В сущности, любой акт использования языка в речи в той или иной мере конфликтен. "Конфликтуют" его онтологические составляющие: форма (с ее ограниченными возможностями) и содержание (с его неограниченными потребностями), замысел и его воплощение, разные интерпретации одного речевого произведения при его восприятии и понимании адресатом, тенденция к мотивированности единиц языка и речи и тенденция к их условности и т.п. В антропологическом срезе языка эти конфликты языкового функционирования проявляются прежде всего во взаимодействии создателя и потребителя речевых произведений -- говорящего/пишущего, стремящегося к неограниченному самовыражению, и слушателя/читателя, желающего "потреблять" такую речевую продукцию, которая удобна (понятна) в коммуникативном плане и комфортна в плане морально-психологическом [ср. Аспекты... 1996]. Такого рода конфликтность необходимо отражается в языковой системе (ее генезисе, структуре, развитии), прежде всего в антиномическом устройстве языка. Язык в этом плане устроен так, чтобы естественным образом, с минимальными потерями снимать речевые конфликты. Ключевое понятие для речевого функционирования -- языковая норма, обеспечивающая коммуникативную эффективность взаимодействия автора и адресата речевого произведения.
Онтологическое бытие языка и соответственно языко-речевая конфликтность неизбежно отражаются в его ментальном бытии. Это касается и обыденного языкового сознания во всех его формах: и в форме собственно языкового сознания, обеспечивающего практическое (обычно спонтанное) использование языка, и в форме метаязыкового сознания, предполагающего в той или иной мере осознанную позицию носителей языка. Высшей формой такой позиции является теоретическое отношение к языку профессиональной лингвистики. Обыденное языковое сознание несомненно противоречиво по самым разным линиям, например, оно одновременно прагматично и наивно-идеалистично, оно склонно видеть язык как явление рукотворное и как явление данное (природой, высшими силами) и т.п. Что касается конфликтности теоретического сознания лингвистов, то она вытекает из плюрализма научного познания и проявляется как конфликтность разных подходов к языку.
Однако не все конфликты в языке ( речи), в языковом сознании и в лингвистике могут быть сняты безболезненно. И понятие толерантности, на наш взгляд, возникает именно по линии способов снятия конфликтности. Толерантный способ здесь противостоит "силовому" ("волевому")1. "Силовое" решение связано с теоретическим и/или практическим непризнанием одной стороной достоинств (и, как следствие, прав) противостоящей ей в конфликте стороны, причем первая находит в этом неприятии некое (часто самопровозглашенное) право на отрицание или уменьшение возможностей второй. Это, в свою очередь, также порождает и в практической деятельности стремление их "ограничить", "упразднить" и т.п. Толерантное же решение конфликта проявляется в теоретическом и практическом допущении тех или иных форм сосуществования с "противостоящей стороной", при этом последняя оценивается если не как желательная, то, по крайне мере, необходимая или даже неизбежная; разнообразие же подходов и оценок с позиций толерантности квалифицируется как явление в целом (в тенденции, в перспективе) позитивное.
Онтологическая оппозиция двух типов снятия языко-речевой конфликтности находит отражение в гносеологической оппозиции, проявляющейся в ментальном отношении носителей языка к конфликтным ситуациям в языке и речи. Это касается как обыденного сознания, на разных полюсах которого обнаруживается различное отношение, например, к нормам как способам регулирования конфликтных ситуаций (стихийный пуризм, безразличие или либерализм), к языковому строительству (представление о рукотворности/нерукотворности языка) и другим сторонам функционирования языка, так и сознания научного, так или иначе отражающего интересы и точки зрения носителей языка, стоящих в разных коммуникативных позициях, нередко противоречивых.
