Строго говоря, "попадание" языка в правовое пространство говорит о том, что, во-первых, внешнее (и в некотором роде "силовое") регулирование языкоречевых конфликтов есть жизненная необходимость, во-вторых, само такое регулирование должно быть достаточно толерантным в том смысле, что волевые решения должны признаваться противоположной стороной как справедливые (=законные, легитимные). Это обеспечивают законодательные органы, предлагающие обществу востребованные им законы, и законоисполнительные органы, их реализующие. И тем, и другим общество дает на это официальное право. В-третьих, в процессе легитимизации языковых норм право должно опираться на данные естественного языка и речи, в том числе речи рядовых носителей языка. В этом проявляется уважительное и толерантное отношение к самому языку. Равно как и наоборот.
О последнем следует сказать особо в силу широкого распространения проявлений нетолерантности такого типа.
На всех этажах общества, особенно на высоких, нередко говорят о языке как хранителе культуры и как важнейшем признаке единства нации и т.п., и в связи с этим -- о том, что язык надо охранять, защищать, очищать и т.п. При этом обыкновенно исходят из идеи рукотворности языка и, следовательно, способности человека язык защищать (что-то в нем запрещать, что-то в него "не пущать", объявляя вне закона) или изменять, сообразно субъективным представлениям о целесообразности и полезности изменений. Однако по сути большинство таких действий часто далеки от толерантности по отношению к языку как средству общения, "дарованному" обществу и нации предшествующими поколениями, и как объединяющему началу общества (нации).
Особенно характерно такое отношение к официальным формам существования языка. Речевые нормы, вырабатываемые обществом в течении многих лет, нередко становятся средством решения текущих политических задач (известны случаи придания официального статуса изменениям устоявшихся грамматических связей в словосочетаниях и их моделях: в Республике Германия; в Украине; орфографических норм: Таллинн). При этом игнорируется то обстоятельство, что нормы -- культурное достояние общества, их конвециальность -- символ и практическое проявление его воли к единству (в форме взаимопонимания), что волевое введение изменений создает коммуникативный дискомфорт в языковом коллективе, нарушая сложившийся баланс между стремлением языка к устойчивости и тенденцией к вариативности как фактору развития.
Еще чаще волевое отношение к языку проявляется на низовом уровне. Если ректор вуза полагает, что можно легко заменить его (вуза) название, переставив местами определения государственный и педагогический (в результате чего привычное и стандартизированное БГПУ становится БПГУ), то он обнаруживает непонимание того, что тем самым создает серьезные помехи общению и в определенном смысле проявляет нетолерантное отношение к пользователям его языкотворческой продуктиции. Самая малая из помех (она касается и всех предыдущих примеров) связана с тем, что рядовых носителей языка силовым способом заставляют "переучиваться". Те же, кто не "переучился" или "недопереучился", всякий раз ставятся перед дилеммой выбора, возникающей как в позиции продуцирования текстов, так и их восприятия и понимания (в последнем случае реципиенту приходится решать, что он воспринимает как читатель или слушатель -- ошибочное или нормативное употребление, скажем, падежной формы, предлога или написания; при этом нормы "обычного" языка ведут его к одному варианту решения, а узаконенные нововведения -- к другому). Вряд ли предполагаемая целесообразность стоит такой большой цены.
К этому нужно добавить и то, что целесообразность такого рода изменений обычно является просто декларируемой, но не доказываемой, а если доказательства приводятся, то они сами нуждаются в обосновании, как теоретическом, так и практическом (с точки зрения практической необходимости и возможности вводимых изменений). Весьма ярко это проявляется, например, в попытках реформирования русской орфографии. Обоснование сторонников реформ -- сложность, противоречивость ее нынешнего положения, множество исключений, необходимость упрощения, понимаемого как систематизация и приведение к максимальной рационализации правил, исходя из их привязки к системным принципам языка. При этом не доказывается ни сама необходимость и возможность рационализации на данной основе, ни необходимость реформирования, не дается оценки ее культурной, психологической "стоимости" и экономических затрат. Ко многим доводам, прозвучавшим в научной литературе по этому поводу, добавим следующие положения А.А. Волкова; ":Представление, согласно которому система письма тем лучше, чем полнее и последовательнее единицы письма "отражают" те или иные единицы звукового языка, приходится считать недостаточно обоснованным" [4, с.4; "устранение : результатов развития письменности в виде "упрощения" орфографии легко может оказаться действием, подобным разорению библиотек или разрушению архитектурных памятником, но еще более опасным, так как его последствия незаметны и сказываются через длительное время" [4, с.4]. Нормы, как и другие проявления языка и культуры, не могут становиться разменной монетой для осуществления каких-то прагматических целей, лежащих за пределами самого языка.
