Краткая коллекция англтекстов
Чарльз Теккерей
Vanity Fair/Ярмарка тщеславия
CHAPTER XXXVIII/ГЛАВА XXXVIII A Family in a Very Small Way/Семья в крайне стесненных обстоятельствах
| English | Русский |
| We must suppose little George Osborne has ridden from Knightsbridge towards Fulham, and will stop and make inquiries at that village regarding some friends whom we have left there. How is Mrs. Amelia after the storm of Waterloo? Is she living and thriving? What has come of Major Dobbin, whose cab was always hankering about her premises? And is there any news of the Collector of Boggley Wollah? The facts concerning the latter are briefly these: | Предположим, что маленький Джордж Осборн от Найтсбриджа проехал до Фулема, - остановимся же и мы в этом пригороде и посмотрим, как поживают наши друзья, которых мы там оставили. Как чувствует себя миссис Эмилия после ватерлооской катастрофы? Жива ли она, здорова ли? Что стало с майором Доббином, чей кеб постоянно маячил около ее дома? Есть ли какие-нибудь известия о коллекторе Богли-Уолаха? Относительно последнего нам известно следующее: |
| Our worthy fat friend Joseph Sedley returned to India not long after his escape from Brussels. Either his furlough was up, or he dreaded to meet any witnesses of his Waterloo flight. However it might be, he went back to his duties in Bengal very soon after Napoleon had taken up his residence at St. Helena, where Jos saw the ex-Emperor. To hear Mr. Sedley talk on board ship you would have supposed that it was not the first time he and the Corsican had met, and that the civilian had bearded the French General at Mount St. John. He had a thousand anecdotes about the famous battles; he knew the position of every regiment and the loss which each had incurred. He did not deny that he had been concerned in those victories--that he had been with the army and carried despatches for the Duke of Wellington. And he described what the Duke did and said on every conceivable moment of the day of Waterloo, with such an accurate knowledge of his Grace's sentiments and proceedings that it was clear he must have been by the conqueror's side throughout the day; though, as a non- combatant, his name was not mentioned in the public documents relative to the battle. Perhaps he actually worked himself up to believe that he had been engaged with the army; certain it is that he made a prodigious sensation for some time at Calcutta, and was called Waterloo Sedley during the whole of his subsequent stay in Bengal. | Наш достойный друг, толстяк Джозеф Седли, вскоре после счастливого своего спасения возвратился в Индию. Кончился ли срок его отпуска, или же он опасался встречи со свидетелями своего бегства из Брюсселя, но, так или иначе, он вернулся к своим обязанностям в Бенгалии очень скоро после водворения Наполеона на острове Святой Елены, где нашему коллектору даже довелось увидеть бывшего императора. Если бы вы послушали, что говорил мистер Седли на корабле, вы решили бы, что это не первая его встреча с корсиканцем и что сей штатский основательно посчитался с французским полководцем на плато Сен-Жан. Он рассказывал тысячу анекдотов о знаменитых баталиях, он знал расположение каждого полка и понесенные им потери. Он не отрицал, что сам причастен к этим победам, - что был вместе с армией и доставлял депеши герцогу Веллингтону. Он судил обо всем, что герцог делал или говорил в любой момент исторической битвы, с таким знанием всех поступков и чувств его милости, что всякому становилось ясно: этот человек делил лавры победителя и не разлучался с ним в течение всего того дня, хотя имя его, как лица невоенного, и не упоминалось в опубликованных документах. Вполне возможно, что со временем Джоз и сам этому поверил. Во всяком случае, в течение некоторого времени он гремел на всю Калькутту и даже получил прозвище "Седли Ватерлооского", каковое и оставалось за ним во все время его пребывания в Бенгалии. |
| The bills which Jos had given for the purchase of those unlucky horses were paid without question by him and his agents. He never was heard to allude to the bargain, and nobody knows for a certainty what became of the horses, or how he got rid of them, or of Isidor, his Belgian servant, who sold a grey horse, very like the one which Jos rode, at Valenciennes sometime during the autumn of 1815. | Векселя, которые Джоз выдал при покупке злополучных лошадей, были беспрекословно оплачены им и его агентами. Он никому и словом не заикнулся об этой сделке, и никто не знал достоверно, что случилось с его лошадьми и как он отделался от них и от Исидора, своего слуги-бельгийца; последнего видели осенью 1815 года в Валансьене, где он продавал серую в яблоках лошадь, очень похожую на ту, на которой ускакал Джоз. |
| Jos's London agents had orders to pay one hundred and twenty pounds yearly to his parents at Fulham. It was the chief support of the old couple; for Mr. Sedley's speculations in life subsequent to his bankruptcy did not by any means retrieve the broken old gentleman's fortune. He tried to be a wine-merchant, a coal-merchant, a commission lottery agent, &c., &c. He sent round prospectuses to his friends whenever he took a new trade, and ordered a new brass plate for the door, and talked pompously about making his fortune still. But Fortune never came back to the feeble and stricken old man. One by one his friends dropped off, and were weary of buying dear coals and bad wine from him; and there was only his wife in all the world who fancied, when he tottered off to the City of a morning, that he was still doing any business there. At evening he crawled slowly back; and he used to go of nights to a little club at a tavern, where he disposed of the finances of the nation. It was wonderful to hear him talk about millions, and agios, and discounts, and what Rothschild was doing, and Baring Brothers. He talked of such vast sums that the gentlemen of the club (the apothecary, the undertaker, the great carpenter and builder, the parish clerk, who was allowed to come stealthily, and Mr. Clapp, our old acquaintance,) respected the old gentleman. | Лондонским агентам Джоза было дано распоряжение выплачивать ежегодно сто двадцать фунтов его родителям в Фулеме. Это была главная поддержка для старой четы, потому что спекуляции, предпринятые мистером Седли после его банкротства, никоим образом не могли восстановить его разрушенное благосостояние. Он пытался торговать вином, углем, был агентом по распространению лотерейных билетов и т. д., и т. и. Взявшись за что-нибудь новое, он немедленно рассылал проспекты друзьям, заказывал новую медную дощечку на дверь и важно заявлял, что он еще поправит свои дела. Но фортуна окончательно отвернулась от слабого, разбитого старика. Один за другим друзья покидали его - им надоедало покупать у него дорогой уголь и плохое вино, - и, когда он с утра тащился в Сити, только жена его еще воображала, что он вершит там какие-то дела. К концу дня старик тихонько брел обратно и вечера проводил в трактире, в маленьком местном клубе, где разглагольствовал о государственных финансах. Стоило послушать, с каким знанием дела он толковал про миллионы, про лаж и дисконт и про то, что делают Ротшильд и братья Беринги. Он с такой легкостью бросался огромными цифрами, что завсегдатаи клуба (аптекарь, гробовщик, подрядчик плотничных и строительных работ, псаломщик, который заглядывал сюда украдкой, и наш старый знакомый - мистер Клен) проникались к нему уважением. |
| "I was better off once, sir," he did not fail to tell everybody who "used the room." "My son, sir, is at this minute chief magistrate of Ramgunge in the Presidency of Bengal, and touching his four thousand rupees per mensem. My daughter might be a Colonel's lady if she liked. I might draw upon my son, the first magistrate, sir, for two thousand pounds to-morrow, and Alexander would cash my bill, down sir, down on the counter, sir. But the Sedleys were always a proud family." | - Я знавал лучшие дни, сэр, - не упускал он случая сказать каждому посетителю. - Мой сын сейчас занимает высокий служебный пост в Ремгандже, в Бенгальском округе, и получает четыре тысячи рупий в месяц. Моя дочь могла бы стать полковницей хоть сию минуту, если бы только захотела. Я могу завтра же выдать вексель на моего сына на две тысячи фунтов, и Александер без всяких отсчитает мне денежки. Но, заметьте, сэр, я слишком горд для этого. Седли всегда были горды. |