С самого начала подчеркнем, что мы не считаем возможным априорно оценивать разные способы снятия ситуации конфликта знаками "плюс" или "минус". Оба способа снятия необходимы для нормальной жизнедеятельности языка (в разной мере в разных сферах), и их динамическое равновесие во многих случаях есть условие его стабильного функционирования и развития. Как излишняя толерантность может привести к анархии и остановке поступательного развития языка (и лингвистики), так и избыточность волевых решений также может стать причиной несбалансированности и/или застоя. Хотя, нужно еще раз подчеркнуть, есть сферы функционирования языка (например, сфера орфографических и пунктуационных норм), где достижение единообразия как формы стабильности в настоящее время обеспечивается преимущественно одним способом (а именно -- волевым, рукотворным), и такое нарушение динамического равновесия, на наш взгляд, далеко не однозначно позитивное. и, по существу, далеко не всегда успешное -- вспомним "непреходящие" проблемы орфографической и особенно пунктуационной безграмотности почти всех слоев населения, включая и интеллигенцию.
Проиллюстрируем тезис о многоаспектности взаимодействия онтологического и ментально-гносеологического планов в ортологической сфере русского языка. С одной стороны, обыденная ментальность, оценивая как написания, сложившиеся в практике письменной речи, так и культурно-речевые рекомендации по написанию, исходящие из школы или прессы, принимая или не принимая их сначала чувством и умом, а затем фактом употребления или неупотребления, формирует онтологическую нормативность. Теоретическое отношение к ней определяет действия "рекомендателя" (кодификатора): либо "описательное отношение" к обыденным нормам с дальнейшей кодификацией наиболее конкурентоспособного варианта, либо "независимая от узуса кодификация", ориентирующаяся на "наиболее правильный" с той или иной точки зрения вариант или на вариант, наиболее легитимный, например, "освященный" авторитетным источником. С другой стороны, теоретическая ментальность отражает противоречия и конфликты языка и языковой ментальности, в том числе противоречие двух отношений к языко-речевым и лингвистическим противоречиям и конфликтам. С третьей стороны, несомненно и весьма действенно взаимодействие двух сфер ментально-гносеологического плана: обыденного и научно-теоретического2.
Далее названные и кратко очерченные области и планы лингвистической конфликтологии рассмотрим на примере обыденной металингвистики.
Мы намерены рассмотреть в очерченном аспекте некоторые особенности параметра "толерантность/нетолерантность отношений к антиномиям и конфликтам" в двух фундаментальных аспектах лингвистики (в их взаимодействии): онтологическом и гносеологическом (в последнем аспекте -- в обыденной и научной формах метаязыкового сознания). Взаимодействие здесь многоаспектное, и выделение его в качестве предмета обсуждения в нашей работе определяется прежде всего тем, что его характер во многом зависит именно от того, какое отношение задает научное сознание к тем или иным сферам языка и обыденного языкового сознания: рассматривает ли оно их как "низкие", как бы недостойные изучения, проявляя тем самым нетолерантное отношение к ним, или видит в них равноценный с прочими предмет исследования, проявляя к ним толерантное отношение. Собственно говоря, этот аспект определяет основной пафос обсуждения в настоящем разделе монографии.
Обыденное метаязыковое сознание, включающее в себя знания (представления) о речеязыковой действительности, являются частью наивной языковой картины мира, и в этом статусе они активно воздействуют как на сам язык (языковую семантику естественного языка и его единиц, прежде всего слов, значение которых во многом и есть обыденные понятия [Язык о языке 2000]; организацию смысловых полей, топиков, фреймов), так и на мировоззрение вообще, где они входят в парадигму, образуемую другими сферами обыденного сознания, такими, например, как наивное литературоведение3, наивное право, наивная история, наивная политология, наивная медицина, наивная теософия, наивная философия и т.п. (см., например, о наивной лингвистике: [Голев 1973: 91--110; Лебедева 2001; Мечковская, Супрун 1991; Немец 1994; Норман 1996: 72; Носитель языка... 1992; Язык о языке 2000].
В аспекте толерантности/нетолерантности можно интерпретировать отношение ко многим "низким" сферам языка и лингвистики, например, к лингвистическим штудиям непрофессионалов, которые можно "нетолерантно" трактовать только как дилетантизм, примитивность, рефлексию мифологического мышления (для всех этих оценок есть очевидные основания) и тем самым ненужность или даже вредность ее существования, но можно, проявляя толерантность, видеть в них "творчество масс", свежий взгляд на вещи, способный усмотреть в языке то, что профессионалу не всегда доступно.
