подумать:
--"Well, is it possible--are you the little maid I remember in the pink frock, such a short time ago--the night I upset the punch-bowl, just after I was gazetted? Are you the little girl that George Osborne said should marry him? What a blooming young creature you seem, and what a prize the rogue has got!" All this he thought, before he took Amelia's hand into his own, and as he let his cocked hat fall. "Возможно ли! Вы та маленькая девочка, которую я помню в розовом платьице, так еще недавно - в тот вечер, когда я опрокинул чашу с пуншем, как раз после приказа о моем назначении? Вы та маленькая девочка, о которой Джордж Осборн говорил как о своей невесте? Какой же вы стали цветущей красавицей, и что за сокровище получил этот шалопай!" Все это пронеслось у него в голове, прежде чем он успел взять ручку Эмилии и уронить треуголку.
His history since he left school, until the very moment when we have the pleasure of meeting him again, although not fully narrated, has yet, I think, been indicated sufficiently for an ingenious reader by the conversation in the last page. Dobbin, the despised grocer, was Alderman Dobbin--Alderman Dobbin was Colonel of the City Light Horse, then burning with military ardour to resist the French Invasion. Colonel Dobbin's corps, in which old Mr. Osborne himself was but an indifferent corporal, had been reviewed by the Sovereign and the Duke of York; and the colonel and alderman had been knighted. His son had entered the army: and young Osborne followed presently in the same regiment. They had served in the West Indies and in Canada. Their regiment had just come home, and the attachment of Dobbin to George Osborne was as warm and generous now as it had been when the two were schoolboys. История капитана Доббина, с тех пор как он оставил школу, вплоть до момента, когда мы имеем удовольствие встретиться с ним вновь, хотя и не была рассказана во всех подробностях, но все же, думается, достаточно обозначилась для догадливого читателя из разговоров на предыдущих страницах. Доббин, презренный бакалейщик, стал олдерменом Доббином, а олдермен Доббин стал полковником легкой кавалерии Сити, в те дни пылавшего воинственным азартом в своем стремлении отразить французское нашествие. Корпус полковника Доббина, в котором старый мистер Осборн был только незаметным капралом, удостоился смотра, произведенного монархом и герцогом Йоркским. Полковник и олдермен был возведен в дворянское достоинство. Сын его вступил в армию, а вскоре в тот же полк был зачислен и молодой Осборн. Они служили в Вест-Индии и в Канаде. Их полк только что вернулся домой; привязанность Доббипа к Джорджу Осборну оставалась и теперь такой же горячей и беззаветной, как в то время, когда оба они были школьниками.
So these worthy people sat down to dinner presently. They talked about war and glory, and Boney and Lord Wellington, and the last Gazette. In those famous days every gazette had a victory in it, and the two gallant young men longed to see their own names in the glorious list, and cursed their unlucky fate to belong to a regiment which had been away from the chances of honour. Miss Sharp kindled with this exciting talk, but Miss Sedley trembled and grew quite faint as she heard it. Mr. Jos told several of his tiger-hunting stories, finished the one about Miss Cutler and Lance the surgeon; helped Rebecca to everything on the table, and himself gobbled and drank a great deal. И вот все эти достойные люди уселись за обеденный стол. Разговор шел о войне и о славе, о Бони, о лорде Веллингтоне и о последних новостях в "Газете". В те славные дни каждый ее номер приносил известие о какой-нибудь победе; оба храбреца жаждали видеть и свои имена в списках славных и проклинали свой злосчастный жребий, обрекший их на службу в полку, который не имел случая отличиться. Мисс Шарп воспламенилась от таких увлекательных разговоров, но мисс Седли, слушая их, дрожала и вся слабела от страха. Мистер Джоз припомнил несколько случаев, происшедших во время охоты на тигров, и на сей раз довел до конца свой рассказ о мисс Катлер и военном враче Лансе. Он усердно потчевал Ребекку всем, что было на столе, да и сам жадно ел и много пил.
He sprang to open the door for the ladies, when they retired, with the most killing grace--and coming back to the table, filled himself bumper after bumper of claret, which he swallowed with nervous rapidity. С убийственной грацией бросился он отворять двери перед дамами, когда те покидали столовую, а вернувшись к столу, начал наливать себе бокал за бокалом красного вина, поглощая его с лихорадочной быстротой.
"He's priming himself," Osborne whispered to Dobbin, and at length the hour and the carriage arrived for Vauxhall. - Здорово закладывает! - шепнул Осборн Доббину, и наконец настал час, и была подана карета для поездки в Воксхолл.

К началу страницы

Титульный лист | Предыдущая | Следующая

Граммтаблицы | Тексты