Н. Д. Голев

Юридический аспект языка в лингвистическом освещении

1. О предмете юрислингвистики

Юридический аспект языка - это, во-первых, те естественные языковые проявления, которые "сами в себе" содержат элементы права, в каждом из которых можно увидеть определенные потенции юридизации. Говоря о юридизированных проявлениях естественного языка, мы прежде всего имеем в виду языковые нормы, как стихийные, так и - особенно- кодифицированные. В определенном смысле их приближение к юридической сфере означает необходимость достаточно высокой степени канонизации естественных "прав" языка и носителей языка, в антрополингвистическом (социальном) плане здесь следует говорить о правах пользователей языка на удобное (недискриминационное) пользование им. Но несомненно право на существование имеет и онтологическое понимание языка как объекта правовой защиты (ср. понятие лингвистической экологии) .

Во-вторых, в сферу юрислингвистики входят те закономерности естественного языка, которые лежат или должны лечь в основания текста закона, во многом определяющие как его создание, так и применение в юридической практике.

С позиций лингвистики первый аспект может быть назван юридическим аспектом языка, в этом аспекте предметом юрислингвистики являются процессы, ведущие к юридизации языка и отношений людей по поводу языка; еще раз подчеркнем: предпосылки и возможности которой юридизации языка (и социальных отношений между носителями языка) вытекают из самого языка и определяются им - его собственными особенностями, законами и нормами; второй - металингвистическим аспектом юридического языка, его онтологической базой является юридический язык.

В первом аспекте язык, носители языка - субъекты и объекты права, во втором аспекте язык представлен как средство, с одной стороны, создания и понимания закона (законотворческая и интерпретационная функции естественного языка в юридической сфере ) и, с другой стороны, - применения закона, где язык - предмет (или средство) экспертизы (лингвоэкспертная функция практического знания языка и теоретических знаний о языке, требующих обращения к специальной лингвистической компетенции).

Таким образом, мы видим две фундаментальные, взаимопереплетенные проблемы, лежащие в основании всех юрислингвистических исследований. Во-первых, это проблема соотношения языковых законов (норм, кодификаций и установлений и т.п.) с юридическими законами (нормами, установлениями и т.п.) на шкале юридизации. Ее полюсами являются стихийно-естественное и рационально-искусственное их начала. Во-вторых, проблема соотношения естественного и юридического языков, противопоставляемых в аспекте антиномии непосредственно-отражательного и условного - данные начала весьма специфично сопрягаются в юридическом языке.

Здесь принципиально важно подчеркнуть, что с позиций юрислингвистики данные проблемы (точнее их объективная основа) имеют непрерывно-эволютивный характер, описываемый в градуальных параметрах. На фоне эволюционирования естественного языка в юридический эти проблемы предстают как продолжение и трансформация собственно лингвистических проблем в новых условиях: юридизация языковых законов и норм и юридический язык выглядят на этом фоне как органическое развитие языка, экстраполирующегося в разные коммуникативные сферы общественной жизни, в том числе в юридическую сферу. Юрислингвистика видит во всех смешанных языко-правовых явлениях прежде всего языковую сторону, ее детерминацию собственно языковыми закономерностями и законами, имеющими во многом стихийно-естественную и непосредственно-отражательную природу.

Лингвоюристика при рассмотрении языко-правовых феноменов за точку отсчета берет право, совокупность уже сложившихся юридических законов и традиций, юридический язык как систему в существенной мере условную по отношению к языку естественному и стремящуюся ко все большей автономизации от него. Основная цель лингвоюристики в этом смысле - рассмотрение языка, социального взаимодействия людей на языковой основе сквозь призму закона, отталкиваясь от законов и сложившейся правовой практики, от всех юридических проявлений в жизни общества, а цель юрислингвистики - рассмотрение тех преломлений естественного языка (его норм и закономерностей), которые возникают при его приближении к юридической жизни и тех его преобразований, которые возникают при его "прохождении через юридическую призму" . Такой взгляд отражает в частности упоминаемая выше работа [Понимание чести и достоинства, 1998], в которой за отправной пункт обсуждения берется содержание понятий "честь", "достоинство", "оскорбление" и т.п., представленной в юридических документах.

Мы полагаем, что в онтологическом основании языко-правовой сферы как предмета юрислингвистики лежит механизм нормообразования в языке, в котором заложены (в той или иной степени) потенции и начальные элементы собственно юридической нормативности. Первые (с точки зрения последних) представляют собой стихийно-естественные начала права, являющегося рационально-искусственным образованием. Так же, как стихийные (неписаные) моральные нормы узакониваются каноническим правом, стихийные нормы языка трансформируются в законы, регулирующие взаимоотношения человека и языка или взаимоотношения людей в связи с использованием языка, а в некоторых случаях - взаимоотношения различных сфер языка. Детерминологическая картина языко-правовой сферы достаточно проста. Ее схему можно представить следующим образом.

Закономерности языка как структурно-семантического образования, с одной стороны, и закономерности его стихийного речевого функционирования, с другой стороны, в "нормальном" варианте детерминируют их рациональную языковую кодификацию, которая в свою очередь естественно перерастает в кодификацию юридическую. "Естественно" - в рациональном регистре означает, конечно, то, что кодификатор основывает свою деятельность на знании (предполагающем предварительное изучение) стихийных закономерностей устройства и функционирования языка: он выбирает из возможных вариантов оптимальный, соответствующий обеим детерминантам.

Неформальный, сущностный учет интересов языка в языко-правовом пространстве предполагает прежде всего учет диалектического единства результатов воздействия двух детерминант языковых норм - системной и функциональной, - действующих далеко не всегда синхронно и непротиворечиво. К примеру, орфографические нормы вовсе не обязательно носят отражательный (по отношению к законам языка как системно-структурного образования), так как во многом они вытекают из традиций письменно-речевой деятельности, и по этой причине они могут быть достаточно условными по отношению к ним, вследствие чего перед кодификатором-лингвистом всегда стоит непростой вопрос: на какую норму ориентироваться. Стоят они и перед пользователями языка. Например, издатель Пушкина вынужден решать, писать ли строку "Евгения Онегина" Бывало, он еще в постеле, ориентируясь на традицию передачи "еще пушкинского" написания В ПОСТЕЛЕ (отражающего определенные грамматические нормы того времени) или на современные нормы, прямо детерминированные структурными особенностями современного русского языка. Соотношение данных детерминант вообще и для данного случая в частности - проблема сугубо лингвистическая. Юридический ее аспект возникает в том случае, если возникнет необходимость придать выбору написания правовой характер, например - в инструкции для издателей последнем может быть вменено либо строго следовать современным нормам, либо авторским написаниям (в том числе авторам прошлого века). Очевидно, что и то и другое юридическое решение было с точки зрения лингвистики (в данном случае - уже юрислингвистики) достаточно примитивным, упрощающим языковую сторону вопроса, ибо лингвист хорошо представляет, что многоплановое устройство языка делает нелигитимной (=объективно нефункциональной) одноплановую его регламентацию, следовательно, он должен ("по определению") настаивать на более гибкой регламентации, учитывающей интересы языка - а именно, более или менее гармонического соотношения противоречивых планов языка, обеспечивающих его динамическое (само)равновесие и (само)развитие. В данном конкретном случае - это равновесие интересов творческих пользователей языка и консервативных интересов нормативной стороны языка, стоящей на страже интересов взаимопонимания; понятно, что последняя функция предполагает ограничение "чрезмерно творческого" отношения к языковым нормам. В этих условиях рассчитывать на простую (с точки зрения лингвиста - непрофессиональную) регламентацию не приходится, что и предполагает необходимость участия в разработке норм языкового права лингвистов, а именно - юрислингвистов. Последние, разумеется, ясно понимают принципиальную необходимость подхода к юридической регламентации не только со стороны языка, но и со стороны права, подходя, исходящего из системы существующих законов и юридической практики, и необходимость в связи с этим аспектом определенного упрощения объективно сложных, диалектически устроенных стихийных закономерностей языка. Но именно в рамках такого понимания юрислингвисты должны противостоять упрощению языка при его правовой регламентации.

Одна из ключевых проблем лингвистики, которая естественным образом становится фундаментальной для юрислингвистики, - проблема сомой природы языка его слов (имен), которая формулируется в древнем философском споре о том, как возникают имена: по природе или по установлению. Совершенно очевидно (об этом явственно свидетельствуют многие работы правоведов, касающихся юридического аспекта языка), что юристы склонны видеть в языке только сторону "по установлению" и именно на ней основывать свою законотворческую и правоприменительную деятельность в связи с языком и речью. Все, что касается природно-стихийной стороны не замечается ими, значимость этой стороны недооценивается, а известный постулат Ф. де Соссюра, непреложный для лингвистов ("из всех общественных установлений язык оставляет наименьшее поле для инициативы") просто не воспринимается. В сознании большинства юристов-законодателей язык есть "рукотворный феномен", регламентирующая деятельность юристов есть вид такой же "рукотворной" деятельности, направленной на его "улучшению" (что, разумеется, отчасти справедливо; вопрос, лишь в том, каково соотношение "частей" в разных участках языка). Возможно, именно поэтому в праве до сих пор нет понятия языковой экологии, предполагающего защиту языка как некоего самостоятельного, хотя и пассивного, субъекта права, нуждающегося в защите, подобно природным явлениям: чистому воздуху и рекам, животным и т.п.

Подобным же образом складывается ситуация в сложнейшем вопросе о сущности языка. Его представляют логико-рационалистическое (материалистическое в своей основе) направление философии, логики и лингвистики (язык - средство выражения мысли) и романтическое видение языка, исходящее из идеи, что язык есть орган, образующий мысль, возникновение мысли неотделимо от языка (он ее внутренняя, а не внешняя форма). Понятно, что право, основанное на логике, видит лишь первую сторону языка, но это лишь одна сторона его сущности. Язык в такой же мере рационален, как и иррационален, так же детерминируется категориями логического познания мира, как и чувственного (см. об этом еще раз: [Гаспаров, 1996]), регламентировать же его, имея в виду только одну ипостась языка, значит создавать законы, изначально имеющие ограниченный диапазон действия. Это же самое можно сказать о диалектических антиномиях дискретного и непрерывного, творчески-динамического и консервативно-статического начал языка: лишь лингвист (и юрислингвист, в частности) может достойно отстаивать в законотворческой и правоприменительной деятельности первые из названных членов, составляющих внутреннюю сущность жизнедеятельности естественных языков.