| You and I, my dear reader, may drop into this condition one day: for have not many of our friends attained it? Our luck may fail: our powers forsake us: our place on the boards be taken by better and younger mimes--the chance of life roll away and leave us shattered and stranded. Then men will walk across the road when they meet you--or, worse still, hold you out a couple of fingers and patronize you in a pitying way--then you will know, as soon as your back is turned, that your friend begins with a "Poor devil, what imprudences he has committed, what chances that chap has thrown away!" Well, well--a carriage and three thousand a year is not the summit of the reward nor the end of God's judgment of men. If quacks prosper as often as they go to the wall--if zanies succeed and knaves arrive at fortune, and, vice versa, sharing ill luck and prosperity for all the world like the ablest and most honest amongst us--I say, brother, the gifts and pleasures of Vanity Fair cannot be held of any great account, and that it is probable . . . but we are wandering out of the domain of the story. | И вы и я, дорогой читатель, можем оказаться в таком положении: разве мало наших друзей доходило до этого? Счастье может изменить вам, силы могут вас оставить, ваше место на подмостках займут другие актеры, помоложе и поискуснее, и вы окажетесь на мели. При встрече с вами знакомые постараются перейти на другую сторону или, что еще хуже, сострадательно протянут вам два пальца, и вы будете знать, что, едва пройдя мимо, приятель начнет рассказывать: "Бедняга, каких глупостей он наделал и какие возможности упустил!.." И все же собственный выезд и три тысячи годовых - это не предел благополучия на земле и не высшая награда небес. Если шарлатаны столь же часто преуспевают, как и терпят крах, если шуты благоденствуют, а негодяи пользуются милостями фортуны и vice versa, так что на долю каждого приходятся и удачи и неудачи, как это бывает и с самыми способными и честными среди нас, то, право же, брат мой, дары и развлечения Ярмарки Тщеславия не слишком многого стоят, и вероятно... Впрочем, мы уклонились от нашей темы. |
| Had Mrs. Sedley been a woman of energy, she would have exerted it after her husband's ruin and, occupying a large house, would have taken in boarders. The broken Sedley would have acted well as the boarding-house landlady's husband; the Munoz of private life; the titular lord and master: the carver, house-steward, and humble husband of the occupier of the dingy throne. I have seen men of good brains and breeding, and of good hopes and vigour once, who feasted squires and kept hunters in their youth, meekly cutting up legs of mutton for rancorous old harridans and pretending to preside over their dreary tables--but Mrs. Sedley, we say, had not spirit enough to bustle about for "a few select inmates to join a cheerful musical family," such as one reads of in the Times. She was content to lie on the shore where fortune had stranded her--and you could see that the career of this old couple was over. | Когда бы миссис Седли была женщиной энергической и не захотела сидеть сложа руки после разорения мужа, она могла бы снять большой дом и взять нахлебников. Придавленный судьбой, Седли отлично играл бы роль мужа хозяйки меблированных комнат - роль своего рода принца-супруга, номинального хозяина и господина, - резал бы жаркое за общим столом, исполнял бы должность домоправителя и смиренного мужа своей жены, восседающей на неприглядном хозяйском троне. Я видел людей неглупых и с хорошим образованием, которые когда-то много обещали, удивляя всех своей энергией, которые в молодости задавали пиры помещикам и держали охоту, а теперь покорно нарезают баранину для старых сварливых ведьм и делают вид, что занимают за их унылым столом почетное место. Но миссис Седли, как мы сказали, не обладала достаточной силой духа, чтобы хлопотать ради "немногих избранных пансионеров, желающих поселиться в приятном музыкальном семействе", как гласят подобного рода объявления в "Таймсе". Она успокоилась на том, что оказалась на мели, куда ее выбросила фортуна; и, как видите, песня старой четы была спета. |
| I don't think they were unhappy. Perhaps they were a little prouder in their downfall than in their prosperity. Mrs. Sedley was always a great person for her landlady, Mrs. Clapp, when she descended and passed many hours with her in the basement or ornamented kitchen. The Irish maid Betty Flanagan's bonnets and ribbons, her sauciness, her idleness, her reckless prodigality of kitchen candles, her consumption of tea and sugar, and so forth occupied and amused the old lady almost as much as the doings of her former household, when she had Sambo and the coachman, and a groom, and a footboy, and a housekeeper with a regiment of female domestics--her former household, about which the good lady talked a hundred times a day. And besides Betty Flanagan, Mrs. Sedley had all the maids-of-all- work in the street to superintend. She knew how each tenant of the cottages paid or owed his little rent. She stepped aside when Mrs. Rougemont the actress passed with her dubious family. She flung up her head when Mrs. Pestler, the apothecary's lady, drove by in her husband's professional one-horse chaise. She had colloquies with the greengrocer about the pennorth of turnips which Mr. Sedley loved; she kept an eye upon the milkman and the baker's boy; and made visitations to the butcher, who sold hundreds of oxen very likely with less ado than was made about Mrs. Sedley's loin of mutton: and she counted the potatoes under the joint on Sundays, on which days, dressed in her best, she went to church twice and read Blair's Sermons in the evening. | Я не думаю, чтобы они были несчастны. Может быть, они были даже несколько более горды в своем падении, чем во времена процветания. Миссис Седли всегда оставалась важной особой в глазах своей домохозяйки, миссис Клеп, к которой она часто спускалась вниз и с которой проводила долгие часы в ее опрятной кухне. Чепцы и ленты Бетти Фленниган, горничной-ирландки, ее нахальство, лень, чудовищная расточительность, с какой она сжигала на кухне свечи, истребляла чай и сахар и т. д., занимали и развлекали старую леди почти столько же, сколько поведение ее прежней челяди, когда у нее были и Самбо, и кучер, и грум, и мальчишка-посыльный, и экономка с целой армией женской прислуги, - об этом добрая леди вспоминала сотни раз на дню. А кроме Бетти Фленниган, миссис Седли наблюдала еще за всеми служанками в околотке. Она знала, аккуратно ли платит каждый наниматель за свой домик или задерживает плату. Она отступала в сторону, когда мимо нее проходила актриса миссис Ружемон со своим сомнительным семейством. Она задирала голову, когда миссис Песлер, аптекарша, проезжала мимо в одноконном тарантасе своего супруга, служившем ему для объезда больных. Она вела беседы с зеленщиком относительно грошовой брюквы для мистера Седли, следила за молочником и за мальчишкой из булочной и наведывалась к мяснику, которому, вероятно, доставляло меньше хлопот продать сотню туш другим хозяйкам, чем один бараний бок придирчивой миссис Седли; она вела счет картофелю, который подавался к жаркому в праздничные дни, и по воскресеньям, одетая в лучшее свое платье, дважды посещала церковь, а по вечерам читала "Проповеди Блейра". |
| On that day, for "business" prevented him on weekdays from taking such a pleasure, it was old Sedley's delight to take out his little grandson Georgy to the neighbouring parks or Kensington Gardens, to see the soldiers or to feed the ducks. Georgy loved the redcoats, and his grandpapa told him how his father had been a famous soldier, and introduced him to many sergeants and others with Waterloo medals on their breasts, to whom the old grandfather pompously presented the child as the son of Captain Osborne of the --th, who died gloriously on the glorious eighteenth. He has been known to treat some of these non-commissioned gentlemen to a glass of porter, and, indeed, in their first Sunday walks was disposed to spoil little Georgy, sadly gorging the boy with apples and parliament, to the detriment of his health--until Amelia declared that George should never go out with his grandpapa unless the latter promised solemnly, and on his honour, not to give the child any cakes, lollipops, or stall produce whatever. | По воскресным же дням - так как в будни "дела" мешали такому развлечению - мистер Седли любил совершать с маленьким Джорджи прогулки в соседние парки и в Кенсингтонский сад, смотреть на солдат или кормить уток. Джорджи был неравнодушен к красным мундирам, и дедушка рассказывал ему, каким храбрым воином был его отец, и знакомил мальчика с сержантами и другими военными, грудь которых была украшена ватерлооскими медалями и которым старый джентльмен торжественно представлял внука как сына капитана *** полка Осборна, геройски погибшего в славный день 18 июня. Старик иной раз угощал отставного служивого стаканом портера, а главное - обнаружил пагубную склонность закармливать Джорджи яблоками и имбирными пряниками, явно во вред его здоровью, так что Эмилия даже объявила, что не будет отпускать Джорджи с дедушкой, если тот не пообещает ей не давать ребенку ни пирожных, ни леденцов, ни вообще каких-либо лакомств, приобретаемых с лотков. |