Более высокую ступень между наивными сферами знания и собственно наукой составляет сфера деятельности, которую можно определить, как любительская наука4. Статус ее противоречивый, и отношение к ней лингвистов соответственно неоднозначное. Ученые чаще всего не удостаивают любительские работы серьезного внимания, лишь изредка используя их как повод для постановки каких-то других проблем, в том числе и такой проблемы, как дилетантство и профанация в науке (ср. раздел "Любительская лингвистика как орудие перекройки истории" в статье А.А.Зализняка, посвященной лингвистическим аспектам историографических построений А.Т. Фоменко [Зализняк 2001], или лингвистический анализ этимологических штудий доктора экономических наук в [Лебедева 2000]).
Противоположный взгляд на научное творчество рядовых членов общества представляет нестандартная попытка Г.Д. Гачева утвердить право неспециалиста размышлять о специальных предметах [Гачев 1991]. Автор приводит многие резоны в пользу этого права: свежий взгляд, образное, целостное видение предмета (ср.: "дух изголодался по простодушно-наивному воззрению на мир -- в целостности и гармонии элементов" [Там же: 5]), переживание научного знания его потребителем. Продолжая логику Г.Д. Гачева, позволим себе сказать, что не исключены, наверное, и прозрения непрофессионалов, которые при определенном внимании к ним ученых могут составить достояние "серьезной науки". Мы не ставим здесь задачи обсуждать проблему любительства (дилентантизма?, графоманства?) в лингвистической науке. Однако, утверждая принцип гносеологической толерантности, выскажем мнение о том, что наивная наука представляет собой важный и довольно сложный предмет для изучения и в общей теории познания, и в специальных "метанауках", в том числе в лингвистике. Важнейший момент здесь, на мой взгляд, следующий: толерантное отношение к наивной науке не только орудийное, инструментальное - "для чего", но и "имманентное" -- объект сам по себе имеет право на внимание ученых. Выскажем также несколько соображений об обыденной металингвистике.
Сферы проявления научно-любительского отношения рядовых членов общества к языку широка, она простирается от философских вопросов лингвистики до частных проблем произношения. На этом гносеологическом пространстве вполне представимо комплексное монографическое исследование с таким, условно-гипотетическим, названием, как "Обыденная металингвистика русского языка". Можно предположить в нем следующие разделы.
Возможность постановки вопроса о русской наивной семасиологии и лексикографии как проявлении обыденного металингвистического сознания вытекает из того, что все носители русского языка неизбежно рефлектируют по поводу значений тех или иных слов и фразеологизмов и тем самым выступают в позиции толкователя (подробно об этом см.: [Березович 2000; Блинова 1984; Голев 1973; 1999а; Ростова 1983; 2000; Сахарный 1970]). И учет их рефлексий в лексикографии принципиально значим. Здесь мы имеем в виду прежде всего то обстоятельство, что обычные толковые словари являются словарями нормативного (предписательного) типа, они дают значения, которые должны быть у данного слова. Однако реальные значения слов, существующие в сознании рядовых носителей языка, могут существенно отличаться от "предписываемых" дефиниций, и их описание -- важная задача обыденной лексической семасиологии и лексикографии русского языка [Голев 1073; 1999а; Ростова 2000]. К примеру, нормативное значение слова НОСТАЛЬГИЯ, предписываемое толковыми словарями "тоска по родине", но, как показывает наше обобщение анкет, большинство информантов-школьников определяет это слово несколько иначе - как "тоска по прошлому"5. И как бы ни поправляли носителей языка словари агнонимов (о них далее), сдвиг значения -- реальность, фиксирующая узуальную норму употребления, "стремящуюся" стать канонической нормой. Пример от обратного: словари дифференцируют значения слов НЕВЕЖА и НЕВЕЖДА, но их употребление в обыденной речи стремится к нейтрализации, и вряд ли их различие будет отражено в большинстве метаязыковых рефлексий рядовых носителей языка. Думается, что в этом плане был бы интересен "Словарь обыденных значений русских слов", основанный на определениях слов рядовыми носителями русского языка. Практически значимым мог бы оказаться и "Толково-частотный словарь русских агнонимов"6. Выявление и лексикографическое описание реальных смыслов слов и особенностей их функционирования, употребляемых в естественной речи, скажем так, "приблизительно", -- важная задача лингвистики обыденной речи.