Таким образом, мы считаем, что методологическую специфику юрислингвистики в настоящее время определяет рассмотрение языко-правовых сферы и частных явлений, относящихся к ней, в аспекте важнейших лингвистических параметров, среди которых в первую очередь выделяются следующие пять: 1) "естественное (природное) - искусственное (рукотворное)", 2) отражательное (по отношению к языку) - условное (по отношению к языку), 3) "стихийно-чувственное - рационально-логическое", 4) "консервативно-статическое - творчески-динамическое", 5) "непрерывное - дискретное".

Все дальнейшие проблемы, обсуждаемые в нашей и других статьях сборника, могут быть сведены к этим параметрам, частные проявления которых в них ставятся и анализируются. В названных параметрах в статье обсуждаются, как общие вопросы соотношения правовой законности и языковой закономерности, юридической нормы и нормы языковой (в какой мере языковые законы и нормы могут стать содержанием правовых норм , может ли, и если может, то в каком объеме и каким образом право воздействовать на язык¹), языковой дискретной семантики и жестко дефинированной семантики юридических терминов; соотношение рече-языковая непосредственность, олицетворяемая законами естественного языка, и юридической условности, возникающей при канонизации языка или при его использовании в юридических текстах (разделы 2 и 3), так и разнообразные конкретные юрислингвистические факты, представляющие собой проявление общих закономерностей взаимодействия языка и права (разделы 4 и 5).

* * *

После того, как были названы и охарактеризованы фундаментальные аспекты юрислингвистики, имеет смысл очертить ее прикладные и периферийные стороны. О необходимости такого "очерка" говорит и наш первоначальный опыт публичного представления предмета юрислингвистики общественности (в том числе научной и преподавательской): выясняется стремление свести юрислингвистику к набору ставших уже в той или иной степени традиционными пересечений деятельности юристов и лингвистов или преподавателей юриспруденции и русского языка в вузах. Но в том и заключается вопрос, что традиционные "пересечения" не входят в ядро языко-правового феномена, ограничиваясь смежными с ним предметами.

К смежным, прикладным и частным аспектам юрислингвистики мы относим использование юридического материала, именно материала, а не предмета исследования - терминов, норм, текстов и т.п. - в научно-лингвистических целях (таковы, например, работы указанные в кн.: [Ивакина, 1997, с.308-310], см. также [Жельвис, 1988; 1992; Роман, 1998]). Прикладной характер носят многочисленные рекомендации и учебные пособия по культуре русской речи (см., например: [Бойко, 1996; Губаева, 1990; 1995; Сергеич, 1988]), практическая значимость которых очевидна: в юриспруденции слишком большую роль играют лингвистические аспекты; это касается законодательной техники и техники понимания и толкования законов, построения судебных речей и оформления разного рода юридических документов [Леонтьев и др., 1977; Пищальникова, 1998; Калинина, 1997 и др].

Прикладное направление "юриспруденция для лингвистики" изучает, какие аспекты языкового бытования имеют выход в юриспруденцию, что последняя может дать лингвистике, например, при решении проблем защиты литературной нормы от засилия грубопросторечной и иноязычной лексики в СМИ.

Лингвоюристика, как уже сказано выше занимается лингвистическими аспектами права, и потому является разделом юриспруденции. Если юрислингвистика говорит, каким образом используется в том или ином правовом документе или судебном процессе, то "лингвоюристы" решают вопрос о том, как подвести эти случаи к существующему законодательству или судебной практике (ср.: [Лебедева, 1998] ).

Например, юрислингвисты на основе лингвистических данных разрабатывают шкалу инвективности лексики, осуществляют их перевод на эту шкалу, но непосредственную юридическую квалификацию тех или иных рубрик на этой шкале осуществляют лингвоюристы, соотнося их с законом о защите чести и достоинства граждан. Юрислингвистика толкует тексты закона через соотнесение их с естественным языком, для лингвоюристов такое соотнесение тоже предполагается, но главный способ толкования для них - специально-юридический [Алексеев, 1982, с. 365].

При этом мы считаем важным заметить, что соотнесенные с ядерными проблемами юрислингвистики и лингвоюристики, прикладные проблемы приобретают большую научно-теоретическую обоснованность, становятся органической часть определенной подсистемы научных знаний. Цели построению модели такой подсистемы и служат настоящие заметки и другие статьи сборника.

2. Юрислингвистика и лингвистика. Естественный язык и язык юридический. Специфика юридического языка.

Можно выстроить определенную шкалу переходов от собственно лингвистики к юриспруденции. Рассмотрим эту шкалу в собственно юридическом аспекте языка и лингвистики (то есть ту сторону сферы пересечения языка и юриспруденции, которая определяется использованием языка в юридической сфере).

Лингвистика традиционно изучает функционирование языка в различных сферах - политической, психологической, в сфере идеологии, художественной литературы и юридической в том числе³. Во всех социальных сферах лингвистика рассматривает функциональные разновидности языка как социолекты; в этом случае лингвистика как бы отвечает на вопрос: как ее объект - язык - развивается и функционирует в различных социальных или профессиональных условиях.

И даже тогда, когда лингвисты дают рекомендации по использованию русского языка в профессиональной сфере юристов, они не выходят за рамки собственно лингвистического предмета. К примеру, в основательном пособии "Профессиональная речь юриста" [Ивакина, 1997] основное содержание составляют традиционные для общей риторики разделы: официально-деловой стиль, научный стиль, публицистический стиль юридической речи, функционирование языковых единиц: точность словоупотребления (значение слова, многозначность, стилистическая окрашенная лексика, синонимы, антонимы и т.п.), точность употребления устойчивых словосочетаний, морфологических единиц (существительных, прилагательных, глагола) точность употребления синтаксических единиц и т. д. Лишь в небольшом разделе "Функции языка права" (с. 2-3) автор касается специфики функционирования русского языка в юридической сфере, которая и определяет сдвиг предмета в сторону юрислингвистики; ср. следующий тезис: "Доводя волю законодателя до сведения юридических и физических лиц, право через язык целенаправленно воздействует на сознание людей, побуждает их вести себя должным образом. И это главное. Значит, основная функция языка права - функция долженствования" (с.2). Этот тезис мог бы послужить началом принципиального обсуждения вопроса о специфике юридического языка и речи, отделяющей их от естественного языка; на этом фоне можно было бы рассмотреть, каким образом модальность долженствования как феномен естественного языка "юридизируется" и становится качественно другим, правовым, феноменом. Однако данный тезис далее не развивается, он нужен лишь для подведения к традиционной риторике: "Для того, чтобы функция долженствования выполнялась грамотно и результативно, юристу необходимо владеть навыками культуры речи" (с.3). Иными словами, специфика юридической речи не ставится здесь во главу рассмотрения языка и тем самым юрислингвистический предмет не выделяется как самостоятельный. Нет сомнения в том, что сугубо филологический подход к языку и речи юристики правомерен и важен, тем не менее мы полагаем, что глубокое влияние лингвистики на юридическую сферу возможно лишь при таком моделировании юридического языка и речи, которое исходит именно из их специфики как отправной точки теоретических описаний или практических рекомендаций. Такой подход и должен определять юрислингвистику. Чистая же лингвистика за точку отсчета берет сам язык (его закономерности и нормы) и рассматривает его функционирование хотя и в особой среде, но тем не менее в такой среде, в которой реализуются обычные нормы; они могут претерпеть определенные изменения в экстенсивно-количественном плане (скажем, появляются новые термины, активизируются или ослабляются в функциональном отношении определенные сферы лексики или синтаксические конструкции, вырабатываются новые смыслы у общенародных слов и т.п.); но качественные изменения норм, значений и т. п. трактуются исходя из первичной языковой основы, сохраняющей первичных норм, функций, значений, форм и - соответственно - роль моделирующего основания при рассмотрении юридического языка. По этой причине большинство из работ лингвистов в юридической сфере имеет лишь косвенное отношение к юрислингвистике⁴. Например, во многих исследованиях юридические тексты выступают в роли обычного материала для лингвистического исследования, предметом которого выступает русский язык как таковой, сама же специфика, качественное своеобразие юридической сферы использования языка не становится непосредственным предметом исследования, выделение юридической сферы (подсистемы) языка как отдельности в таком исследовании не предполагается. То же самое касается рекомендаций лингвистов по оформлению текстов законов. Собственно лингвистические работы, предполагающие разработку принципов составления юридических текстов становятся юрислингвистическими, если они не ограничиваются общеязыковыми аспектами и рекомендациями, но имеют в виду именно юридическую направленность текста, так или иначе выделяющую эти тексты из сферы действия обычных норм общенародного языка текстов, и предполагают особую нормативность, содержащую новое качество по отношению к нормативности общеязыковой.

Сказанным выше мы не хотели бы утверждать, что российские юридические тексты написаны уже не на русском языке, мы говорим лишь о том, что глубина преобразований русского языка дает основания рассматривать его функциональную юридическую разновидность как самостоятельную подсистему, составляющую автономный предмет исследования, подлежащий изучению отдельной лингвистической дисциплины.

Обратим внимание на следующее частное, но симптоматичное для рассматриваемого аспекта обстоятельство. Если работы, предполагающие участие специалистов по культуре речи в составлении юридических текстов или речей, вызывают регулярный интерес "чистых" лингвистов, то толкование готовых текстов и их отдельных компонентов (терминов, в частотности) в сферу внимания отечественных лингвистов (в отличие от зарубежных) попадает редко.⁵ Мы полагаем, что это связано с интуитивным ощущением того, что при толковании собственно юридических текстов происходит существенный отрыв от привычных для лингвистов презумпций; такие исследования значительно глубже приближаются к специфическому слою юридического языка (и, следовательно, к к юрислингвистике), так как слова и тексты в них неизбежно толкуются именно через призму закона (и соответственно - юридических понятий), по отношению к закону, его специфическому предназначению и содержанию, а не через общеязыковые значения (общелингвистический смысл здесь выступает лишь как исходный и в некотором смысле поверхностный пункт юрисгерменевтического анализа).