Мы полагаем, что в толерантности к сложившимся нормам больше здоровой прагматики (то есть коммуникативной эффективности), этики и права, чем в попытках его изменения, даже если последние прикрываются словами о защите языка, рациональности предлагаемых изменений или политических выгод.
В юрислингвистической практике один из наиболее типичных конфликтов связан с взаимодействием автора публикаций в СМИ и персонажа этих публикаций, который считает себя обиженным, оскорбленным или оклеветанным ими. Чаще всего в этой ситуации автор отстаивает свое право на творческое использование языка и его единиц (в том числе сниженной лексики), на иронию, высмеивание порока и критику определенных лиц. Лицо, изображенное в таких публикациях, мало интересуют творческие права автора, он видит в них ущемление своих гражданских прав, неуважительное, оскорбительное отношение к себе и переводит творческий (художественный, публицистический) текст на юридический язык. Возможны разные подходы к этой проблеме: лингвистический, юрислингвистический, собственноюридический, культурно-этический и эстетический; в последнем случае, например, вопрос может быть поставлен так: где границы между памфлетом (как художественным произведением) и "пасквилем" (речевым произведением, функционирующим уже в сфере социальной коммуникации и подлежащий оценке с точки зрения социально-правовых норм). Юридический путь предполагает апелляцию к системе законов, в данном случае - к соответствующим статьям Гражданского и Уголовного кодекса РФ.
Правовая квалификация оскорбления порождает и такой аспект толерантности, как уважительное гносеологическое отношение к обыденной сфере ментального бытования языка. Рассмотрим это на примере понятия оскорбления.
Суть проблемы заключается в том, что в теории (как юридической, так и лингвистической) данное понятие ("оскорбление") не разработано в достаточной мере, что предопределяет стихийно-субъективный характер юрислингвистической практики, то есть действий и результатов судей экспертов-лингвистов, равно как и судей, формулирующих вопросы для экспертов и далее выносящих окончательное решение по тем или иным делам. Анализ юридического понятия оскорбления в данных аспектах проведен в работах [5; 6, с.43-45; 7, с.16-20].
Остановимся подробнее на лингвистическом понятии "оскорбление". Картина, которую мы здесь обнаруживаем, достаточно парадоксальная. Инвективное функционирование языка наличествует как весьма зримый и значимый факт. Любой язык содержит огромный массив специальных средств (лексических, фразеологических, интонационных); в инвективной функции используются неспециализированные средства; в любом языке выработаны инвективные модели поведения и нормы реакции на речевые акты, содержащие инвективность. Тем не менее в лингвистике (по крайне мере в отечественной) не выделено понятие инвективной функции языка, не разрабатывается и само понятие "инвектива" ("оскорбление"). Соответственно ведет себя и лингвистическая практика (в лексикографии, например, наиболее оскорбительная лексика отдана на откуп изданиям, основная цель которых - получение прибыли с "запретного плода")1. Главная причина такого отношения к языковой инвективе, по всей вероятности, - пренебрежение ею как "низкой" темой, недостойной внимания настоящей лингвистики.
Отсюда и такая грань толерантности, как уважительное гносеологическое отношение к обыденному функционированию инвективных слов в языке. В настоящее время в юрислингвистической практике основным критерием квалификации оскорбления являются пометы в официально признанных толковых словарях: "бранное", "пренебрежительное", "презрительное" и под. Однако филологические словари по своей сути не предназначены для вынесения таких сугубо юридических вердиктов, как квалификация оскорбления. Для этого недостаточно ни их объективности, ни их летитимности [7, 14-29]. Словари часто не дают однозначной оценки словам- инвективам, нередко расходятся в стилистических характеристиках, многие из низ вообще не включаются в толковые словари, к примеру, лексемы "КОЗЁЛ" или "ПРОСТИТУТКА" не зафиксированы толковыми словарями как "бранные", хотя в действительности они обладают значительным инвективным потенциалом. Лексикографы руководствуются принципами, необходимыми для описания словарного состава литературного языка. Т.Г. Винокур выделяет следующие принципы, на которые опираются авторы при составлении толковых словарей: ":1) принцип нормативности: это :словарь образцовый, а именно, большое внимание обращено в нем на нормативную сторону:"; 2) принцип определения хронологических границ современного русского языка" [9]. При этом авторы словарей акцентируют внимание на том, что современный литературный язык -- это книжная и разговорная речь образованных людей, а просторечную лексику и оскорбительные слова относят к периферии, достойной включения в словарь в последнюю очередь. Таким образом, в отношении к инвективной лексике мы видим уже не раз отмечаемый факт "литературноцентризма", который в некотором роде может быть квалифицирован как проявление профессионально-лингвистической нетолернатности к другим, нелитературным, сферам языка-речи.