Русская мотивология и этимология в сфере обыденного металингвистического сознания -- предмет достаточно очевидный и хорошо известный лингвистам. Мы имеем в виду выявление и описание рефлексии рядовых носителей языка по поводу внутренней формы слов и фразеологизмов. Гносеологический интерес многих "обычных" людей к смыслу внутренней формы слова проявляет себя не только в поверхностных толкованиях типа "село ЗАЙЦЕВО, потому что зайцев здесь раньше много было", "ГОРНОСТАЙ -- в горах стаями живет", помогающих языковому сознанию гармонизировать план содержания и план выражения слова. Обыденная мотивология уже имеет хорошую теоретическую и лексикографическую базу, сформированную многими топонимическими и диалектологическими, а в последнее время и психолингвистическими исследованиями (см., например: [Березович 2000; Блинова 1984; Голев 1973; Лютикова 1999; Ростова 2000]). К этому следует добавить и исследования детской речи, нередко посвящаемые реакциям детского языкового сознания на внутреннюю форму слова (например, [Гарганеева 1999]). Тем не менее до серьезного словаря русских народных этимологий в отечественной лексикографии еще далеко. В связи со словарем еще раз подчеркнем, что выявление и описание фактов народной этимологии и смежных с ней явлений -- лишь поверхностный, бросающийся в глаза слой обыденной мотивологии; в сущности, любое слово является предметом мотивационно-этимологической рефлексии, и это дает возможность составления особых мотивационных словарей, отражающих показания языкового сознания. Не имеет границ и макроуровень народной мотивологии. Осмысление общих проблем орфонимии осуществляется не только философами, лингвистами или паралингвистами (авторами популярных книг типа "Имя и характер", "Имя и судьба" "Тайны имени" и т п., в большом количестве издающимися сейчас для массового читателя), но и простыми людьми, вольно или невольно обобщающими свои житейские наблюдения о роли имени в их жизни или жизни окружающих их людей. Будем последовательны в нашем в отстаивании толерантного отношения к такой окололингвистической литературе. Даже если она представляет собой продукт лингвистического дилетантизма (см. их анализ в этом ключе: [Матвеев 2001]), то это, во-первых, не исключает ее права быть предметом изучения лингвистами с разных точек зрения, в том числе права быть предметом лингвистической гносеологии -- в конце концов их авторы -- такие же представители наивной лингвистики (хотя в данном случае -- не совсем рядовые); во-вторых, важный объект изучения для лингвистической гносеологии - сам интерес больших масс носителей языка к орфонимическим проблемам; в-третьих, наивные представления об имени существенным образом влияют на его реальное функционирование в самых разных аспектах (см., например, мифопоэтический анализ имен русских писателей и поэтов в работе [Мароши 2000]).
Возникают принципиальные вопросы о сущности обыденного языкового сознания. В одной из наших предшествующих работ [Голев 1998] мы предлагали рассмотреть его качество в таких общих параметрах, как отнесенность к идеалистическому или материалистическому, романтическому или прагматическому, фидеистическому [Мечковская 1991] (мистическому) или реалистическому сознанию. Разные (полярные) отношения носителей языка к внутренней форме слова, которые мы определили как этимологическое доверие и этимологический скепсис, являются одной из лакмусовых бумажек, по которым можно квалифицировать место метаязыкового сознания на шкалах перечисленных параметров. Позволим себе априори утверждать, что у языкового сознания на этих шкалах обнаружатся разные составляющие, разные полюсы по этим параметрам, разный удельный вес названных выше составляющих в разных типах имен, у разных социальных, психологических, возрастных и гендерных типов языковых личностей (не исключено, что проявит себя и национальный фактор), в разных коммуникативных ситуациях. Все это -- серьезный предмет обыденной мотивологии и обыденной семиотики. Произвольность и мотивированность знака имеют не только онтологическое бытие, но и бытие ментальное (при этом последнее -- прежде всего сфера обыденного сознания).