Тем не менее потребности правовой логики в юридических текстах реализуются на основе логики естественного языка, обусловленной необходимостью обслуживания потребностей обыденной коммуникации. Воля законодателя, объективируемая в тексте закона, должна быть приспособлена к закономерностям и нормам естественного языка (и наоборот). Противоречие двух "логик" не может не создать особого драматизма в юридических текстах, ибо "исходный материал" естественного языка вовсе не предназначен для прямой "юридизации", и неизбежное проявление его специфики в правовых документах может оказаться не безболезненным для них. Элементы структуры (логики) естественного языка, попадая в юридический текст, в систему его значимостей, так или иначе "юридизируются", и это может означать, что вольно или невольно (если иметь в ввиду волю законодателя) они приравниваются к собственно юридическим элементам. Не случайно поэтому, что они нередко требуют такого же юрисгерменевтического анализа, как и собственно юридические термины, выражения и т.п. Таково, например, толкование видовой семантики глаголов ПОЛУЧАТЬ и ПОЛУЧИТЬ, данное в заключении государственно-правового комитета Алтайского края по поводу приказа ректора об отчислении студентки, стремящейся получить второе образование: "Грамматическое толкование правовой нормы "каждый вправе на конкурсной основе ПОЛУЧИТЬ высшее образование", а не ПОЛУЧАТЬ, позволяет сделать вывод, что данное право реализуется и обязанность государства считается исполненным фактом однократного его предоставления, тогда как слово ПОЛУЧАТЬ, исходя из его толкования, означает многократный процесс приобретения (в данном случае получения второго высшего образования)". Возникает ситуация, в которой толкованию подвергается объективированная в законе своеобразная воля языка как первичная база толкования, ибо по отношению к воле законодателя может встать вопрос - насколько осознанно, специально значимо в юридическом плане (по отношению к закону об образовании) употреблял законодатель видовую форму глагола, а этот вопрос не должен ставиться (что написано пером - не вырубишь топором; суров закон, но таков закон), не может ставиться, в силу того что он не может быть решен в принципе, ибо нет такого инструмента, чтобы отделить непроизвольное (или даже случайное) использование слова, формы слова от преднамеренного использования. Таким образом "воля языка", реализованная в тексте закона, требует от юриста, толкующего закон, определенного уровня метаязыковой (лингвистической) компетенции. Каковым должен быть этот уровень - вопрос, вероятно, открытый. Та же видовая семантика русских глаголов столь многообразна, неоднозначна и глубока (особенно при ее реализации в тексте), что ее проблема является по сути "вечной проблемой" лингвистики (ср., например, [Долгопольский, 1963; Падучева,1996; Шатуновский, с.309-360]). Скажем, лингвистам хорошо известна проблема нейтрализации видовых оппозиций (например, вопрос где вы купили хлеб? в смысловом отношении равен вопросу где вы покупали хлеб?), и если уж давать подлинное грамматическое толкование фразы из конституции "каждый вправе ПОЛУЧИТЬ высшее образование", то следует, вероятно, рассмотреть (=рассматривать!) ее и в этом аспекте.

В свете всего сказанного понятно, что для лингвистики наибольший интерес представляют работы тех лингвистов, в которых при глубоком понимании особенностей устройства и функционирования естественного языка специфика юридического языка рассматривается как исходный принцип его описания. Такова, например, статья Ч. Дж. Филлмора "Об организации семантической информации в словаре" [Филлмор, 1983]. Автор в ней исходит из посылки, сформулированной в итоге обсуждения: "...Юридический язык представляет интерес для лингвистов как самостоятельная система" (с. 58). Несколько выдержек из этой статьи: "...Юридический язык обладает собственными семантическими закономерностями" (с.52); "Семантика специальных терминов юридического языка основана на условных определениях. В некотором смысле юридический язык демонстрирует нам "списочную семантику", доведенную до безрассудства" (с.52); "...различие между simple assault 'простое применение насилия' и caggravated assault 'применение насилия, повлекшее за собой тяжелые последствия' зависит от того, подверглась ли жертва насилии госпитализации и продолжалась ли эта госпитализация менее или более 72 часов" (с. 53). Такого рода специфика "жесткой" семантизации терминов в юриспруденции дает основание автору поставить вопрос о глубине различий семантики слова естественного языка, принципиально не обладающей такой жесткостью, и этого же слова в юридическом языке: является ли юридический подъязык "в конце концов естественным языком", и поэтому "теория лингвистической семантики должна содержать принципы объяснения и такого рода систем" или же "юридический подъязык - это некий искусственный язык, и лингвистам незачем тратить на него свое время" (с. 56). Применительно к отдельным словам-терминам в их лексикографическом аспекте это означает, должны ли давать юристы свои собственные определения, не считаясь с лингвистическими определениями естественно сложившихся значений, считать ли значения терминов первичными, "единственно правильными", а все прочие - бытовыми; "или же нам следует считать, что одно и то же слово в одном и том же значении может иметь разные семантические описания (все в одинаковой мере правильные), служащие разным целям?" (с.56). Последняя точка зрения представляется нам более предпочтительной для юрислингвистики (и соответствующим современным представлениям о функциональных разновидностях языка); такая точка зрения не разрывает язык на совершенно автономное подсистемы⁶, но и не затушевывает их качественных различий⁷. Юрислингвистика в этом смысле удовлетворяет "необходимость преобразования прототипной семантики в списочную" (с. 56). В конце статьи автор отвечает на поставленные в начале вопрос о специфике двух языков: "Юридический язык в одних отношениях подобен обычному языку, а в других отличается от него" (с. 58) и предлагает лингвистам исследовать их различия именно в этих отношениях.

Особую значимость для понимания юридических текстов имеет прагматический анализ. Ср., например, статью [Губаева, 1994], в которой отмечается наличие особых прагматических установок, характеризующих мышление и речевое поведение юристов, существенно отличающихся в этом аспекте от установок неюристов. Таким образом, специфика юридической речи захватывает не только поверхностные уровни речевой деятельности, но и проникает в сферу ее прагматики, пресуппозиционной основы и собственно мышления. Особую роль для юрислингвистической прагматики играет анализ модальности (ср. приводимый выше пример из судебного процесса над Н. Бухариным и из нашей статьи в разделе 3). В главе 6 книги [Шатуновский, 1996]

Таким образом, предмет юрислингвистики, органически вырастая из лингвистического предмета, "дорастает" до состояний, невыводимых в полной мере из естественного языка; несмотря на обычную для лингвистики постановку вопроса об еще одном (в данном случае - юридическом) социолекте, в нем - юридическом социолекте - явственно обнаруживаются такие специфические черты функционирования русского языка, которые не могут быть квалифицированы лишь как его количественно-экстенсивные функциональные отличия. Юридическая сфера обусловливает глубокие качественные изменения естественного языка, которые и обосновывают необходимость и возможность выделения юрислингвистики как самостоятельной лингвистический отрасли знаний.

Покажем специфику юридической формы бытования языка на примере юридической семантизации слов, детерминируемой жесткими рамками канонов правосудия сталинской эпохи. Ср. следующий диалог знаменитого прокурора того времени и не менее знаменитого подсудимого. ВЫШИНСКИЙ: Я спрашиваю не вообще о разговоре, а об этом разговоре. БУХАРИН: В "Логике" Гегеля слово "этот" считается самым трудным... ВЫШИНСКИЙ: Я прошу Суд разъяснить обвиняемому Бухарину, что он здесь не философ, а преступник, и о гегелевской философии ему полезно воздержаться говорить, это лучше будет прежде всего для гегелевской философии... БУХАРИН: Он сказал "должны", но смысл этих слов не "зольден"⁸, а "мюссен". ВЫШИНСКИЙ: Вы вашу филологию оставьте. Должен по-русски - это должен. БУХАРИН: "Должен" имеет в русском языке два значения. ВЫШИНСКИЙ: А мы хотим иметь одно значение. БУХАРИН: Вам угодно так, а я с этим имею право не соглашаться... ВЫШИНСКИЙ: Вы уже привыкли с немцами вести переговоры на их языке, а мы говорим на русском языке..." [Раскрытый заговор, c.375-376]. За стилевыми⁹ признаками дискурса судебного процесса сталинской эпохи явственно проступает определенная направленность юридической герменевтики вообще как особого "способа поведения" языка, требующего его подведения под букву (или дух?) закона, которая и определяет внутренний конфликт данного диалога: подсудимый апеллирует к общеязыковым закономерностям функционирования слов в текстах (нужно полагать, обычных, не юридических), прокурор квалифицирует его речь в рамках судебного процесса, процессуальные документы рассматривает как юридические тексты и стремится навязать им соответствующую однозначность ("жесткость" семантизации).

Другой, противоположный по направлению (а именно: от закона к языку), аспект юридической герменевтики - толкование юридических терминов, высказываний, положений, фиксируемых в юридических документах разного ранга. Так, например, в октябре 1998 г. А. Чубайс подал иск на ведущего телевизионной программы С. Доренко; суд принял решение в иске отказать на основании того, что его высказывания были признаны оценочными, на что, нужно полагать, имеет право журналист, а не утверждающими. В статье журнала "Российская юстиция" [Казанцев, Коршунов, 1998] обсуждается вопрос о содержании и объеме терминов СВЕДЕНИЕ и МНЕНИЕ, имеющих место в юридических документах, от которых прямо зависит конкретное судебное решение. Таким образом мы видим, что традиционные лингвистические понятия в юридическом языке разворачиваются в другой плоскости, пока мало известной лингвистам. Скажем, традиционные лингвистические понятия "экспрессивная лексика", "ненормативная лексика" или "оценочная лексика" могут успешно функционировать в языке права лишь в том случае, если будут спроецированы (причем достаточно жестко, определенно) на шкалу "инвективное/неинвективное", а данная (шкала) в свою очередь - увязана со статьями законов, регулирующих права личности на защите чести и достоинства.

Возникают вопросы, важные для взаимоотношений лингвистики и юриспруденции. Например, следующие. Могут ли быть подобные проблемы квалифицированно решены без участия лингвистов и не грозит ли юриспруденции отказ от услуг лингвистов отрывом юридического языка от общенародного, превращением его в особую знаковую условность, отделенную от реальной языко-речевой действительности, наподобие Игры в бисер в Касталии, изображенной Г. Гессе в своем бессмертном романе? Можно поставить вопрос и более остро: такой отрыв - угроза это или благо? Для того, чтобы данная необходимость (балансирование между полюсами) была благом, и должна, на наш взгляд, существовать юрислингвистика. Ее предназначении мы видим как раз в том, чтобы лингвистика, с одной стороны, препятствовала процессам, в ходе которых стремящееся к "чистоте" право превалировало бы над законами естественного языка, а с другой стороны, чтобы "снобизм" лингвистов не только не был бы препятствием совершенно необходимым для нормального функционирования права моментов абстрагирования от всех размытостей, приблизительностей, аллюзий, фоновых знаний и т.п. естественного языка, но, напротив, участие лингвистов в правотворчестве способствовало бы оптимальному переводу естественного языка на язык юридический, в определенной (а именно -- существенной: неизбежной и необходимой) мере условный по отношению к языку естественному. Последний момент "чистой" лингвистике признать трудно, но ее задача состоит не в отрицании условностей юридического языка, а в преодолении тенденции к их абсолютизации. Такой баланс должен устраивать бы обе стороны: и лингвистику, и юриспруденцию - и в этом заключается одна из главных теоретических и практических целей юрислингвистики¹⁰.