| Between Mrs. Sedley and her daughter there was a sort of coolness about this boy, and a secret jealousy--for one evening in George's very early days, Amelia, who had been seated at work in their little parlour scarcely remarking that the old lady had quitted the room, ran upstairs instinctively to the nursery at the cries of the child, who had been asleep until that moment--and there found Mrs. Sedley in the act of surreptitiously administering Daffy's Elixir to the infant. Amelia, the gentlest and sweetest of everyday mortals, when she found this meddling with her maternal authority, thrilled and trembled all over with anger. Her cheeks, ordinarily pale, now flushed up, until they were as red as they used to be when she was a child of twelve years old. She seized the baby out of her mother's arms and then grasped at the bottle, leaving the old lady gaping at her, furious, and holding the guilty tea-spoon. | Что касается миссис Седли, то между ней и дочерью установилась из-за мальчика некоторая холодность и тщательно скрываемая ревность. Однажды вечером, когда Джорджи был еще младенцем, Эмилия, сидевшая с работой в их маленькой гостиной и не заметившая, что старая леди вышла из комнаты, внезапно услышала крик ребенка, который до того спокойно спал. Бросившись в спальню, она увидала, что миссис Седли с помощью чайной ложки тайком вливает в рот ребенку эликсир Даффи. При виде такого посягательства на ее материнские права, Эмилия, добрейшая и кротчайшая из смертных, вся затрепетала от гнева. Щеки ее, обычно бледные, вспыхнули и стали такими же красными, какими они были у нее в двенадцать лет. Она вырвала ребенка из рук матери и схватила со стола склянку, чем немало разгневала старую леди, которая с изумлением смотрела на нее, держа в руке злополучную чайную ложку. |
| Amelia flung the bottle crashing into the fire-place. "I will NOT have baby poisoned, Mamma," cried Emmy, rocking the infant about violently with both her arms round him and turning with flashing eyes at her mother. | - Я не хочу, чтобы малютку отравляли, маменька! - закричала со сверкающими глазами Эмми и швырнула склянку в камин, а потом обхватила ребенка обеими руками и принялась укачивать его. |
| "Poisoned, Amelia!" said the old lady; "this language to me?" | - Отравляли, Эмилия? - сказала старая леди. - И ты смеешь это говорить мне?! |
| "He shall not have any medicine but that which Mr. Pestler sends for hi n. He told me that Daffy's Elixir was poison." | - Ребенок не будет принимать никаких лекарств, кроме тех, которые присылает для него мистер Песлер; он уверял меня, что эликсир Даффи - это отрава. |
| "Very good: you think I'm a murderess then," replied Mrs. Sedley. "This is the language you use to your mother. I have met with misfortunes: I have sunk low in life: I have kept my carriage, and now walk on foot: but I did not know I was a murderess before, and thank you for the NEWS." | - Ах, вот как! Значит, ты считаешь меня убийцей, - отвечала миссис Седли. - Так-то ты разговариваешь с матерью! Судьба достаточно насмеялась надо мною; я низко пала в жизни: когда-то я держала карету, а теперь хожу пешком. Но я до сих пор не знала, что я - убийца, спасибо тебе за такую новость! |
| "Mamma," said the poor girl, who was always ready for tears--"you shouldn't be hard upon me. I--I didn't mean--I mean, I did not wish to say you would to any wrong to this dear child, only--" | - Маменька, - воскликнула бедная Эмилия, уже готовая расплакаться, - не сердитесь!.. У меня и в мыслях не было, что вы желаете вреда ребенку, я только сказала... |
| "Oh, no, my love,--only that I was a murderess; in which case I had better go to the Old Bailey. Though I didn't poison YOU, when you were a child, but gave you the best of education and the most expensive masters money could procure. Yes; I've nursed five children and buried three; and the one I loved the best of all, and tended through croup, and teething, and measles, and hooping-cough, and brought up with foreign masters, regardless of expense, and with accomplishments at Minerva House--which I never had when I was a girl--when I was too glad to honour my father and mother, that I might live long in the land, and to be useful, and not to mope all day in my room and act the fine lady--says I'm a murderess. Ah, Mrs. Osborne! may YOU never nourish a viper in your bosom, that's MY prayer." | - Ну да, милочка... ты только сказала, что я - убийца; но в таком случае пусть меня лучше отправят в тюрьму. Хотя не отравила же я тебя, когда ты была малюткой, а дала тебе самое лучшее воспитание и самых дорогих учителей, каких только можно достать за деньги. Я пятерых выкормила, хотя троих и схоронила; и самая моя ненаглядная доченька, из-за которой я ночей недосыпала, когда у нее резались зубки, и во время крупа, и кори, и коклюша, и для которой нанимала француженок, - поди сосчитай, сколько это стоило, - а потом еще и в пансион ее послала для усовершенствования, - ведь сама-то я ничего такого не видала, когда была девочкой, а почитала же отца с матерью, чтобы бог продлил дни мои на земле и чтобы, по крайней мере, приносить пользу, а не дуться целыми днями в своей комнате да разыгрывать из себя важную леди, - и вот эта дочь говорит мне, что я убийца!.. Миссис Осборн, - продолжала она, - желаю вам, чтобы вы не пригрели змею на своей груди - вот о чем будут мои молитвы! |
| "Mamma, Mamma!" cried the bewildered girl; and the child in her arms set up a frantic chorus of shouts. | - Маменька! Маменька! - кричала ошеломленная Эмилия, и ребенок у нее на руках вторил ей отчаянным плачем. |
| "A murderess, indeed! Go down on your knees and pray to God to cleanse your wicked ungrateful heart, Amelia, and may He forgive you as I do." | - Убийца! Надо же такое сказать! Стань на колени, Эмилия, и моли бога, чтобы он очистил твое злое, неблагодарное сердце, и да простит он тебя, как я прощаю. |
| And Mrs. Sedley tossed out of the room, hissing out the word poison once more, and so ending her charitable benediction. | С этими словами миссис Седли выбежала из комнаты, еще раз проговорив сквозь зубы: "Отрава!" - и тем закончив свое материнское благословение. |
| Till the termination of her natural life, this breach between Mrs. Sedley and her daughter was never thoroughly mended. The quarrel gave the elder lady numberless advantages which she did not fail to turn to account with female ingenuity and perseverance. For instance, she scarcely spoke to Amelia for many weeks afterwards. She warned the domestics not to touch the child, as Mrs. Osborne might be offended. She asked her daughter to see and satisfy herself that there was no poison prepared in the little daily messes that were concocted for Georgy. When neighbours asked after the boy's health, she referred them pointedly to Mrs. Osborne. SHE never ventured to ask whether the baby was well or not. SHE would not touch the child although he was her grandson, and own precious darling, for she was not USED to children, and might kill it. And whenever Mr. Pestler came upon his healing inquisition, she received the doctor with such a sarcastic and scornful demeanour, as made the surgeon declare that not Lady Thistlewood herself, whom he had the honour of attending professionally, could give herself greater airs than old Mrs. Sedley, from whom he never took a fee. And very likely Emmy was jealous too, upon her own part, as what mother is not, of those who would manage her children for her, or become candidates for the first place in their affections. It is certain that when anybody nursed the child, she was uneasy, and that she would no more allow Mrs. Clapp or the domestic to dress or tend him than she would have let them wash her husband's miniature which hung up over her little bed--the same little bed from which the poor girl had gone to his; and to which she retired now for many long, silent, tearful, but happy years. | До самой смерти миссис Седли эта размолвка между нею и дочерью так и не забылась. Ссора дала старшей даме бесчисленные преимущества, которыми она не упускала случая пользоваться с чисто женской изобретательностью и упорством. Началось с тою, что в течение нескольких недель она почти не разговаривала с Эмилией. Она предупреждала прислугу, чтобы та не прикасалась к ребенку, так как миссис Осборн будет недовольна. Она просила дочь прийти и удостовериться, что в кушанья, которые ежедневно приготовлялись для маленького Джорджи, не подмешано яду. Когда соседи спрашивали о здоровье мальчика, она отсылала их к миссис Осборн. Сама она, видите ли, не осмеливается спросить о его здоровье. Она не позволяет себе прикоснуться к ребенку (хотя это ее внук и она в нем души не чает), так как не умеет обращаться с детьми и может причинить ему вред. А когда ребенка навещал мистер Песлер, она принимала доктора с таким саркастическим и презрительным видом, какого, по его словам, не напускала на себя даже сама леди Тпслвуд, которую он имел честь пользовать, - хотя со старой миссис Седли он не брал платы за лечение. Очень возможно, что Эмми, го своей стороны, тоже ревновала ребенка. Да и какая мать не ревнует к тем, кто нянчится с, ее детьми и может запять первое место в сердце ее сыночка? Достоверно только то, что, когда кто-нибудь возился с ее малюткой, она начинала беспокоиться и не давала ни миссис Клен, ни прислуге одевать его или ухаживать за ним, как не позволяла им вытирать пыль с миниатюры Джорджа, висевшей над ее кроваткой, той самой кроваткой, с которою она рассталась, когда ушла к мужу, и к которой теперь вернулась на много долгих безмолвных, полных слез, но все же счастливых лет. |