Подлежит серьезному изучению обыденная ортология, аксиология, риторика как совокупности метарефлексий народа. Представления носителей языка о том, что в языке правильно и неправильно, хорошо и плохо, красиво и некрасиво формируют функционально-речевой план языка (прежде всего его нормы), а через них и системные отношения в языке. Многие из таких представлений выходят на уровень осознанных рефлексий.
Хорошо известен интерес, который проявляет к показаниям обыденного метаязыкового сознания диалектология. Носители языка нередко свое чувство "своего/чужого" и/или в связи с этим "правильного/неправильного" выводят на осознанный уровень и тем самым встают в метаязыковую позицию по отношению к услышанному и говоримому, нередко такие рефлексии имеют обобщающий характер [Березович 2000; Блинова 1984; Ростова 1983].
Риторическая проблематика в аспекте обыденного языкового сознания нередко рассматривается в паремиологии. Так, например, в диссертации А.Н. Сперанской обобщены представления русского народа о правильной, уместной, красивой речи, отраженные в пословицах [Сперанская 1999]. В сущности, в совокупности паремий народа находит отражение кодекс речевого поведения, представленный в виде емких, выкристаллизованных многовековым опытом рекомендаций, за которыми стоит определенная теория, по отношению к которой употреблять термин "наивная", может быть, слишком упрощенно.
Лингводидактика и социолингвистика в сфере обыденного металингвистического сознания неизбежно занимают сильные позиции, так как в их осмысление неизбежно втянуто множество людей, чьи интересы в данных сферах оказываются жизненно важными.
Отношение рядовых носителей языка к языковому образованию, к школьному курсу русского языка, представлено разнообразным спектром рефлексий, оно весьма неоднозначно, и это серьезный предмет обыденной металингвистики. Вряд ли стоит доказывать, что метаязыковые представления детей и взрослых ( "паттерны", стереотипы, мифы7), детерминированные аналогичными представлениями общества в целом (родителей, старших "коллег", учителей8) являются мощным фактором, способствующим или противодействующим решению лингводидактических задач в школе. Ср. вопросы и ответы, отражающие отношение учеников к предназначению русского языка и его отдельных дисциплин (орфографии, культуры речи) в школе [Богуславская 2000; Голев 1999б; Горелов, Седов 2001; Стернин 2000 и др.].Один из главных мифов -- миф о тождестве русского языка и орфографии. Даже справочник по орфографии нередко называется его авторами "Русский язык".
Вопросы языкового строительства и языковой политики особенно актуализировались в российском обществе в последние два десятилетия, когда статус русского языка в "постсоветских" независимых государствах изменился, что породило немало конфликтов, затронувших многих россиян, имеющих в странах СНГ родственников, друзей, коллег. Ситуация невольно актуализирует их метаязыковую позицию по отношению к различным социальным аспектам взаимоотношения языков и принципам языковой политики, делая рядовых граждан "обыденными социолингвистами". Особенно значимым для массового сознания становятся такие теоретические лингво-юридические понятия, как государственный язык, официальный язык, язык межнационального общения. В качестве примеров исследований обыденных представлений в социолингвистике приведем тезисы докладов международной конференции "Язык и общество на пороге нового тысячелетия: итоги и перспективы" [2001]. В сборнике тезисов и докладов названной конференции описываются конфликты, приводятся и обосновываются мнения о тех способах их разрешения, которые представляются докладчикам наиболее эффективными и "правильными", в том числе и по такому признаку, как толерантность (например: Е.П. Акимова ""Свой" и "чужой" в языковом сознании литовцев и русских Литвы: есть ли коммуникативный конфликт?"; Л.П. Васикова "Языковые конфликты и их причины"; М.И. Исаев "Языковые проблемы в конфликтных ситуациях" и др.). Аспект толерантности здесь особенно принципиален как на уровне обыденного сознания (речь идет о терпимости самих носителей одного языка к языкам других народов, о признании их права на существование и развитие), так и на уровне научного метаязыкового сознания, когда встает вопрос о способах ведения дискуссий о языке и тем более осуществления реальной языковой политики.