Относительная условность такого языка, разумеется, необходима. Й. Хейзинга убедительно вскрыл глубокую связь игры и правосудия, подчеркнув тем самым некоторую оторванность языка (правил) правосудия от непосредственной ("серьезной") действительности [Хейзинга, 1992]. Необходимость специфического обобщения отношений в реальной жизни является причиной условности юридического языка. Определение границ такой необходимости (определенной степени условности) - одна из важнейших проблем юрислингвистики. Аналогию таким функциональным мутациям языка может послужить язык художественной литературы, в котором используется общенародный языковой субстрат, но на его основе формируется достаточно условное по отношению к нему системное образование. Так, Е.В. Падучева, касаясь специфики нарратива - повествовательной художественной речи, отмечает, что "изменение правил интерпретации языковых элементов в нарративе по сравнению с разговорным дискурсом мотивировано изменением условий коммуникации - особым коммуникативном режимом функционирования языка" [Падучева, 1996, с.199]. Нарратив и лирика, по мнению данного автора, представляют собой "разные виды условностей (возведенные в норму) и разные наборы допустимых стратегий интерпретация определенных языковых элементов" (там же)/выделено нами. - Н. Г./. Интересную попытку сопоставления предметов (и способов их описания) юриспруденции (лингвоюристики) и литературоведения сделал С.С. Алексеев, возразивший А.А. Ушакову по поводу правомерности использования в первой литературоведческих терминов и понятий (типа "тема", "идея", "сюжет"). "Распространение понятий - полагает известный теоретик права, - сложившихся применительно к анализу художественных произведений, на правоведение может ... исказить природу нормативных актов... Интеллектуальный момент в содержании права носит подчиненный характер по отношению к волевой стороне, и поэтому, думается, здесь нужен специфический подход, принципиально отличающийся от подхода к литературным художественным произведениям" [Алексеев, 1982, с. 288]. Последнее замечание исключительно значимо для понимания семантической и прагматической специфики юридического языка: воля, долженствование - краеугольные презумпции законотворчества и толкования законов, и, как следствие, - речевой деятельности и ее продукта (текста) в юридической сфере. . Трудно не согласиться с такой постановкой вопроса: специфика предмета обусловливает специфические подходы к его изучению¹¹. Тем не менее отсутствие ограничений в экстраполяции такой специфики, превращение ее в систему условных значимостей вряд ли способствует жизнестойкости таких систем, и коль скоро исходный субстрат юридического языка (в разговорном, литературном, научном или художественном статусе) существует и необходим, то необходимы и аспекты их изучения "от общенародного языка - к юридическому", "от юридического языка к общенародному".

Нелишне заметить, что в данном плане (в плане соотношения генетической основы и ее функциональных трансформаций) подобная постановка проблемы имеет место и при изучении вопросов взаимодействии канонизированного права с обыденной моралью. Юристы и философы нередко задаются вопросом, в какой мере первая должна (или может) соответствовать или не соответствовать второй.

Классической лингвистике, разумеется, ближе та точка зрения, согласно которой мотивирование юридического языка языковой практикой (опосредованно - и теорией языка) означает одну из гарантией легитимности¹² написанных на этом языке законов и реального повседневного воздействия этих законов (в их теоретическом и практическом статусе) на общество¹³. В этом мы также видим одно из важнейших обоснований выделения юрислингвистики в самостоятельную отрасль знаний: она в пределах свой компетенции может способствовать взаимодействию общества и юридических институтов и установлений.

3. Некоторые проблемы "юридизации" языка: языковые нормы и закономерности в системе права.

1. Языковые проблемы межгосударственной и федеральной политики сейчас относятся больше к языковому аспекту политики и права, чем юридическому аспекту языка, хотя, разумеется, эти аспекты одного явления неразрывно связаны (см. об этом, например [Алпатов, ; Мечковская, 1986]). Лингвистическая компетенция в решении этого вопросе в сложившейся политической практике пока вряд ли востребованна, хотя в принципе апелляция к языковым законам, в частности к закономерностям межъязыковых контактов, была бы вполне уместной. Скажем, причина недавней кодификации русских написаний ТАЛЛИНН (с двумя Н), произношения и написания АЛМАТЫ (вместо АЛМА-АТА), ТЫВА (вместо ТУВА) и т.п. является сугубо политической, изменение норм осуществлено без учета лингвистического аспекта проблемы. Лингвистика здесь свидетельствует о естественности (=языковой законности, точнее - закономерности) приспособления иноязычных слов и их разнообразных изменений в устной и письменной формах при вхождении в другой язык. С точки зрения лингвистики, странными выглядели бы попытки изменения сложившегося произношение и/или написания ПАРИЖ на ПАРИ, ЛОНДОН на ЛАНДОН, РИМ на РОМА какими бы политическими, нравственными и т.п. мотивами они ни были вызваны; имена ПАРИЖ, ЛОНДОН, ДАНИЯ, НЕМЦЫ, ЧЕЧЕНЫ - историческое достояние данного языка, а то или иное несоответствие их самоназваниям языка-источника лингвисту видится, скорее как естественная норма межъязыковых контактов, чем как противоправный факт, подлежащий незамедлительному исправлению.

"Чистому" языковеду трудно понять достаточность естественно-языкового обоснования лингвистических претензий Греции к Македонии по поводу "незаконности" названия МАКЕДОНИЯ, восходящего именно к греческой истории: ему (языковеду) хорошо известна необходимость такой стороны имени, как условность его внутренней формы (тем более этимологической), поэтому сочетания, скажем, словарь (от СЛОВО!) морфем (не СЛОВ!) или синтаксический словарь его не возмущают, он просто констатирует, что данный языковой феномен - катахреза - объективная реальность языка, не противоречащая его семиотической природе. Факты смещений имен в денотативном, временном и географическом пространствах настолько типичны для всех языков мира, что спор о законности "чужого" имени (скажем, этнонима ИНДЕЙЦЫ), тем более закрепившегося исторически, представляется ему лингвистически малообоснованным. Общеизвестно положение Ф. де Соссюра о двух противоположно направленных тенденциях в языке - мотивированности и немотивированности. В соответствии с ними обыденное языковое сознание необходимо устроено таким образом, чтобы уметь не замечать прямой смысл внутренней формы имени, который, однако, сохраняет способность актуализироваться при выполнении специальных, чаще всего экспрессивных, задач (данные обстоятельства вырабатывают у внутренней формы возможность фонового воздействия на языковое сознание реципиента имени [Голев, 1997; Толкунова, 1998]), и, нужно полагать, это воздействие и имеет в виду греческая сторона, протестуя против "незаконности" имени МАКЕДОНИЯ). Чем более устойчиво имя, тем слабее суггестивный эффект воздействия его внутренней формы, и это требует от законов, регламентирующих функционирование имени в данном аспекте, учета степени различных факторов, в том числе и устойчивости, закрепленности имени.

Сказанное означает, что проблема законности имени нуждается в специальной экспертизе в каждом конкретном случае. Например, без специального исследования трудно сказать, есть ли юридические основания для решения вопроса о законности или незаконности названий газет "КОМСОМОЛЬСКАЯ ПРАВДА", "МОСКОВСКИЙ КОМСОМОЛЕЦ", которые комсомол сейчас не представляют¹⁴, лингвистических же оснований законности, видимо, больше: качественное изменение денотата в естественном языке не является причиной изменения его (условного по природе!) имени. Можно как угодно решать известную апорию о том, останется ли корабль Ясона тем же самым кораблем или станет уже другим кораблем, если во время плавания будут постепенно сменены все его составные части - в любом случае законность его исходного имени - "АРГО" - не будет вызывать сомнений. Политический блок "ЯБЛОКО" назван по фамилиям его основателей: Явлинского, Болдырева, Лукина, но вряд ли Болдырев, вышедший из этого блока, имеет какие-либо лингвистические основания для требования о выключении "его буквы" из названия "ЯБЛОКО".

2. Далее остановимся на некоторых конкретных юрислингвистических проявлениях языковых антиномий "статическое - динамическое", "стабильное - изменчивое", "пуристическое - творческое" и т.п., в рамках которых пользователи языка реализуют свои права и обязанности "пользования".

Лингвисты любят приводить диалог Алисы и Шалтая-Болтая, придуманный Л. Кэроллом в "Алисе в Зазеркалье":

Когда лично я употребляю слово, - все так же презрительно проговорил Шалтай-Болтай, - оно меня слушается и означает как раз то, что я захочу: ни больше, ни меньше.

Это еще вопрос, - сказала Алиса, - захотят ли слова вас слушаться.

Это еще вопрос, - сказал Шалтай, - кто здесь хозяин: слова или я.

Ситуация эта отнюдь не сказочная, реальных проявлений субъективных претензий пользователей русского языка на свободу в практике использования языковых норм (в том числе в семантической сфере) несть числа. Вот как объясняет один из авторов "Московского комсомольца" (1998, N49, с. 15) свое словоупотребление: "Балбесы - мое любимое словечко, которым я обычно именую людей, не всегда поступающих разумно... Без особых напряжений я могу применить этот термин к близким мне людям, по отношению к себе... Сегодня я могу сказать: "Работники Центрального банка - балбесы, взяли и допустили падение курса рубля".

В связи с подобными случаями естественным образом возникает вопрос о границах прав личности (носителя языка, языкового коллектива) на изменения тех или норм языка и прав личности использовать язык в неизменном, нормативно закрепленном виде. Рассмотрим это на ряде примеров, иллюстрирующих отношение личности к своей фамилии и отношение личности к языковой среде. Остановимся в связи с эти аспектом на его частном проявлении, представленном в проблеме "личность и ее фамилия".

Однажды мы присутствовали при споре учителя-словесника с человеком, который настаивал на том, что его фамилия (БАЯН) не склоняется. При этом довод, подкрепленный справкой из учебника по русскому языку о том, что такого рода имена нормативно (и системно) склоняются, не возымел на него никакого действия: "В нашей семье никто не склоняет нашей фамилии - и это наше право!"¹⁵. История, часто возникающая с ударением фамилий: в сущности неясно, можно ли, скажем, потребовать у носителя фамилии "СТОЛЯР" ставить ударение на втором слоге (по орфоэпическим нормам), если он привык называть себя с ненормативным ударением на первом слоге или потому, что его все так называют¹⁶. При этом мы сознаем, что само понятие "потребовать" здесь, по сути, не имеет ни фактического, ни юридического реального содержания и относится к области гипотетической (в нашем контексте следовало бы сказать - "нуждается в юрислингвистическом обосновании").