| In this room was all Amelia's heart and treasure. Here it was that she tended her boy and watched him through the many ills of childhood, with a constant passion of love. The elder George returned in him somehow, only improved, and as if come back from heaven. In a hundred little tones, looks, and movements, the child was so like his father that the widow's heart thrilled as she held him to it; and he would often ask the cause of her tears. It was because of his likeness to his father, she did not scruple to tell him. She talked constantly to him about this dead father, and spoke of her love for George to the innocent and wondering child; much more than she ever had done to George himself, or to any confidante of her youth. To her parents she never talked about this matter, shrinking from baring her heart to them. Little George very likely could understand no better than they, but into his ears she poured her sentimental secrets unreservedly, and into his only. The very joy of this woman was a sort of grief, or so tender, at least, that its expression was tears. Her sensibilities were so weak and tremulous that perhaps they ought not to be talked about in a book. I was told by Dr. Pestler (now a most flourishing lady's physician, with a sumptuous dark green carriage, a prospect of speedy knighthood, and a house in Manchester Square) that her grief at weaning the child was a sight that would have unmanned a Herod. He was very soft-hearted many years ago, and his wife was mortally jealous of Mrs. Amelia, then and long afterwards. | В этой комнате была вся любовь Эмилии, все самое дорогое в ее жизни. Здесь она пестовала своего мальчика и ухаживала за ним во время всех его болезней с неизменным страстным рвением. В нем как бы возродился старший Джордж, только в улучшенном виде, словно он вернулся с небес. Сотней неуловимых интонаций, взглядов, движений ребенок так напоминал отца, что сердце вдовы трепетало, когда она прижимала к себе малютку. Джорджи часто спрашивал мать, отчего она плачет. Оттого, что он так похож на отца, отвечала она чистосердечно. Она постоянно рассказывала ему о покойном отце и говорила о своей любви к нему, - с невинным, непонимающим ребенком она была откровеннее, чем в свое время с самим Джорджем или какой-нибудь близкой подругой юности. С родителями она никогда не говорила на эту тему: она стеснялась раскрывать перед ними свое сердце. Вряд ли маленький Джордж понимал ее лучше, чем поняли бы они, но ему и только ему доверяла Эмилия свои сердечные тайны. Самая радость этой женщины походила на грусть или была так нежна, что единственным ее выражением становились слезы. Чувства Эмилии были так неуловимы, так робки, что, пожалуй, лучше не говорить о них в книге. Доктор Песлер (теперь популярнейший дамский врач, - он разъезжает в шикарной темно-зеленой карете, ждет скорого производства в дворянское достоинство и имеет собственной дом на Манчестер-сквер) рассказывал мне, что горе Эмилии, когда пришлось отнимать ребенка от груди, способно было растрогать сердце Ирода. В те времена доктор был еще очень мягкосердечен, и его жена и тогда, и еще долго спустя смертельно ревновала его к миссис Эмилии. |
| Perhaps the doctor's lady had good reason for her jealousy: most women shared it, of those who formed the small circle of Amelia's acquaintance, and were quite angry at the enthusiasm with which the other sex regarded her. For almost all men who came near her loved her; though no doubt they would be at a loss to tell you why. She was not brilliant, nor witty, nor wise over much, nor extraordinarily handsome. But wherever she went she touched and charmed every one of the male sex, as invariably as she awakened the scorn and incredulity of her own sisterhood. I think it was her weakness which was her principal charm--a kind of sweet submission and softness, which seemed to appeal to each man she met for his sympathy and protection. We have seen how in the regiment, though she spoke but to few of George's comrades there, all the swords of the young fellows at the mess-table would have leapt from their scabbards to fight round her; and so it was in the little narrow lodging-house and circle at Fulham, she interested and pleased everybody. If she had been Mrs. Mango herself, of the great house of Mango, Plantain, and Co., Crutched Friars, and the magnificent proprietress of the Pineries, Fulham, who gave summer dejeuners frequented by Dukes and Earls, and drove about the parish with magnificent yellow liveries and bay horses, such as the royal stables at Kensington themselves could not turn out--I say had she been Mrs. Mango herself, or her son's wife, Lady Mary Mango (daughter of the Earl of Castlemouldy, who condescended to marry the head of the firm), the tradesmen of the neighbourhood could not pay her more honour than they invariably showed to the gentle young widow, when she passed by their doors, or made her humble purchases at their shops. | Быть может, докторша имела серьезные основания для ревности: почти все женщины, составлявшие кружок знакомых миссис Осборн, разделяли с нею это чувство и сердились на восхищение, с каким относились к Эмилии представители другого пола, ибо почти все мужчины, которые знакомились с нею ближе, поклонялись ей, хотя, без сомнения, не могли бы сказать, за что именно. Она не была ни блестящей женщиной, ни остроумной, ни слишком умной, ни исключительно красивой. Но где бы она ни появлялась, она трогала и очаровывала всех мужчин так же неизменно, как пробуждала презрение и недоверие в лицах своего пола. Я думаю, что главное ее очарование заключалось в беспомощности, в кроткой покорности и нежности; казалось, она обращалась ко всем мужчинам, с которыми встречалась, с просьбою об участии и покровительстве. Мы уже видели, как в полковом собрании - хотя ей были известны лишь немногие товарищи Джорджа - все юные офицеры готовы были обнажить мечи, чтобы сразиться за нее. Точно так же в маленьком домике в Фулеме и в тесном кружке навещавших его друзей она всем нравилась и во всех возбуждала интерес. Будь она самой миссис Манго из знаменитой фирмы "Манго, Банан и Кo" на улице Кратед-Фрайерс, - великолепно!) обладательницей виллы в Фулеме, дававшей здесь свои летние dejeuners, на которые съезжались герцоги и графы; миссис Манго, разъезжавшей по приходу с гайдуками в роскошных желтых ливреях и на паре гнедых, каких не найдется и в королевских кенсингтонских конюшнях, - повторяю, будь она самою миссис Манго или женою ее сына, леди Мэри Манго (дочерью графа Каслмоулди, которая соблаговолила выйти замуж за главу фирмы), то и тогда все соседние торговцы не могли бы оказывать ей больше почета, чем они оказывали кроткой молодой вдове, когда она проходила мимо их дверей или делала свои скромные покупки в их лавках. |