Актуальным является юрислингвистический подход к языковой конфликтности.
Языковые нормы, формирующиеся в узусе, являются стихийным способом, вырабатываемым (в определенном аспекте - самим языком) для предотвращения конфликтов. Нормы как стихийная конвенциональность -- это своеобразный консенсус создателя и получателя речевых произведений, позволяющий им достаточно легко и экономично взаимодействовать, не выходя за рамки коммуникативной прагматики. Определенные функциональные типы норм оказываются неподвластными стихийному нормотворчеству; здесь вступает в силу кодификация, доверяемая обществом "компетентным органам". Но их возможности ограниченны. Ряд рече-языковых конфликтов, которые не предотвращены естественными способами, выработанными обыденной этикой и естественной ортологией (и/или ортологией, легитимизируемой кодификаторами-лингвистами), выходят на социальный уровень конфликтности, которая должна регулироваться официальным правом, например, законом о защите чести и достоинства личности. Здесь языковые нормы и культурно-этические нормы тесно и весьма своеобразно взаимодействуют с нормами права, но закономерности их взаимодействия -- проблема почти не изученная. Языковое право находится на низком уровне развития. Потребность в таком праве и его частичное наличие свидетельствуют, с одной стороны, о том, что существуют такие языковые феномены, к которым общество не желает быть толерантным и как бы объявляет их вне закона (например, сквернословие), но, с другой стороны, сама выработка легитимных форм решения конфликтов с их участием является признанием объективности их конфликтного бытия в речеязыковой практике и необходимости волевых усилий для обеспечения их "мирного сосуществования".
Строго говоря, "попадание" языка в правовое пространство говорит о том, что, во-первых, частичное силовое регулирование языкоречевых конфликтов есть жизненная необходимость, во-вторых, само это силовое регулирование должно быть достаточно толерантным в том смысле, что волевые решения должны признаваться противоположной стороной как справедливые (=законные, легитимные). Это обеспечивают правовые органы, предлагая обществу законы, на создание которых общество и дает им официальное право. В-третьих, в процессе легитимизации языковых норм право должно опираться на данные естественного языка и речи, в том числе речи рядовых носителей языка [Голев 1999а].
Проиллюстрируем сказанное.
В юрислингвистической практике один из наиболее типичных конфликтов связан с взаимодействием автора публикаций в СМИ и персонажа этих публикаций, который считает себя обиженным, оскорбленным или оклеветанным ими. Чаще всего в этой ситуации автор публикации отстаивает свое право на творческое использование языка и его единиц (в том числе сниженной лексики), на иронию и критику определенных лиц. Лицо, изображенное в таких публикациях, мало интересуют творческие права автора, он видит в них ущемление своих гражданских прав, неуважительное, оскорбительное отношение к себе и переводит творческий (художественный, публицистический) текст на юридический язык. Возможны разные подходы к этой проблеме: лингвистический, юрислингвистический, собственноюридический, культурно-этический. Юридический путь предполагает апелляцию к системе законов, в данном случае - к соответствующим статьям Гражданского и Уголовного кодекса РФ.
Правовая квалификация оскорбления порождает и такой аспект толерантности, как уважительное гносеологическое отношение к обыденной сфере ментального бытования языка. Рассмотрим это на примере понятия оскорбления.