Пока подобные вопросы принято относить преимущественно к области культуры, а не права. В этом смысле орфографический аспект, связанный с официальными документами, "более правовой", причем юридические нормы оказываются сильнее языковых: примеров узаконенных в фамилии нарушений орфографических норм более чем достаточно. Например фамилия известного писателя ПОДЪЯЧЕВ везде пишется с Ъ, хотя требуется Ь (ДЬЯК, ПОДЬЯЧИЙ); на одной кафедре Алтайского университета работали ЧЕРНЫШОВА и ЧЕРНЫШЕВА; известны двоякие написания, не подлежащие исправлениям - ЛИСИЦЫН и ЛИСИЦИН и т. д.

Интересен следующий пример из повести В. Тендрякова "Свидание с Нефертити", в котором языковая сторона естественным образом согласуется с юридической:

"Фамилия?" - спросил парня комендант

"Мыш без мягкого знака" - пояснил парень.

В данном случае, фамилия, восходящая к прозвищу МЫШЬ, становясь официальным именованием, обретает грамматические (а вслед за ними и орфографические) приметы последнего, которые далее обретают юридическую законность.

Заметим в связи с этим, что язык во многих сферах дифференцирует официальное (юридически оформленное или нуждающееся в таковом оформлении) и неофициальное, по-разному его маркирует и функционально закрепляет в своих нормах. Прозвища МЫШЬ, ЛОСЬ и т.п. и фамилии МЫШ, ЛОСЬ - для языка качественно разные лексемы. Первые недифференцированы как мужские и женские именования, вторые в данном отношении дифференцированы на грамматическом уровне по признаку склоняемости (прозвище МЫШЬ склоняется и поэтому не требует упразднения Ь, даже если обозначает мужчину; склоняется и женское прозвище МЫШЬ) ¹⁷. Все это - яркий пример эволютивного характера перерастания естественных норм языка в юридические нормы, то есть процесса их "юридизации". Возникает вопрос - готова ли юриспруденция учитывать все эти закономерности функционирования разных типов именований человека?

Говоря о согласовании юридической и лингвистической сторон канонизации имен, стоит остановиться на псевдонимах. Здесь свобода от нормативных требований языка весьма высока. Вряд ли носитель фамилии "ПУШКИН" может потребовать завершать ее знаком Ъ или ставить в середине фамилии знак препинания. Для псевдонима подобного рода вычурности весьма распространены. Однако и здесь свобода не беспредельна и необходимость ограничений (в том числе юридических) очевидна. Так, например, 20 ноября 1998 г. в программе "Времечко" был показан сюжет "из зала суда": поэт, литературовед, преподаватель МГУ, специалист по Достоевскому Игорь Волгин подал в суд на автора бульварных детективных романов, взявшего имя и фамилию поэта в качестве псевдонима. И. Волгин, который посчитал себя понесшим моральный ущерб (насмешки и т. п.), расценил такую номинацию как "литературный бандитизм". Романист отверг обвинения, сославшись на то, что взял распространенную фамилию, не подозревая о существовании такого поэта, как И. Волгин. Адвокат поэта с грустью констатировал, что российское законодательство никак не регулирует "взаимоотношений издателя и имени", как он сказал тележурналистам и суду не на что опираться в своем решении¹⁸. С нашей точки зрения, юрислингвистическая экспертиза, отсылая законодателей и "законопотребителей" к языку и, следовательно, к "собственно лингвистике" (антропонимике), может и должна апеллировать к устойчивым моделям и традициям псевдонимизации в русском языке (см., например: [Унбегаун, 1995; Голомидова, 1998, с. 82-140]), т.е. к закономерностям самого языка. Проблемы же юристов - определить ответственность автора, издателя, меру морального ущерба и т.п.; задачи лингвоюристов - перевести данные понятия на юридический язык и толковать законы, регулирующие взаимоотношения участников номинативной ситуации, сквозь призму юридических понятий и терминов, других законов и, может быть, прецедентов.

Другой вариант той же проблемы - противоречий прав носителя языка на языковое творчество и прав языка на соблюдение его норм - иллюстрирует следующий пример. Автор жаловался в прессе на редактора его рассказа, который он (автор!) хотел завершить не точкой, а запятой (вопреки языковым нормам), но редактор такой вольности не пропустил. Вот букет вопросов для юрислингвистики: а имел ли право (какое - творческое, языковое, юридическое?) автор на изменение норм языка?; имел ли право (какое?) редактор лишить такого права автора?; какую роль в решении подобных вопросов играют интересы читателя, должны ли их учитывать автор, редактор, корректор? можно ли говорить, например, что редактор обязан защищать эти интересы?

Еще один пример на эту тему в, казалось бы, противоположной направленности, связанной не с нормативными новациями в русском языке, но сохранением старых, изживших себя норм. Во всех современных изданиях Пушкина первая строка 15-ой строфы 1-ой главы "Евгения Онегина" пишется так: "Бывало, он еще в постеле....". Вопросы для исходной, сугубо лингвистической, экспертизы: есть ли здесь нарушение норм; если есть, то каких: орфографических, грамматических, стилистических; какую функцию "вменено выполнять" нарушению нормы в данном тексте и выполняется ли эта функция реально при обычном чтении текста). Более сложный лингвистический вопрос: оправдывает ли стремление зафиксировать в данном конкретном¹⁹ случае былые состояния русской грамматики (и соответственно норму написания) тот факт, что непривычное написание мешает формированию устойчивых орфографических норм у современного читателя и препятствует автоматическому чтению, как раз и опирающемуся на современные нормы²⁰. Такие вопросы естественным образом трансформируются в юрислингвистические: имеет ли право издатели на изменение грамматико-орфографических норм (по крайне мере до того периода, пока лингвисты не ответят на возникающие в подобных случаях вопросы наподобие тех, которые были заданы выше), не есть ли это произвол по отношению к языку? Более общая постановка вопроса: нуждается ли язык в правовой защите (как природа в экологическом праве

* * *

3. Рассмотрим далее некоторые юрислингвистические проявления аспектов "личность в языковой среде" и "защита прав потребителей языка".

Обратимся к анализу следующей, реально имевшей место ситуации. Пожилой человек в троллейбусе, видя из окна рекламу кока-колы, прочитывает латинские буквы слова COCA-COLA как кириллические буквы и спрашивает: "Что такое соса?" Девушка, сидящая рядом, презрительно объясняет, что это не "соса", а "кока". Пожилой человек возмущается: "Почему я должен в своей стране, России, читать не по-русски? Почему я должен изучать чужой язык, чтобы читать надписи на своих улицах?" Этот человек, по сути, поставил важнейший лингвоправовой вопрос, который мы предлагаем обозначить термином "лингвистическая дискрминация". Можно выделить два типа лингвистической дискриминации - упомянутая выше политико-правовая, когда живущие на территории люди "нетитульной" национальности испытывают дискриминацию через языковое ограничение (что случилось в ряде бывших республик СССР), и обиходно-правовая, когда человек, находясь в родной стране и в родном городе, оказывается исключенным из полноценного коммуникативного акта, поскольку вынужден находиться одновременно в нескольких семиотических системах, на что он, так сказать, согласия не давал. Человек может оказаться в ситуации коммуникативной неудачи не по своей воле, а в силу того, что кто-то переименовал привычный ему топонимический объект. Возникает вопрос, имеет ли право человек на участие в именовании или переименовании важных для него объектов его жизненного пространства или же это прерогатива чиновников, могущих осуществлять номинативные акты такого рода без согласования с общественным мнением и лингвистической наукой?

Можно поставить вопрос шире - о правовой защите языковых норм, точнее о защите прав человека на неизменность норм (или, по крайне мере, права на участие носителей языка в таковом изменении) и в соответствии с этим - их права на коммуникативный комфорт. К примеру, в некоторых изданиях в связи с компьютерным набором фактически упразднены устоявшиеся правила переноса (уже можно: ПЕР-ЕНОС, П-ЕРЕНОС, ПЕРЕНО-С и т.п.). Разумеется, никакой экспертизы по поводу того, насколько нарушаются при этом интересы читающих, не проводилось, их мнение не учитывалось. Точно так же можно поставить вопрос о "законности" (и собственно языковой, и правовой) сохранения прошлых орфографических норм написания в современных изданиях, практикующегося в изданиях классиков: Державина (СНИГИРЬ, МЕЧЬ) Пушкина (Бывало, он еще в постеле; И, верный посох мне вручив, не даст блуждать мне вкось и вкрив; "Надинька"), Салтыкова-Щедрина (ПИСКАРЬ) и т.п. Вряд ли тем самым достигается цель создания колорита эпохи (избирательные возможности орфографии в этой области ничтожны), зато нарушение права читателя на комфортное для него чтение текстов, неотделимое от нормативности языка, равно как и защита самого языка (экологии языка), для которого нормы есть способ естественного существования в такой же мере, как чистый воздух и вода для биосферы.

Мы хотим поставить вопрос об особом виде прав человека - лингвистическом праве, которое может стать составной частью зафиксированных в международных документах прав человека. Это право состоит из нескольких компонентов: уже упомянутое политико-правовое как одна из сторон национального права; номинативное право - право на участие в именовании и переименовании топонимических и других объектов; комплекс "прав на имя", о которых сказано выше; право на лингвистическую экологию, по которому человек не должен оказываться во враждебной языковой среде, в которой он унижен как якобы недостаточно культурный и малообразованный гражданин, в которой он терпит коммуникативный ущерб (из этого права вытекает и право на языковой пуризм), в которой он оказывается оскорбленным грубой, вульгарной, иногда даже обсценной лексикой как в обыденной жизни, так и в СМИ, которые становятся в последнее время основным источником или проводником такого монстра социальной психологии, как речевая агрессия и лингвистическое манипулирование общественным сознанием. Здесь право на лингвистическую экологию часто пересекается с правом на защиту чести и достоинства человека.

Проблема обсценной (иначе - ненормативной, нецензурной, непечатной, несалонной, матерной и т.п.) лексики - одна из наиболее актуальных для юрислингвистики в данном аспекте. Значимость этой проблемы значительно повышается в связи с процессами либерализации нашего общества, одним из следствий которой (вряд ли однозначно позитивным) является широкое проникновение ранее табуизированной или полутабуизированной обсценной лексики в печать и на телевидение. Достаточно указать ряд широко разрекламированных художественных произведений типа романов Э. Лимонова, В. Дорофеева, на публикацию стихотворных текстов Баркова и "забавных" сказок Афанасьева, бесконечное издание "несалонных" анекдотов, активизация в литературе и прессе блатной тематики и т.п. Весьма заметен факт активизации в этой области лексикографии²¹. Некоторые издания в коммерческих целях по сути заигрывают с читателями, эксплуатируя их извечный интерес к запретному плоду, подаваемому в обертке научных (прежде всего лексикографических) трудов²².