Такое отношение способствует выработке "приблизительных" критериев в их квалификации. Никак не дифференцированы спорадически употребляемые пометы типа "бранное", "грубое", "фамильярное", "презрительное". Довольно часто при рассмотрении и сопоставлении толковых словарей современного русского языка встречается отсутствие единства в решении вопроса о такого рода пометах и об отборе тех принципов, исходя из которых слова сопровождаются пометами. Практика составления словарей указывает на то, что интуиция лексикографа (или коллектива лексикографов) не является достаточным основанием для словарных помет. Несовпадение мнений авторов словарей при расстановке помет может повлечь за собой несовпадение и самих стилистических оценок одного и того же слова в разных словарях. Это может свидетельствовать о различных теоретических установках словарей либо об объективных стилистических сдвигах, которые произошли за определенный период времени, отделяющий создание одного словаря от другого.
Последнее особенно важно для юрислингвистики, так как человек чувствует себя обиженным или оскорбленным не по нормативным пометам и рекомендациям словаря, а по тем узуальным оценкам, которые ассоциируются с данным словом в социуме. Это предполагает, что словарь, ориентированный на юрислингвистическую практику, должен отражать такие оценки и, следовательно, лексикограф должен их извлекать не только из своей интуиции, но из реального функционирования слова. Квалификация слова в таком словаре как слова инвективного задает официальную норму его употребления и юридическую ответственность за ее нарушение.
Во-вторых, ориентация на пометы традиционного словаря может сделать "неуязвимым" оскорбителя. Если слово не отмечено пометой "бранное", то это может рассматриваться как возможность безнаказанного (во всяком случае в правовых инстанциях) его употребления. Данное обстоятельство рождает особую (социально значимую) ответственность составителя словаря за те или иные пометы. К этому можно добавить, что в сознании рядовых носителей языка (в число которых входят юристы, решающие подчас судьбы людей) бытует представление о том, что словарь -- высший авторитет во многих спорных вопросах. Он авторитетен постольку, поскольку, по представлению многих, вбирает в себя всю накопленную человечеством мудрость и что, наконец, он дает довольно определенный, часто однозначный ответ, позволяющий видеть в нем истину в последней инстанции. Ни в какой мере мы не ставим под сомнение эти представления: ориентация на ортологический идеал и вера в него -- фундаментальный принцип речевой культуры и фактор коммуникативного единства языкового сообщества.
Отдельный аспект в проблеме толерантного отношения к обыденному языку в юрислингвистике составляет вопрос о "бытовом" функционировании юридического языка. Освоение юридического языка -- принципиально важный момент правового воспитания общества (законопослушание начинается с понимания закона) и юридической практики. Например, часто возникает вопрос об уровне понимания юридических текстов участниками судебных процессов, не являющихся специалистами в юриспруденции: присяжными заседателями, свидетелями, истцами и ответчиками). С точки зрения юриспруденции -- это вопрос из области неофициального толкования права. Мы полагаем, что данный аспект, в силу его большой значимости для понимания того, как функционирует право в обыденном сознании, нуждается в гораздо большем внимании и лингвистов, и юристов, чем то, которое мы наблюдаем сейчас. Во многом неисследованность этого аспекта проистекает из своеобразного отношения к бытовой сфере языка как низкой. За этим отношением часто мифологическое представление, в соответствии с которым первичными формами языка считаются литературная и официальная. Нелитературные и неофициальные формы трактуются при этом как "испорченные" литературные и официальные. Противоположное же направление детерминации не учитывается, хотя юридический язык в такой же мере зависит от обыденных представлений, как и наоборот. Мы полагаем, что необходимы системные исследования обыденного юридического языка, в частности - концептов, образуемых терминами, дефиниций, которые дают рядовые граждане юридическими терминам (очень важны в этом плане и соответствующие словари, фиксирующие таковые концепты и дефиниции: особенно значимы исследования пересекающихся "терминов", бытующих и в общенародном и специальном формах языка), фрагментов юридических текстов в том числе и в первую очередь -- статей важнейших законов, начиная с Конституции. Выявить закономерности юридического поведения законопослушных или незаконопослушных граждан можно лишь в том случае, если у юристов есть представление о том, как они (граждане) понимают закон.
Перечень работ по юрислингвистике | Домашняя страница Н. Д. Голелва