| Thus it was not only Mr. Pestler, the medical man, but Mr. Linton the young assistant, who doctored the servant maids and small tradesmen, and might be seen any day reading the Times in the surgery, who openly declared himself the slave of Mrs. Osborne. He was a personable young gentleman, more welcome at Mrs. Sedley's lodgings than his principal; and if anything went wrong with Georgy, he would drop in twice or thrice in the day to see the little chap, and without so much as the thought of a fee. He would abstract lozenges, tamarinds, and other produce from the surgery-drawers for little Georgy's benefit, and compounded draughts and mixtures for him of miraculous sweetness, so that it was quite a pleasure to the child to be ailing. He and Pestler, his chief, sat up two whole nights by the boy in that momentous and awful week when Georgy had the measles; and when you would have thought, from the mother's terror, that there had never been measles in the world before. Would they have done as much for other people? Did they sit up for the folks at the Pineries, when Ralph Plantagenet, and Gwendoline, and Guinever Mango had the same juvenile complaint? Did they sit up for little Mary Clapp, the landlord's daughter, who actually caught the disease of little Georgy? Truth compels one to say, no. They slept quite undisturbed, at least as far as she was concerned--pronounced hers to be a slight case, which would almost cure itself, sent her in a draught or two, and threw in bark when the child rallied, with perfect indifference, and just for form's sake. | И не только сам доктор, мистер Песлер, по и его молодой помощник, мистер Липтон, лечивший горничных и мелких торговцев - его всегда можно было застать читающим "Таймс" в докторской приемной, - открыто объявил себя рабом миссис Осборн. Этот видный из себя молодой джентльмен встречал в доме миссис Седли даже более радушный прием, чем его патрон, и если с Джорджи случалось что-нибудь, он забегал проведать мальчугана по два-три раза в день, даже и не думая о гонораре. Он извлекал из аптекарских ящиков мятные лепешки, тамаринд и другие снадобья для маленького Джорджи и составлял сиропы и микстуры такой удивительной сладости, что ребенку даже нравилось болеть. Они с Песлером целых две ночи просидели около мальчика в ту памятную страшную неделю, когда Джорджи заболел корью и когда, глядя на ужас матери, можно было подумать, что ни один человек на земле никогда не болел такой болезнью. Для кого еще стати бы они это делать? Разве просиживали они все ночи у знатных соседей, когда Ральф Плантагенет, Гвендолина и Гуиневер Манго хворали той же самой детской болезнью? И разве сидели они около маленькой Мэри Клен, дочери домохозяина, которая заразилась корью от Джорджи? Надо прямо сказать - нет, не сидели. Они преспокойно спали - во всяком случае, мысли о Мэри не тревожили их по ночам, - объявив, что корь у нее в легкой форме и пройдет без всякого лечения, и с полнейшим равнодушием, просто порядка ради, прислали девочке микстуры с добавлением хины, когда она уже стала поправляться. |
| Again, there was the little French chevalier opposite, who gave lessons in his native tongue at various schools in the neighbourhood, and who might be heard in his apartment of nights playing tremulous old gavottes and minuets on a wheezy old fiddle. Whenever this powdered and courteous old man, who never missed a Sunday at the convent chapel at Hammersmith, and who was in all respects, thoughts, conduct, and bearing utterly unlike the bearded savages of his nation, who curse perfidious Albion, and scowl at you from over their cigars, in the Quadrant arcades at the present day-- whenever the old Chevalier de Talonrouge spoke of Mistress Osborne, he would first finish his pinch of snuff, flick away the remaining particles of dust with a graceful wave of his hand, gather up his fingers again into a bunch, and, bringing them up to his mouth, blow them open with a kiss, exclaiming, Ah! la divine creature! He vowed and protested that when Amelia walked in the Brompton Lanes flowers grew in profusion under her feet. He called little Georgy Cupid, and asked him news of Venus, his mamma; and told the astonished Betty Flanagan that she was one of the Graces, and the favourite attendant of the Reine des Amours. | Далее, жил напротив миссис Осборн скромный французский шевалье, преподававший свой родной язык в соседних школах. Вечерами можно было слышать, как он разыгрывал на разбитой скрипке старинные гавоты и менуэты. Когда этот учтивый старичок, носивший пудреный парик и никогда не пропускавший воскресной службы в хэммерсмитской монастырской часовне, - словом, ни в каком отношении, ни по образу мыслей, ни поведением, ни манерами, не похожий на своих диких бородатых соплеменников, которые и посейчас клянут коварный Альбион и косятся на вас поверх своих сигар, проходя по Риджент-стрит, - когда старый шевалье де Талопруж говорил о миссис Осборн, он сначала втягивал понюшку табаку, потом грациозным движением руки стряхивал приставшие к платью крошки, собирал все пальцы пучочком, подносил к губам и, поцеловав, распускал их, восклицая: "Ah! la divine creature!" {О божественное создание! (франц.).} Он клялся и заявлял во всеуслышание, что, когда Эмилия гуляет по бромптонским улицам, под ее ногами вырастают в изобилии цветы. Он называл маленькою Джорджи Купидоном и спрашивал у него новости о его маме Венере; он говорил изумленной Бетти Фленниган, что она одна из граций и любимая прислужница Reine des Amours {Царицы любви (франц.).}. |
| Instances might be multiplied of this easily gained and unconscious popularity. Did not Mr. Binny, the mild and genteel curate of the district chapel, which the family attended, call assiduously upon the widow, dandle the little boy on his knee, and offer to teach him Latin, to the anger of the elderly virgin, his sister, who kept house for him? | Еще много можно было бы привести примеров так легко приобретенной и невольной популярности. Разве мистер Бинни, кроткий и любезный младший священник местной церкви, куда ходила семья Седли, не навещал усердно вдову, не качал на коленях ее мальчика и не предлагал учить его латыни, к негодованию старой девы, своей сестры, которая вела его хозяйство? |
| "There is nothing in her, Beilby," the latter lady would say. "When she comes to tea here she does not speak a word during the whole evening. She is but a poor lackadaisical creature, and it is my belief has no heart at all. It is only her pretty face which all you gentlemen admire so. Miss Grits, who has five thousand pounds, and expectations besides, has twice as much character, and is a thousand times more agreeable to my taste; and if she were good-looking I know that you would think her perfection." | - В ней ничего нет, Билби, - уверяла ею эта леди. - Когда она приходит к нам пить чай, от нее за весь вечер слова не услышишь. Это просто слабонервная дамочка! Я уверена, что у нее нет сердца. Только ее смазливое личико и привлекает вас, мужчин. У мисс Гритс, при ее пяти тысячах фунтов дохода да при ее надеждах на будущее, гораздо больше характера, и она гораздо милее, на мой вкус; будь она чуть покрасивее, я знаю, ты счел бы ее совершенством. |
| Very likely Miss Binny was right to a great extent. It IS the pretty face which creates sympathy in the hearts of men, those wicked rogues. A woman may possess the wisdom and chastity of Minerva, and we give no heed to her, if she has a plain face. What folly will not a pair of bright eyes make pardonable? What dulness may not red lips and sweet accents render pleasant? And so, with their usual sense of justice, ladies argue that because a woman is handsome, therefore she is a fool. O ladies, ladies! there are some of you who are neither handsome nor wise. | Возможно, что мисс Бинни была в известной степени нрава: хорошенькое личико всегда возбуждает симпатию мужчин - этих неисправимых вертопрахов. Женщина может обладать умом и целомудрием Минервы, но мы не обратим на нее внимания, если она некрасива. Каких безумств мы не совершаем ради пары блестящих глазок! Какая глупость, произнесенная алыми губками и нежным голоском, не покажется нам приятной! И вот дамы, с присущим им чувством справедливости, решают: раз женщина красива - значит глупа. О дамы, дамы, сколько найдется среди вас и некрасивых и неумных! |
| These are but trivial incidents to recount in the life of our heroine. Her tale does not deal in wonders, as the gentle reader has already no doubt perceived; and if a journal had been kept of her proceedings during the seven years after the birth of her son, there would be found few incidents more remarkable in it than that of the measles, recorded in the foregoing page. Yes, one day, and greatly to her wonder, the Reverend Mr. Binny, just mentioned, asked her to change her name of Osborne for his own; when, with deep blushes and tears in her eyes and voice, she thanked him for his regard for her, expressed gratitude for his attentions to her and to her poor little boy, but said that she never, never could think of any but--but the husband whom she had lost. | Все, что мы могли сообщить о жизни нашей героини, принадлежит к числу самых тривиальных событий. Ее повесть не изобилует чудесами, как, без сомнения, уже заметил любезный читатель; и если бы она вела дневник всех происшествии за семь лет со времени рождения сына, в нем мало нашлось бы событий, более замечательных, чем корь, о которой мы уже говорили на предыдущих страницах. Впрочем, однажды, к великому ее изумлению, преподобный мистер Бинни, только что упомянутый, попросил ее переменить фамилию Осборн на его собственную. На что она, вся вспыхнув, со слезами в голосе и на глазах: поблагодарила его за честь и выразила признательность за все его внимание и к ней, и к ее бедному мальчику, по заявила, что никогда, никогда не в состоянии будет думать ни о ком... ни о ком, кроме мужа, которого она потеряла. |