Следует заметить, что проблема осознается обществом, она широко представлена в прессе и на телевидении на общественных дискуссиях разного статуса, где часто говорится о месте бранной речи в нашей жизни; ставится она изредка и юристами в связи с вопросами нарушений общественного порядка и защитой чести и достоинства человека. Сама эта разноголосица говорит о многоаспектности проблемы и о необходимости комплексного исследования ее в рамках синтетических дисциплин, в том числе и в первую очередь - юрислингвистики и лингвоюристики (о последней см. : [Понимание чести и достоинства, 1997]).

Юридическая регламентация обсценной лексики - проблема исключительной сложности²³. Достаточно заметить, что многими участниками дискуссий склонность русских к "ядреному слову" рассматривается чуть ли не как их национальная черта (достойная уважения?)²⁴, причем их доводы приобретают особый вес, когда они начинают апеллировать к национальной элите, которая в лице некоторых своих представителей, начиная с высших руководителей страны и кончая творческой интеллигенцией, не прочь "крепко выразиться".

Каковы возможности лингвистики в этом непростом деле? На наш взгляд, она здесь просто не готова к рекомендациям юридического характера. Имеющиеся работы собственного лингвистического содержания носят академический характер. Для юрислингвистики здесь, как мы уже отмечали выше, были бы важны работы, в которых содержалась бы классификация обсценных слов по степени их инвективности²⁵, основанная на данных экспериментов, типологическое описание сферы и ситуаций их употребления и частотности, изучение традиций употребления в русском национальном обществе (например, через опросы общественного мнения; принципиально важно дать социолингвистическую и психолингвистическую типологию носителей русского языка по признаку отношения их к обсценной лексике в процессе ее употребления и восприятия). Особую роль для юрислингвистики могло бы сыграть психолингвистическое изучение воздействия обсценной лексики при ее восприятии различными слоями носителей языка - от этого зависит ее квалификация в аспекте лингвистической экологии, лингвистической дискриминации, и - в конечном итоге - сама возможность юридической регламентации нецензурных слов. Необходимость же регламентации очевидна: если определенная часть русского общества испытывает унижение и стресс от матерщины, то юриспруденция обязана защитить ее лингво-экологическое право. Большое значение могла бы сыграть разработка вопроса о связи употребления обсценной лексики с понятием речевой агрессии. Ср.: "Вновь возникшие сегодня условия жизни человечества категорически требуют появления такого тормозящего механизма, который запрещал бы проявления агрессии не только по отношению к нашим личным друзьям, но и по отношению ко всем людям вообще" [Лоренц, 1994].

4. Существует немалое число специальных языковых проблем, выходящих в юридическую сферу. Одним из примеров таковых представляет узаконивание русского языка в качестве критерия таких важных социальных действий, как получение диплома о среднем образовании, поступление в вуз и т.п.²⁶ Языковая сторона этого вопроса заключается в содержании выпускных и вступительных экзаменов и ответственности специалистов в его отборе. Прежде всего речь идет о критериях его отбора и критериях оценок. Некоторые их них настолько канонизировались, что кажутся само собой разумеющимися, хотя лингвистической экспертизы по сути не проходили. Речь идет прежде всего о той роли, которую стала играть в обществе орфографическая и пунктуационная грамотность. Данный критерий - "единственный, имеющий юридическую силу: лица, допустившие в экзаменационном сочинении или диктанте количество ошибок, превышающее установленный минимум, не могут поступить в вуз, в колледж, не получают аттестат, диплома" [Львов, 1995, с 52]. Автор данной цитаты не усомнился в правомерности придания орфографии и пунктуации столь большой юридической силы, и, разумеется, у него не возникло и вопросов о том, кто и почему установил именно такой порог допустимых ошибок. Однако есть все основания считать подобные вопросы открытыми. Резонов для сомнений здесь много. Один из них высказал школьный преподаватель русского языка на страницах газеты "Первое сентября": "Из года в год, на каждом педсовете я говорил..., что ставить детям двойки за орфографию...противоестественно. Аморально, противоестественно и, если хотите, противоправно! ...Почему противоправно? Да потому, что ставя двойку за грамотность, мы нарушаем один из важных законов дидактики: оцениваем не усилия, не труд, не прилежание и старательность детей, а их неспособность.." (выделена нами - Н.Г.) [Александров, 1996]. Иными словами, знание орфографических правил еще не делает человека грамотным; нужны определенные психические способности, специально развитое внимание и т.п.; их отсутствие не должно вести к юридической ответственности.

Орфография - отнюдь не самый важный показатель культуры (в том числе и речевой), ума, знаний и т.п. Однако она выдвинулась на первый план в социальной жизни нашего общества и в менталитете его рядовых представителей. И причина этому, как ни странно, - легкость формализации проверки и однозначность полученных результатов. Перевод живого русского языка на юридический здесь осуществлен самым примитивным образом в ущерб самому языку, обществу в целом. Такой перевод, оторванный от "жизни" (=реальных коммуникативных значимостей), становится отягощающим фактором в реализации права человека на образование²⁷.

5.Существует немало проблем, в которых лингвистическая экспертиза юридических вопросов означает по сути лингвистическое исследование. Например, разработка методики сопоставления текстов в связи с квалификацией вторичного текста как плагиата или его отсутствия. Ср., например, экспертизу по делу о плагиате, возбужденному С. Серпинским, впервые переведшим роман австралийской писательницы К.С. Причард "Золотые мили", против переводчицы Т. Озерской, опубликовавшей второй перевод того же романа. С. Серпинский счел второй перевод плагиатом. Экспертизу провел Московский институт иностранных языков, причем для этого потребовалось настоящее исследование, включающее эксперимент [Долгопольский, 1963, с.268]. Весьма частотный и многообразный по содержанию аспект юрислингвистики, лингвоюристики, юриспруденции и политологии связан с необходимостью оценки адекватности перевода. Свежий и весьма типичный пример: бывший министр А. Кох в телевизионной передаче "Герой дня" (11 ноября 1998 г.) жалуется на известного журналиста А. Минкина, который, по словам А. Коха, излагая русским читателям содержание его интервью в зарубежной прессе путем произвольного выдергивания цитат и их комментирования, довольно часто придавал им совсем другой смысл, нежели тот, который имел в виду сам автор.

В область судебной криминалистики выходят вопросы идентификации автора анонимного текста по тем или иным языковым его параметрам (особые проблемы - идентификация автора текста по голосу²⁸ или почерку). К этой же области относится задача восстановления текста по оставшимся фрагментам или расшифровки криптограмм, созданных на основе естественного языка.

Исключительно важна юрислингвистическая и лингвоюридическая разработка вопросов, связанных со специально организованным суггестивным функционированием языка, манипулированием языковым механизмом для достижения тех или иных (далеко не всегда благородных и законных) целей. Политика (выборы, пропаганда), реклама, (псевдо)психотерпия - вот далеко не полный перечень сфер возможного нечестного использования языка. Юрислингвистический и лингвоюридический аспекты каждой из этих сфер образуют особые подсистемы, требующие специальных теоретических и научно-практических разработок.

В частности, уже неоднократно подчеркивались большие возможности нейролингвистического воздействия на сознание человека, некоторые из них, как многие полагают, таят немалую опасность для общества, однако попытки юридической регламентации такого использования языка пока не отмечались (точнее - они нам неизвестны), мы полагаем, что во многом это связано с недостаточной лингвистической изученностью данных вопросов (см.: [Толкунова, 1998])²⁹. Неожиданным образом эта проблема пересекается с проблемой языковой экологии (в частности, активизации обсценной лексики): "Многим кажется, что в крепком слове ... вообще нет ничего страшного. Увы, это не так. Группа ученых РАН под руководством Петра Горяева пришла к ошеломляющему выводу, что с помощью словесных мыслеобразов человек способен созидать или разрушать свой генетический код .. Слова молитвы, например, включают резервные силы генетического аппарата, а проклятья разрушают волновые программы, которые отвечают за нормальную работу организма" [Борисовы, 1998].

4. Инвективная функция лексики естественного языка и закон о защите чести и достоинства личности

Последнее обстоятельство представляет главную трудность для юридической регламентации инвективного функционирования языка.

Особенно значима данная проблема при квалификации фактов словесного оскорбления в прессе. Лингвистов в последнее время нередко приглашают в суды для экспертной оценки тех или иных текстов с точки зрения наличия в них инвективности. Но может ли в принципе лингвист, не выходя за рамки "чистой" лингвистики, давать однозначные оценки в данном вопросе, совмещающем в себе, помимо лингвистической и юридической сторон, еще и этическую и психологическую стороны? Здесь много важных проблем, ждущих своего обсуждения и решения. Причем, ждущих уже давно. Ср., например, ситуацию из прошлого века, изображенную Н.С. Лесковым в "Железной воле": "...Сафроныч... проводил все свое время в трактирах и кабачках и при встречах злил немца желанием ему сто лет здравствовать и двадцать на карачках ползать", на что немец Гуго Пекторалис говорил, что тот "сам часто из трактиров на карачках ползает". Судья же "не разделил взгляда Гуго на самое слово КАРАЧКИ и не видал причины, почему бы и немцу не поползти на карачках", ибо "ползать на карачках, после ста лет жизни, в устах Сафроныча есть выражение высшего благожелания примерного благоденствия Пекторалису, - тогда как со стороны сего последнего это же самое слово о ползанье Сафроныча из трактиров произносимо как укоризна/выделено автором. - Н.Г./, за которую Гуго надлежит подвергнуть взысканию". Впрочем, литературные примеры инвективного содержания слов, приводящего персонажей в суд, в русской литературе начинает, по-видимому, знаменитый ГУСАК, поссоривший и приведший к бесконечной судебной тяжбе Ивана Ивановича и Ивана Никифоровича³⁰.

И в наше время решение вопросов словесного оскорбления сопряжено, как правило, с немалыми трудностями, проистекающими из юрислингвистической и лингвоюридической их неразработанности³¹; даже в простейших случаях, когда требуется дать квалификацию инвективности отдельного слова, эксперт не имеет другой возможности для объективного (законного) обоснования своего мнения, кроме как обоснования с опорой на лингвистические источники, прежде всего - на пометы толкового словаря (ср. примеч. 43). Но филологический словарь не призван выполнять юридическую функцию, не "имеет законного права" быть основанием следственных и судебных решений. Автор словаря в данном отношении слишком волен, пометы в словаре слишком прихотливы и приблизительны, чтобы выполнять роль правового документа. Ср.: "...Определение понятия "толковый словарь" - задача нелегкая осложняющаяся неопределенностью границ объекта, не задаваемых теоретически, но обусловленных целями и реальными нуждами практики" [Рей, Делесаль, 1983, с. 261]³². Практика, о которой говорят А. Рей и С. Делесаль, разумеется, не подразумевает лингвоэкспертную практику; имеется в виду естественно-коммуникативная практика, взаимопонимание в ситуациях обыденного общения.