Суть проблемы заключается в том, что в теории (как юридической, так и лингвистической) данное понятие ("оскорбление") не разработано в достаточной мере, что предопределяет стихийно-субъективный характер юрислингвистической практики, то есть действий и результатов судей экспертов-лингвистов, равно как и судей, формулирующих вопросы для экспертов и далее выносящих окончательное решение по тем или иным делам. Анализ юридического понятия оскорбления в данных аспектах сделан в работах [Понятие чести... 1997; Юрислингвистика--1 2000: 43--45; Юрислингвистика--3 2002: 16--20].
Остановимся подробнее на лингвистическом понятии "оскорбление". Картина, которую мы здесь обнаруживаем, парадоксальна. Инвективное функционирование языка достаточно очевидно как весьма значимая реальность языка. Любой язык содержит огромный массив специальных средств (лексических, фразеологических, интонационных), в любом языке выработаны инвективные модели поведения, тем не менее в лингвистике (по крайне мере в отечественной) не выделено инвективной функции языка, не существует строгого лингвистического понятия "инвектива" ("оскорбление"). Соответственно ведет себя и лингвистическая практика (в лексикографии, например, наиболее оскорбительная лексика большей частью фокусируется в изданиях, основная цель которых - получение прибыли с "запретного плода"). Главная причина такого отношения к языковой инвективе, по всей вероятности, -- пренебрежение ею как "низкой" темой, недостойной внимания настоящей лингвистики.
Отсюда и такая грань толерантности, как уважительное гносеологическое отношение к обыденному функционированию инвективных слов в языке. В настоящее время в юрислингвистической практике основным критерием квалифиции оскорбления являются пометы в толковых словарях: "бранное". "пренебрежительное", "презрительное" и под. Однако филологические словари не предназначены для вынесения юридических вердиктов. Словари часто не дают однозначной оценки словам-инвективам, нередко расходятся в стилистических характеристиках, многие вообще не включаются в толковые словари, к примеру, лексемы КОЗЕЛ или ПРОСТИТУТКА зафиксированы толковыми словарями как "бранные", хотя в действительности они обладают значительным оскорбительным потенциалом. Лексикографы руководствуются принципами, необходимыми для описания словарного состава литературного языка. Т.Г. Винокур выделяет следующие принципы, на которые опираются авторы при составлении толковых словарей: ":1) принцип нормативности: это :словарь образцовый, а именно, большое внимание обращено в нем на нормативную сторону:"; 2) принцип определения хронологических границ современного русского языка" [Винокур 1998]. При этом авторы словарей акцентируют внимание на том, что современный литературный язык -- это книжная и разговорная речь образованных людей, а просторечную лексику и оскорбительные слова относят к периферии, достойной включения в словарь в последнюю очередь. Таким образом, в отношении к инвективной лексике мы видим проявления уже не раз отмечаемого "литературноцентризма", профессионально-лингвистической гноселогической нетолернатности.
Такое отношение способствует выработке "приблизительных" критериев в их квалификации. Никак не дифференцированы спорадически употребляемые пометы типа "бранное", "грубое", "фамильярное", "презрительное". Довольно часто при рассмотрении и сопоставлении толковых словарей современного русского языка встречается отсутствие единства в решении вопроса о такого рода пометах и об отборе тех принципов, исходя из которых слова сопровождаются пометами. Практика составления словарей указывает на то, что интуиция лексикографа (или коллектива лексикографов) не является достаточным основанием для словарных помет. Несовпадение мнений авторов словарей при расстановке помет может повлечь за собой несовпадение и самих стилистических оценок одного и того же слова в разных словарях. Это может свидетельствовать о различных теоретических установках словарей либо об объективных стилистических сдвигах, которые произошли за определенное время, отделяющее создание одного словаря от другого.
Последнее особенно важно для юрислингвистики, так как человек чувствует себя обиженным или оскорбленным не по нормативным пометам и рекомендациям словаря, а по тем узуальным оценкам, которые ассоциируются с данным словом в социуме. Это предполагает, что словарь, ориентированный на юрислингвистическую практику, должен отражать такие оценки и, следовательно, лексикограф должен их извлекать не только из своей интуиции, но из реального функционирования слова. Наши представления о таком словаре и методах его составления отчасти отражены в работах [Голев 1973; 2000]. Квалификация слова в таком словаре как слова инвективного создает официальную норму его употребления и юридическую ответственность за ее нарушение.