| On the twenty-fifth of April, and the eighteenth of June, the days of marriage and widowhood, she kept her room entirely, consecrating them (and we do not know how many hours of solitary night-thought, her little boy sleeping in his crib by her bedside) to the memory of that departed friend. During the day she was more active. She had to teach George to read and to write and a little to draw. She read books, in order that she might tell him stories from them. As his eyes opened and his mind expanded under the influence of the outward nature round about him, she taught the child, to the best of her humble power, to acknowledge the Maker of all, and every night and every morning he and she--(in that awful and touching communion which I think must bring a thrill to the heart of every man who witnesses or who remembers it)--the mother and the little boy-- prayed to Our Father together, the mother pleading with all her gentle heart, the child lisping after her as she spoke. And each time they prayed to God to bless dear Papa, as if he were alive and in the room with them. | Двадцать пятого апреля и 18 июня - в день свадьбы и в день смерти мужа - она совсем не выходила из своей комнаты, посвящая эти дни (не говоря уже о бесконечных часах одиноких ночных размышлений, когда малютка-сын спал рядом с ней в своей колыбели) памяти ушедшего друга. Днем она была более деятельна: учила Джорджи читать, писать и немного рисовать; читала книги, с тем чтобы потом рассказывать оттуда малышу разные истории. По мере того как под влиянием окружающего мира раскрывались его глаза и пробуждался ум, она учила ребенка, насколько позволяло ей ее разумение, познавать творца вселенной. Каждое утро и каждый вечер мать и сын (в великом и трогательном единении, которое, я думаю, умилит всякого, кто это видел или сам пережил) - мать и се мальчик молились отцу небесному: мать вкладывала в молитву всю свою кроткую душу, а ребенок лепетал за нею слова, которые она произносила. И каждый раз они молили бога благословить дорогого папеньку, как будто он был жив и находился тут же с ними. |
| To wash and dress this young gentleman--to take him for a run of the mornings, before breakfast, and the retreat of grandpapa for "business"--to make for him the most wonderful and ingenious dresses, for which end the thrifty widow cut up and altered every available little bit of finery which she possessed out of her wardrobe during her marriage--for Mrs. Osborne herself (greatly to her mother's vexation, who preferred fine clothes, especially since her misfortunes) always wore a black gown and a straw bonnet with a black ribbon--occupied her many hours of the day. Others she had to spare, at the service of her mother and her old father. She had taken the pains to learn, and used to play cribbage with this gentleman on the nights when he did not go to his club. She sang for him when he was so minded, and it was a good sign, for he invariably fell into a comfortable sleep during the music. She wrote out his numerous memorials, letters, prospectuses, and projects. It was in her handwriting that most of the old gentleman's former acquaintances were informed that he had become an agent for the Black Diamond and Anti-Cinder Coal Company and could supply his friends and the public with the best coals at --s. per chaldron. All he did was to sign the circulars with his flourish and signature, and direct them in a shaky, clerklike hand. One of these papers was sent to Major Dobbin,--Regt., care of Messrs. Cox and Greenwood; but the Major being in Madras at the time, had no particular call for coals. He knew, though, the hand which had written the prospectus. Good God! what would he not have given to hold it in his own! A second prospectus came out, informing the Major that J. Sedley and Company, having established agencies at Oporto, Bordeaux, and St. Mary's, were enabled to offer to their friends and the public generally the finest and most celebrated growths of ports, sherries, and claret wines at reasonable prices and under extraordinary advantages. Acting upon this hint, Dobbin furiously canvassed the governor, the commander-in-chief, the judges, the regiments, and everybody whom he knew in the Presidency, and sent home to Sedley and Co. orders for wine which perfectly astonished Mr. Sedley and Mr. Clapp, who was the Co. in the business. But no more orders came after that first burst of good fortune, on which poor old Sedley was about to build a house in the City, a regiment of clerks, a dock to himself, and correspondents all over the world. The old gentleman's former taste in wine had gone: the curses of the mess-room assailed Major Dobbin for the vile drinks he had been the means of introducing there; and he bought back a great quantity of the wine and sold it at public outcry, at an enormous loss to himself. As for Jos, who was by this time promoted to a seat at the Revenue Board at Calcutta, he was wild with rage when the post brought him out a bundle of these Bacchanalian prospectuses, with a private note from his father, telling Jos that his senior counted upon him in this enterprise, and had consigned a quantity of select wines to him, as per invoice, drawing bills upon him for the amount of the same. Jos, who would no more have it supposed that his father, Jos Sedley's father, of the Board of Revenue, was a wine merchant asking for orders, than that he was Jack Ketch, refused the bills with scorn, wrote back contumeliously to the old gentleman, bidding him to mind his own affairs; and the protested paper coming back, Sedley and Co. had to take it up, with the profits which they had made out of the Madras venture, and with a little portion of Emmy's savings. | Много часов каждый день уходило у нее на то, чтобы умывать и одевать юного джентльмена, водить его на прогулку перед завтраком и уходом дедушки "по делам", шить для него самые удивительные и хитроумные костюмчики, для каковой цели бережливая вдова перекраивала и переделывала каждый пригодный лоскут из нарядов, составлявших ее гардероб во времена замужества, ибо сама миссис Осборн (к большому огорчению ее матери, любившей наряжаться, особенно с тех пор как они разорились) всегда носила черные платья и соломенную шляпку с черной лептой. Остальное время она посвящала матери и старику отцу. Она не поленилась научиться игре в крибедж и часто играла со старым джентльменом в те вечера, когда он не ходил в клуб, она пела, когда ему хотелось ее послушать; и это было хорошим знаком, потому что под музыку старик неизменно впадал в сладкий сон. Она переписывала ему бесчисленные записки, планы, письма и проспекты. Большинство прежних знакомых старого джентльмена получили уведомления, написанные ее рукой, о том, что он сделался агентом компании "Черный алмаз, беззольный уголь" и готов снабжать друзей и публику самым лучшим углем по столько-то шиллингов за челдрон {Челдрон - мера для угля, около 1220 килограммов. }. Ему оставалось только подписать замысловатым росчерком эти проспекты и дрожащим канцелярским почерком написать адреса. Одна из этих бумаг была отправлена майору Доббину в *** полк, через господ Кокса и Гринвуда; но майор был в это время в Мадрасе и, следовательно, не имел особой надобности в угле. Однако он узнал руку, которою был написан проспект. Господи боже! чего бы он не отдал, чтобы держать эту ручку в своей! Пришел и второй проспект, извещавший майора, что "Седли и Кo" учредили в Опорто, Бордо и Сен-Мари агентства, которые имеют возможность предложить друзьям и публике самый лучший и изысканный выбор портвейна, хереса и красных вин по умеренным ценам и на особо выгодных условиях. Основываясь на этом извещении, Доббин насел на губернатора, главнокомандующего, на судей, на полковых товарищей и всех, кого только знал из начальствующих лиц, и послал фирме "Седли и Кo" столько заказов на вина, что привел в полное изумление мистера Седли и мистера Клепа, который и составлял всю "Кo" в названном предприятии. Но за этим взрывом удачи, под влиянием которого бедный старик уже собирался строить дом в Сити, обзавестись целым полком клерков, собственной пристанью и агентами во всех уголках земного шара, других заказов не последовало. Очевидно, старый джентльмен утратил прежний тонкий вкус к винам: на майора Доббина посыпались жалобы из всех офицерских столовых за скверные напитки, которые были выписаны по его рекомендации. В конце концов он скупил обратно огромное количество вин и продал с аукциона, с огромным для себя убытком. Что касается бывшего коллектора, получившего в это время место в управлении государственными сборами в Калькутте, то он был взбешен, когда почта принесла ему пачку этих вакхических проспектов с приватной припиской отца, извещавшей Джоза, что ого родитель рассчитывает на него в этом предприятии и посылает ему партию отборных вин, указанных в накладной, а также выданные им от имени сына векселя на эту сумму - на покрытие расходов. Джоз, которому, кажется, легче было бы стерпеть, что его отца, отца Джоза Седли, члена управления государственными сборами, считают Джеком Кетчем, нежели виноторговцем, выклянчивающим заказы, с возмущением отказался от векселей и написал старому джентльмену сердитое письмо, предлагая на будущее оставить его в покое. Опротестованные векселя пришли обратно, и "Седли и Кo" вынуждены были оплатить их доходами от мадрасской операции, а частью и сбережениями Эмми. |