По-видимому, для придания юридической силы экспертизе здесь должна быть разработана специальная шкала лексической инвективности: "нейтральное - обидное - оскорбительное", ср. ГРЕХОВОДНИК (нейтральное) - ПАСКУДНИК (слабая степень инвективности) - ПАСКУДА или СВОЛОЧЬ (высокая степень инвективности). При этом группы слов на этой шкале должны быть достаточно жестко фиксированы, несмотря на то, что вполне понятной является условность такого рода жесткости: в языке подобные группы определенно не выделены и в речевой практике границы между ними достаточно легко "переступаются". Но особенность юридических канонов как раз и заключена в противостоянии всякой размытости и неоднозначности. Для того чтобы дифференцировать нож как холодное оружие или как орудие труда, дается определенный набор признаков первого и второго. В другой ситуации приводятся списком предметы и вещества, запрещенные для провоза через границу. Такие наборы признаков одновременно условны и содержательны, точнее так или иначе мотивированны, и такого рода мотивированность выступает как внутренняя форма закона, обеспечивающая ему нормальное функционирование в обществе, так как дает понимание его и, в конечном итоге, согласие с ним людей .

Что касается инвективов, то, на наш взгляд, для составления их списка, подлежащего узакониванию, должны сказать свое слово лингвисты, должны быть проведены соответствующие психолингвистические эксперименты и социолингвистические исследования. Их участие определено именно необходимостью иметь список, мотивированный самим языком и не противоречащий обыденному языковому сознанию.

Рассмотрим в связи с этим ситуацию, описанную в заметке в "Московском комсомольце" (1998, N38) под названием "Садальский обзывался на Азизу безнаказанно": "Результаты лингвистической экспертизы по непарламентским высказываниям актера Станислава Садальского в адрес певицы Азизы Мухамедовой получены на днях межрайонной прокуратурой столицы... Поводом для этого послужило опубликованное в "Экспресс-газете" интервью с Садальским, который на вопрос об его отношении к Азизе ответил: "Я с этой блядью за один стол не сяду"... Проведенная Институтом русского языка РАН лингвистическая экспертиза фактически оправдала актера, заявив (дословно), что "сам стиль "Экспресс-газеты", по нашим наблюдениям, позволяет автору более свободно обращаться со словом и считать слово "блядь" не ругательным, а своим, житейским, находящимся на самой грани просторечной лексики", а вообще-то, указали эксперты (опять-таки дословно), "вопрос об обсуждении блядства не входит в компетенцию лингвистов".

Заключение экспертизы, в том виде, как оно представлено в газете, вряд ли можно признать однозначным и бесспорным в лингвистическом отношении и, как следствие этого, справедливым и объективным - в отношении юридическом. По поводу последнего: в описанной ситуации соединились разноречивые (и, заметим, неясные читателю) позиции, интересы и интенции многих сторон - Садальского (не проявлены его мотивы или, вернее, не сказано о том, каким образом он мотивировал выбор инвективного слова), Азизы (о чем недвусмысленно замечено в газете: "Возможно, вопрос о защите достоинства не являлся для певицы приоритетным"), "Экспресс-газеты" и газеты "Московский комсомолец" (или - отдельно - автора заметки), суда, доверившегося экспертизе высшего лингвистического (=юрислингвистического?) "органа", и, наконец, самого этого "органа", давшего небесспорную экспертизу. Небесспорную во многом потому, что от экспертов требовалось не сугубо лингвистическое³³, а именно юрислингвистическое (и - желательно - лингвоюридическое) обоснование, к которому ни экспертиза, ни суд пока еще не готовы.

Это впечатление усиливает логический анализ заметки, осуществляемый с юрислингвистических позиций. Рассмотрим, во-первых, фразу стиль "Экспресс-газеты" ... позволяет автору. Понятно, что стили и дискурсы могут "позволять" пользователям языка разную степень нормативности (в том числе, - разную степень приближения к фонду инвективных табуизмов), но далеко не ясно, чем руководствовались авторы (и вслед за ними суд!), признавая юрислингвистическую , лингвоюридическую и далее юридическую правомочность разделения газет (шире - любых изданий) по отношению к их праву "позволять" или "не позволять" себе ту или иную степень пренебрежения литературными нормами³⁴ (кто давал это право "Экспресс-газете"). Во-вторых, неясна методика (если она была) квалификации слов как ругательных или неругательных³⁵, не определено и само понятие "ругательность" и его место среди смежных лингвистических понятий, наконец, неясно, чем подтверждена правомочность этой методики для юрислингвистической экспертизы: прецедентами, законодательными актами, в конце концов - общепризнанностью в научном мире (если так, то чем обоснован этот критерий?) или чем-то другим?. У нас нет оснований утверждать, что у экспертов не было узаконенных оснований для их "вердикта" в описанной ситуации. Мы говорим лишь о том, что если их не было, то они должны быть, так как без них любая юрислингвистическая экспертиза повисает в воздухе ("воздух" в данном случае - широкие возможности языка в области творческого функционирования языка, предполагающее возможность нарушения норм).

Данная проблема, связаннная гибкостью языкового знака, бесконечностью его смысловой валентности, одна из наиболее принципиальных и сложных для теории и практики юрислингвистики. Любое инвективное слово может быть употреблено неинвективно (Чехов ласково называл в письмах жену собакой), нейтральное же слово в определенных контекстах может оказаться оскорбительным (слово КОШКА, нейтральное в русском языке, но употребленное с намеком, актуализирующим устойчивый образ кошек как блудливых животных, может сильно задеть женщину). Лингвист, разумеется, не может не отстаивать права автора речевого произведения (текста) на творческое отношение к языку (на переносное употребление слова, смену его стилистического регистра и т.п., в том числе диапазона инвективности), но, видимо, должна быть разработана и определенная "техника безопасности" использования слова (и в первую очередь инвективного), которое, как известно, есть ко всему прочему еще и сильное оружие, способное унизить, сломать, убить человека. В этой ситуации лингвист не может не стать юрислингвистом.

Категория инвективности - сложнейшая лингвистическая проблема. Лексический ее выход - наиболее поверхностный. Текстовое (и тем более рече-ситуативное) разворачивание инвективного фрейма - задача более сложная, так как здесь сопрягается множество факторов, некоторые из которых относятся к имплицитным сферам речи. По-видимому, самое сложное в проблеме инвективности текста - объективная оценка, с одной стороны, намерений его автора и, с другой стороны, оценка интерпретации данного текста посчитавшим себя оскорбленным субъектом. Известно, какую большую роль в квалификации поступков играет оценка их мотивов. Автор изощренного оскорбления практически всегда может уйти от ответственности, сославшись на то, что он-де не имел в виду оскорбления, что он не то имел в виду, что его не так поняли. Такой способ поведения можно отнести к приемам "языковой демагогии": "Под языковой демагогией понимаются приемы непрямого воздействия на слушателя или читателя, когда идеи, которые необходимо внушить ему, не высказываются прямо, а навязываются ему исподволь путем использования возможностей, предоставляемых языковыми механизмами" [Булыгина, Шмелев, 1997, с. 461]; к таким приемам относится, в частности, воздействие при помощи речевых импликатур; он состоит в том, что "внушаемое утверждение прямо не содержится в тексте, но вытекает из содержащихся в нем утверждений как речевая импликатура. Это дает возможность автору текста при необходимости "отпереться" от имплицируемого утверждения..."/выделено нами. - Н.Г./(там же, с.463-464)³⁶.

Оскорбленный же, как правило, имеет возможность "выбора": интерпретировать выражение либо в обидном, либо в необидном для себя смысле, и обоснованность его реакций - сложнейший и неизведанные предмет науки.

В обеих ситуациях юрислингвистики должна опираться на разработанные фреймы инвективности, должные стать содержательной основой лингвистических рекомендаций судебным органам. Вряд ли здесь реалистично рассчитывать на списочное решение проблемы - это может быть лишь проработка алгоритмов экспертных и судебных действий..

Не обойтись в таких разработках, по-видимому, и от понятия неумышленное оскорбление (для журналиста - это одновременно указание на непрофессионализм, неумение учесть реакцию читателя). Задача это, нужно полагать, очень сложная. Вернемся, например, к заголовку упоминаемой выше статьи в "Московском комсомольце" - "Садальский обзывался на Азизу безнаказанно". Словосочетание обзывался на Азизу, употребленное без кавычек, которые подчеркнули бы нарочитость употребления просторечно-детской грамматической неправильности (нормативное управление - обзывал Азизу), может продемонстрировать один из весьма тонких моментов лингвистической экспертизы определенных намерений автора (например, игровых, иронических, инвективных по отношению к участникам сюжета и т.п.) или отсутствия таковых. Вряд ли возможно обоснованно обвинить журналиста даже в непрофессионализме - незнании норм литературного языка: он, спохватившись, наверняка будет говорить об осознанной игре стилевого регистра и не без оснований говорить о том, что нельзя запретить использовать в публицистике нелитературные формы. Что же касается отсутствия кавычек, то правила употребления кавычек не являются жесткими, но даже если бы они были таковыми, ничто не обязывает журналиста, который наверняка в этой ситуации назовет себя творческим пользователем языка (среди функций языка есть и эстетическая), быть строгим пуристом. И вопрос юрислингвистики - а справедливо ли такое положение вещей, при котором журналиста в вопросах использования языка "ничто не обязывает"? Может быть, должны быть и обязанности (и следовательно - ответственность) за их выполнение, в частности и в особенности - ответственность за вольное или невольное оскорбление изображаемых в публикации лиц и за попрание языкового чувства читателей?

Последнее, однако, невозможно без признания лингвистического права личности в юридической теории и законодательстве, о котором мы сказали выше. Границы такого права сейчас совершенно нефиксированны в общественном и правовом сознании. В настоящее время может показаться например, что поэт, обидевшийся на заголовок "Поэт судится с газетой" (по поводу его претензий к журналисту) слишком уж капризен, а доводы поэта типа слово "судится" в нашей российской ментальности ассоциируется с сутяжничеством - слишком тонки и эфемерны. Но на чем основаны наши представления и почему представления "ранимого" поэта не имеют права на жизнь³⁷? Характерный пример. В прессе распространено снижение образа автора письма в редакцию путем "сохранения его орфографии и стиля" или нарочито точной передачи особенностей устной речи людей, плохо владеющих русским языком, что, разумеется, делается далеко не всегда, а весьма избирательно. К примеру в "Аргументах и фактах" (1998, N46) так передается речь скульптора Церетели, грузина по происхождению: "Я очень правильний художественное образование прошел в Грузии. Мой педагог приносил нам Сезанна.. Ми тихо смотрели, прятали. У меня диплом бил..." и т.д. в том же духе. С точки зрения (юрис)лингвистики - письменная речь не должна и не может строиться по образу и подобию устной; последняя при ее письменной передаче не может не подвергаться соответствующей переработке, и это норма для публикаций! Лингвоюристика же должна соотнести обязанность редакторов "править" устную речь и письма-первоисточники в редакцию с ответственностью за ее несоблюдение; для этого она должна указать, в каких случаях редакции позволительно нарушать названные нормы, в каких - нельзя (а эти указания в свою очередь должны быть выведены из собственно лингвистических оснований). Разумеется, все это желательно соотнести с моментами, возникающими с обратной стороны "обработки" читательских писем - мы имеем в виду возможность искажения читательской мысли.