Во-вторых, ориентация на пометы традиционного словаря нередко делает "неуязвимым" оскорбителя. Если слово не отмечено как бранное, то это может рассматриваться как возможность безнаказанного его употребления. Данное обстоятельство рождает особую (социально значимую) ответственность составителя словаря за те или иные пометы. К этому можно добавить, что в сознании рядовых носителей языка (в число которых входят юристы, решающие подчас судьбы людей)) бытует представление, что словарь авторитетен, поскольку вбирает в себя всю накопленную человечеством мудрость, наконец, он дает довольно определенный, часто однозначный ответ.
Мы представили очерк некоторых тесно взаимосвязанных проявлений вектора "толератность/нетолерантность", обнаруживающихся в разных способах снятия рече-языковых конфликтов, показали достаточно широкий и глубокий характер проникновения названного вектора и названного параметра в сферу функционирования русского языка. Думается, что дальнейшая разработка понятия толерантности позволит рассчитывать на то, что оно преодолеет "метафорический этап" своего существования и встанет в ряд со многими другими, уже прочно устоявшимися в функциональной лингвистике понятиями, категориями и антиномиями.
Оппозиция "толерантное - силовое" близко к оппозиции "толерантное -агрессивное", 1. дложенной О.А. Михайловой в качестве центрального противопоставления на культурологической оси, формирующей языковое пространство в параметре толерантности/нетолерантности [Михайлова 2001].
2. Ср. отношение к явлению, именуемому народной этимологией, в которой напрямую отражается противоречие научного и обыденного познания: для одних лингвистов это ложная, вульгарная этимология, псевдоэтимология, наивная (со знаком минус), для других - важный фактор функционирования, развития и устройства языка и проявление системообразующей "работы" языкового сознания и ментального субстрата саморегуляции лексической системы.
3. Предметом наивного литературоведения могут стать представления рядовых читателей о предназначении художественной литературы вообще и в соответствии с ними - оценка конкретных авторов и произведений.
4. В филологии, например, большой интерес неспециалистов неизменно вызывает "Слово о полку Игореве" (ср.: Федоров В.Г. Кто был автором "Слова о полку Игореве" и где расположена река Каяла. М., 1956); Сулейменов О. Аз и я. Алма-Ата, 1976) и др. Некоторые из интерпретаций получили основательную критику в серьезной филологической литературе.
5. Следует отметить, что в словаре С.И. Ожегова и Н. Ю. Шведовой уже зафиксировано это более широкое значение как нормативное. Мы хотим этим фактом подчеркнуть, во-первых, креативную природу обыденного метаязыкового сознания по отношению к узуальным семасиологическим нормам и, во-вторых, необходимость и возможность для канонической нормативной лексикографии учитывать те реальные смысловые употребления слов, которые вырабатываются в естественном языке.
6. Агнонимы - "слова родного языка, неизвестные, малопонятные или непонятные многим его носителям" [Морковкин, Морковкина 1997:2]. Выявление и лексикографическое описание реальных смыслов слов и особенностей их функционирования, употребляемых "приблизительно", - важная задача обыденной лингвистики.
7. В качестве примера мифологии можно привести сакрализацию некоторых проблем в школе. Такую проблему, например, составляет отношение к орфографическому правилу как прямому следствию языка.
8. В учительской среде некоторые теоретические постулаты доведены до уровня своеобразных "квазипаттернов". Характер такого постулата несет, например, отношение к морфемному статусу инфинитивной финали ТЬ - окончание или суффикс. Этот вопрос регулярно поднимается на всех встречах с учителями, посвященных проблемам словообразования и морфологии.
Перечень работ по юрислингвистике | Домашняя страница Н. Д. Голелва