| Besides her pension of fifty pounds a year, there had been five hundred pounds, as her husband's executor stated, left in the agent's hands at the time of Osborne's demise, which sum, as George's guardian, Dobbin proposed to put out at 8 per cent in an Indian house of agency. Mr. Sedley, who thought the Major had some roguish intentions of his own about the money, was strongly against this plan; and he went to the agents to protest personally against the employment of the money in question, when he learned, to his surprise, that there had been no such sum in their hands, that all the late Captain's assets did not amount to a hundred pounds, and that the five hundred pounds in question must be a separate sum, of which Major Dobbin knew the particulars. More than ever convinced that there was some roguery, old Sedley pursued the Major. As his daughter's nearest friend, he demanded with a high hand a statement of the late Captain's accounts. Dobbin's stammering, blushing, and awkwardness added to the other's convictions that he had a rogue to deal with, and in a majestic tone he told that officer a piece of his mind, as he called it, simply stating his belief that the Major was unlawfully detaining his late son-in-law's money. | Кроме пенсии в пятьдесят фунтов в год, у нее, по заявлению душеприказчика ее мужа, была еще сумма в пятьсот фунтов, находившаяся в момент смерти Осборна на руках у агентов; эту сумму опекун Джорджа, Доббин, предлагал поместить из восьми годовых процентов в одну индийскую контору. Мистер Седли, подозревавший майора в каких-то неблаговидных расчетах на эти деньги, был категорически против предложенного плана. Он отправился к агентам, чтобы лично протестовать против такого помещения упомянутого капитала. Там он узнал, к своему изумлению, что никто им не доверял такой суммы, что все оставшиеся после покойного капитана средства не превышают ста фунтов, а названные пятьсот фунтов, по-видимому, составляют особую сумму, о которой известно только майору Доббину. Окончательно убедившись, что дело нечисто, старик Седли начал преследовать майора. Как самый близкий дочери человек, он потребовал отчета относительно средств покойного капитана. Доббин замялся, покраснел и стал давать невразумительные ответы. Это подтверждало подозрение старика, что он имеет дело с мошенником. Величественным тоном высказал он этому офицеру "всю правду в глаза", как он выразился, то есть попросту выразил убеждение, что майор незаконно присвоил деньги его покойного зятя. |
| Dobbin at this lost all patience, and if his accuser had not been so old and so broken, a quarrel might have ensued between them at the Slaughters' Coffee-house, in a box of which place of entertainment the gentlemen had their colloquy. | Тут Доббин вышел из терпения, и если бы его обвинитель не был так стар и жалок, между обоими джентльменами, сидевшими за столиком кофейни Слотера, где происходило их объяснение, непременно вспыхнула бы ссора. |
| "Come upstairs, sir," lisped out the Major. "I insist on your coming up the stairs, and I will show which is the injured party, poor George or I"; | - Поднимемтесь ко мне, сэр, - пробормотал майор с сердцем, - я настаиваю на том, чтобы вы поднялись ко мне, и я покажу вам, кто оказался пострадавшей стороной: бедный Джордж или я. |
| and, dragging the old gentleman up to his bedroom, he produced from his desk Osborne's accounts, and a bundle of IOU's which the latter had given, who, to do him justice, was always ready to give an IOU. | И он потащил старика к себе в номер и достал из конторки счета и пачку долговых обязательств, выданных Осборном, который, надо отдать ему справедливость, охотно выдавал такие обязательства. |
| "He paid his bills in England," Dobbin added, "but he had not a hundred pounds in the world when he fell. I and one or two of his brother officers made up the little sum, which was all that we could spare, and you dare tell us that we are trying to cheat the widow and the orphan." | - Джордж оплатил свои векселя при отъезде из Англии, но, когда он пал в сражении, у него не осталось и сотни фунтов. Я и еще два товарища-офицера из своих сбережений собрали небольшую сумму, а вы осмеливаетесь говорить, что мы стараемся обобрать вдову и сироту. |
| Sedley was very contrite and humbled, though the fact is that William Dobbin had told a great falsehood to the old gentleman; having himself given every shilling of the money, having buried his friend, and paid all the fees and charges incident upon the calamity and removal of poor Amelia. | Седли был очень сконфужен и притих, хотя в действительности Уильям Доббин изрядно насочинил старому джентльмену: это были его деньги, полностью все пятьсот фунтов, он на свои средства похоронил друга и оплатил все расходы, связанные с его смертью и с переездом несчастной Эмилии. |
| About these expenses old Osborne had never given himself any trouble to think, nor any other relative of Amelia, nor Amelia herself, indeed. She trusted to Major Dobbin as an accountant, took his somewhat confused calculations for granted, and never once suspected how much she was in his debt. | Об этих издержках старый Осборн ни разу не дал себе труда подумать, да и никто из родственников Эмилии не вспомнил об этом, не говоря уж о ней самой. Вполне доверяя майору Доббину как бухгалтеру, она не вникала в его несколько запутанные расчеты и понятия не имела, как много она ему должна. |
| Twice or thrice in the year, according to her promise, she wrote him letters to Madras, letters all about little Georgy. How he treasured these papers! Whenever Amelia wrote he answered, and not until then. But he sent over endless remembrances of himself to his godson and to her. He ordered and sent a box of scarfs and a grand ivory set of chess-men from China. The pawns were little green and white men, with real swords and shields; the knights were on horseback, the castles were on the backs of elephants. | Два-три раза в год, верная своему обещанию, она писала ему письма в Мадрас, - письма, целиком наполненные маленьким Джорджи. Как дорожил Уильям этими письмами! Каждый раз, когда Эмилия писала ему, он отвечал ей, но по собственному почину никогда не писал. Зато он посылал ей и крестнику бесчисленные напоминания о себе. Так он заказал и выслал ей целый набор шарфов и великолепные китайские шахматы из слоновой кости. Пешками были зеленые и белые человечки с настоящими мечами и щитами, конями - всадники, а турами - башни на спинах слонов. |
| "Mrs. Mango's own set at the Pineries was not so fine," Mr. Pestler remarked. | - Даже у миссис Манго шахматы далеко не такие роскошные, - заметил мистер Песлер. |
| These chess-men were the delight of Georgy's life, who printed his first letter in acknowledgement of this gift of his godpapa. He sent over preserves and pickles, which latter the young gentleman tried surreptitiously in the sideboard and half-killed himself with eating. He thought it was a judgement upon him for stealing, they were so hot. Emmy wrote a comical little account of this mishap to the Major: it pleased him to think that her spirits were rallying and that she could be merry sometimes now. He sent over a pair of shawls, a white one for her and a black one with palm-leaves for her mother, and a pair of red scarfs, as winter wrappers, for old Mr. Sedley and George. The shawls were worth fifty guineas apiece at the very least, as Mrs. Sedley knew. She wore hers in state at church at Brompton, and was congratulated by her female friends upon the splendid acquisition. Emmy's, too, became prettily her modest black gown. | Шахматы привели Джорджи в восхищение, и он в первом своем письме печатными буквами благодарил крестного за подарок. Доббин присылал также консервированные фрукты и маринады; когда юный джентльмен тайком отведал последних, достав их из буфета, он чуть не задохнулся, и решил, что это наказание за воровство: так они сожгли ему горло. Эмми с юмором описала майору это происшествие. Доббина обрадовало в ее письме то, что состояние духа у нее стало бодрее и что она уже может смеяться. Он прислал ей две шали: белую - для нес самой, и черную с пальмовыми листьями - для ее матери, а также дна теплых зимних красных шарфа для старого мистер? Седли и Джорджа. Шали стоили по меньшей мере по пятидесяти гнней каждая, как определила миссис Седли. Она надевала свою и церковь, и знакомые дамы поздравляли ее с роскошной обновкой. Белая шаль Эмми очень украшала ее скромное черное платье. |
| "What a pity it is she won't think of him!" Mrs. Sedley remarked to Mrs. Clapp and to all her friends of Brompton. "Jos never sent us such presents, I am sure, and grudges us everything. It is evident that the Major is over head and ears in love with her; and yet, whenever I so much as hint it, she turns red and begins to cry and goes and sits upstairs with her miniature. I'm sick of that miniature. I wish we had never seen those odious purse-proud Osbornes." | - Какая жалость, что она и слышать о нем не хочет, - сетовала миссис Седли, обращаясь к миссис Клеи и к другим своим приятельницам в Бромптоне. - Джоз никогда не присылал нам таких подарков, он жалеет для нас денег. Майор, очевидно, но уши влюблен, но, как только я намекну ей об этом, она краснеет, начинает плакать, уходит к себе и сидит там со своей миниатюрой. Мне тошно смотреть на эту миниатюру. Желала бы я, чтобы мы никогда не встречались с этими противными, заносчивыми Осборнами. |
| Amidst such humble scenes and associates George's early youth was passed, and the boy grew up delicate, sensitive, imperious, woman- bred--domineering the gentle mother whom he loved with passionate affection. He ruled all the rest of the little world round about him. As he grew, the elders were amazed at his haughty manner and his constant likeness to his father. He asked questions about everything, as inquiring youth will do. The profundity of his remarks and interrogatories astonished his old grandfather, who perfectly bored the club at the tavern with stories about the little lad's learning and genius. He suffered his grandmother with a good- humoured indifference. The small circle round about him believed that the equal of the boy did not exist upon the earth. Georgy inherited his father's pride, and perhaps thought they were not wrong. | Среди таких скромных событий и в таком скромном кругу протекало раннее детство Джорджа. Мальчик рос хрупким, чувствительным, изнеженным, властным по отношению к своей кроткой матери, которую он любил со страстной нежностью. Он командовал и всеми прочими членами своего маленького мирка. По мере того как он становился старше, взрослые удивлялись его высокомерным замашкам и полному сходству с отцом. Он приставал к ним с вопросами, как всегда делают пытливые дети, и, пораженный глубиной его замечаний и наблюдении, дедушка надоел всем в клубе рассказами о гениальности и учености мальчика. Бабушку мальчик принимал с добродушным безразличием. Тесный кружок его близких считал, что такого умницы еще не было на свете, и Джорджи, унаследовавший самомнение отца, думал, вероятно, что они не ошибаются. |
| When he grew to be about six years old, Dobbin began to write to him very much. The Major wanted to hear that Georgy was going to a school and hoped he would acquit himself with credit there: or would he have a good tutor at home? It was time that he should begin to learn; and his godfather and guardian hinted that he hoped to be allowed to defray the charges of the boy's education, which would fall heavily upon his mother's straitened income. The Major, in a word, was always thinking about Amelia and her little boy, and by orders to his agents kept the latter provided with picture-books, paint-boxes, desks, and all conceivable implements of amusement and instruction. | Когда ему было около шести лет, Доббин вступил с ним в оживленную переписку. Майор спрашивал, собирается ли Джорджи поступать в школу, и выражал надежду, что он займет там достойное место, - или он предпочитает иметь хорошего учителя дома? А когда пришло время начинать учение, его крестный и опекун деликатно предложил взять на себя все издержки по воспитанию Джорджи, так как они будут тяжелы для скудных средств матери. Словом, майор всегда думал об Эмилии и ее маленьком сыне и приказал своим поверенным доставлять мальчику книжки с картинками, краски, парты и всевозможные пособия для занятий и развлечений. |
| Three days before George's sixth birthday a gentleman in a gig, accompanied by a servant, drove up to Mr. Sedley's house and asked to see Master George Osborne: it was Mr. Woolsey, military tailor, of Conduit Street, who came at the Major's order to measure the young gentleman for a suit of clothes. He had had the honour of making for the Captain, the young gentleman's father. | За три дня до того, как Джорджу исполнилось шесть лет, какой-то джентльмен в сопровождении слуги подъехал на двуколке к дому мистера Седли и пожелал видеть мистера Джорджа Осборна. Это был мистер Булей, военный портной с Кондит-стрит, который явился по поручению майора, чтобы снять мерку с юного джентльмена и сшить ему суконный костюм. Он имел честь шить на капитана, отца юного джентльмена. |
| Sometimes, too, and by the Major's desire no doubt, his sisters, the Misses Dobbin, would call in the family carriage to take Amelia and the little boy to drive if they were so inclined. The patronage and kindness of these ladies was very uncomfortable to Amelia, but she bore it meekly enough, for her nature was to yield; and, besides, the carriage and its splendours gave little Georgy immense pleasure. The ladies begged occasionally that the child might pass a day with them, and he was always glad to go to that fine garden-house at Denmark Hill, where they lived, and where there were such fine grapes in the hot-houses and peaches on the walls. | Иногда - и, без сомнения, также по желанию майора - его сестры, девицы Доббин, заезжали в фамильном экипаже, чтобы пригласить Эмилию и мальчика покататься. Покровительство и любезность этих леди стесняли Эмилию, но она переносила это довольно кротко, потому что была по натуре уступчива; к тому же прогулка в роскошном экипаже доставляла маленькому Джорджу огромное удовольствие. Иногда девицы просили отпустить к ним ребенка на целый день, и он всегда с радостью ездил к ним, в их прекрасный дом с большим садом на Денмарк-Хилле, где в теплицах вызревал прекрасный виноград, а на шпалерах - персики. |
| One day they kindly came over to Amelia with news which they were SURE would delight her--something VERY interesting about their dear William. | Однажды девицы Доббин любезно явились к Эмилии с новостями, которые, они уверены, доставят ей удовольствие... нечто очень интересное, касающееся их дорогого Уильяма. |
| "What was it: was he coming home?" she asked with pleasure beaming in her eyes. | - Что такое? Не возвращается ли он домой? - спросила Эмилия, и в глазах ее блеснула радость. |
| "Oh, no--not the least--but they had very good reason to believe that dear William was about to be married--and to a relation of a very dear friend of Amelia's--to Miss Glorvina O'Dowd, Sir Michael O'Dowd's sister, who had gone out to join Lady O'Dowd at Madras--a very beautiful and accomplished girl, everybody said." | О нет, совсем не то, - но у них есть основание думать, что милый Уильям скоро женится... на родственнице близкого друга Эмилии, мисс Глорвине О'Дауд, сестре сэра Майкла О'Дауда, приехавшей в гости к леди О'Дауд в Мадрас... на очень красивой и воспитанной девушке, как все говорят. |
| Amelia said "Oh!" Amelia was very VERY happy indeed. But she supposed Glorvina could not be like her old acquaintance, who was most kind--but--but she was very happy indeed. And by some impulse of which I cannot explain the meaning, she took George in her arms and kissed him with an extraordinary tenderness. Her eyes were quite moist when she put the child down; and she scarcely spoke a word during the whole of the drive--though she was so very happy indeed. | Эмилия только сказала: "О!" Какое в самом деле приятное известие. Правда, она и мысли не допускает, что Глорвина похожа на ее старую знакомую, женщину редкой доброты... но... но, право, она очень рада. И под влиянием какого-то необъяснимого побуждения она схватила в объятия маленького Джорджа и расцеловала его с чрезвычайной нежностью. Когда она отпустила мальчика, ее глаза были влажны и она не произнесла и двух слов во время всей прогулки... хотя, право же, была очень, очень рада! |
Титульный лист | Предыдущая | Следующая