Несколько иной аспект инвективности связан с использованием имен (омонимов, намеков на имя или их имитаций) в контекстах, оскорбительных для их носителя. Соседка называет свою свинью именем или фамилией своей бывшей подруги, известный писатель ввел в свой роман отрицательного персонажа, дав ему и, фамилию, имя и отчество своего недруга - директора областного драмтеатра. В "Комсомольской правде" за 25 сентября 1998 г. в статье "Маринина раскрывает тайну брака Пугачевой и Киркорова" приводится случай, когда писательница, вывела персонажей, весьма напоминающих известных людей, вдобавок к тому героиню назвала Стеллой, тем самым дополнительно вызвав ассоциацию с именем Алла. На этой же странице приводится случай с другой писательницей - П. Дашковой, которая фамилией Подосинский и различными узнаваемыми чертами поведения, внешности и биографии недвусмысленно наводит на мысль, что подразумевается фигура Березовского и одновременно - Гусинского, а фамилия (опять же вкупе с известными биографическими деталями) Цитрус с именем Лимонова. Обе писательницы уверяют, что все сходства с фамилиями - случайны, и решительно открещиваются от обвинений в намеренности сближения имен и фактов и переводят ответственность на самих "сближающих" - журналистов и читателей.. Особенно категорична П. Дашкова. На вопрос журналиста: "Вы не боитесь, что обладатели схожих Ф.И.О. выразят недовольство вашими "забавами"?" она отвечает: "Пускай выражают. Поймите, ни с одним из тех, кого считают прототипами, я не знакома, никого конкретно не имела в виду. Однако характеры многих известных людей стали неотъемлемой частью нашей действительности". Рискнем предположить, что ответ "пускай выражают" возможен только на фоне полной неразработанности данного вопроса в теории и практике юриспруденции, хотя он явно нуждается в такой разработке³⁸. Лингвисты здесь могли бы немало сказать о суггестивной функции языка, в частности о характере формальных сближений, способности формы содержательно воздействовать на восприятие языко-речевых единиц, изоморфном характере формальной и содержательной сторон языковых единиц, который хотя и может с течением времени преодолеваться, но на первых порах употребления имени его воздействие на восприятие имени весьма существенно (см. об этом, например: [Голев, 1998]).

* * *

Глубинная причина актуализации проблем на стыке языка и права - естественная (обусловленная социальными потребностями) необходимость "юридизации" разнообразных взаимоотношений между людьми в связи с языком и отношениями человека к языку. Определенные предпосылки "юридизации" этих отношений стихийно возникают в самом языке, прежде всего в процессе выработки объективных норм его функционирования. Мы стремились обосновать мысль о том, что процесс "трансформации" естественных норм в юридические установления не может осуществиться абсолютно стихийно, но и его регламентация не должна быть волюнтаристской, поскольку язык в любой форме своего существования не может не быть ограниченным законами и тенденциями живого естественного языка. Последнее же невозможно без квалифицированного учета языковой стихии и регламентирующих усилий лингвистов.

То же самое касается формирования юридического языка, с той разницей, что здесь стихийную сторону (с лингвоцентристской точки зрения, конечно) представляет деятельность юристов, создающих и толкующих уже созданные юридические тексты в лингвистическом аспекте.

Мы стремились обосновать, что для обоих аспектов "юридизации" языка требуется наличие промежуточных подсистем научного знания, названные нами соответственно юрислингвистикой и лингвоюристикой.

Литература

1. Алексеев С.С. Государство и право. М., 1966.
2. Алексеев С.С. Общая теория права: Курс в двух томах. Т.2. М., 1982.
3. Андреев В.В. Национальный вопрос: Проблемы языковой политики//Политическое управление: теория и практика. М., 1997.
4. Бабаева Э.У. К проблеме отождествления личности по признакам письменной речи//Правоведение, 1968, N5.
5. Беликов В. Рецензия кн.: Мокиенко В. М. Словарь русской бранной лексики//Русистика сегодня, 1996, N3.
6. Беликов В. Продуктивная модель повтора в русском языке (Вариант для обсуждения)//Russian Linguistics. Vol. 14 (1990).
7. Белянин В.П., Бутенко И.А. Живая речь. М., 1994.
8. Богин Г.И. Филологическая герменевтика. Калинин, 1982.
9. Бойко А.И. Язык проекта УК: проблемы лингвистической культуры//Право и культура. Проблемы взаимосвязи. Ростов-на Дону, 1996.
10. Борисовы Ю. и А. Словесное порно. Аргументы и факты, 1998, N41.
11. Буй Василий. Русская заветная идиоматика. Веселый словарь крылатых выражений. М., 1995.
12. Булыгина Т. В., Шмелев А.Д. Языковая концептуализация мира (на материале русской грамматики. М., 1997.
13. Венгеров А.Б. Теория госудаоства и права. М., 1998.
14. Винокуров Г. Сила закона или нравственный императив//Законодательство и практика СМИ. 1996, N10.
15. Гаврилов Э. О литературном псевдониме//Законодательство и практика средств массовой информации. 1998, N12 (52).
16. Гак В.Г. Языковые преобразования. М., 1998
17. Голев Н.Д На стыке языка и права (несколько тезисов по юрислингвистике)//Актуальные проблемы филологии: Тез. докл./Под ред. В.А. Пищальниковой. Барнаул: Изд-во Алт. ун-та, 1998.
18. Голев Н.Д. Об описании значений слов-денотативов//Актуальные проблемы лексикологии и словообразования. Новосибирск, 1973.
19. Голев Н.Д. Суггестивное функционирование внутренней формы слова в аспекте ее взаимоотношения с языковым сознанием//Языковые единицы в семантическом и лексикографическом аспектах. Вып. 2. Новосибирск, 1998.
20. Горбачева Е.В. Лингвистические средства как интеллектуальный компонент информационных правовых систем//Правовая информатика. М., 1997.
21. Грязин И. Текст права. М., 1983.
22. Губаева Т.В. Грамматико-стилистические особенности юридических терминов (процессуальные документы): Автореф. дисс. ... канд. филой. наук. Баку, 1984.
23. Губаева Т.В. Практический курс русского языка для юристов (учебное пособие для вузов по специальности "Правоведение"). Казань, 1990.
24. Губаева Т. В. Словесность в юриспруденции. Учебное пособие для студентов, обучающихся по направлению и специальности "Юриспруденция". Казань, 1995.
25. Губаева Т.В. Прагматика речевого общения в правовой сфере//Разновидности текста в функционально-стилевом аспекте. Пермь, 1994.
26. Гуц Е.Н. Ненормативная лексика в речи современного городского подростка (в свете концепции языковой личности): Автореф. дисс. ... канд. филой. наук. Барнаул, 1995.
27. Демьянков В.З. Когнитивная лингвистика как разновидность интерпретирующего подхода//Вопросы языкознания, N4, 1994.
28. Долгопольский А.В. Категория вида в русском языке и вероятностный характер связи означаемого с означающим//Проблемы структурной лингвистики. М., 1963.
29. Жельвис В. И. Инвектива в парадигме средств фатического общения//Жанры речи. Вып. 10. Саратов, 1997.
30. Жельвис В.И. Инвективная стратегия как национально-специфическая характеристика//Этнопсихолингвистика. М., 1988.
31. Жельвис В.И. Поле брани: сквернословие как социальная проблема. М., 1997.
32. Жельвис В.И. Психолингвистическая интерпретация инвективного воздействия. Автореф. дисс. ... докт. филол. наук. М., 1992.
33. Жельвис В.И. Эмотивный аспект речи: Психолингвистическая интерпретация речевого воздействия. Ярославль, 1990.
34. Законодательная техника. Л., 1965.
35. Залевская В. В. "Конфликтогенный" текст как источник судебных исков к СМИ//Человек -- коммуникация -- текст. -- Вып.2, ч.1. -- Барнаул, 1998.
36. Ивакина Н. И. Профессиональная речь юриста. М., 1997.
37. Иваницкий В. Фундаментальный лексикон//Знание-сила, 1994, N3.
38. Казанцев В, Коршунов Н. В каких случаях компенсируется моральный вред?//Российская юстиция, 1998, N2.
39. Калинина Н.А. Лингвистическая экспертиза законопроектов: опыт, проблемы и перспективы (на примере работы Правового управления Аппарата Государственной Думы Федерального собрания. М. 1997.
40. Карабчиевский Ю.А. Воскресение Маяковского. М., 1990.
41. Керимов Д.А. Законодательная техника. М., 1998.
42. Колесников Н.П., Корнилов Е.А. Поле русской брани. - Ростов-на-Дону, 1996.
43. Лебедева Н.Б. Об аспектах юрислингвистики//Актуальные проблемы филологии: Тезисы докл. Барнаул, 1998.
44. Леонтьев А.А., Шахнарович А.М., Батов В.И. Речь в криминалистике и судебной психологии. М., 1977.
45. Лоренц К. Агрессия. М., 1994.
46. Малеина М. Н. Право на имя//Государство и право. 1998, N5.
47. Марогулова И.Л. Защита чести и достоинства. М., 1998.
48. Матузов Н.И., Малько А.В. Теория государства и права. Курс лекций. М., 1997, т. 2.
49. Мечковская Н. Б. Социальная лингвистика. М., 1996.
50. Мирошниченко А. Толкование речи. Основы лингво-идеологического анализа//Ростов-на- Дону, 1995.
51. Мокиенко В.М. Словарь русской бранной лекики (матизмы, обсценизмы, эвфемизмы с историко-этимологическими комментариями). Berlin: Dieter Lenz Verlag. - 1995.
52. Островский А. Пример из практики ведения дел по защите чести и достоинства: нестандартные ходы//Законодательство и практика СМИ, 1992, N1.
53. Павлова Л. Некоторые вопросы языкового оформления правовой информации в русских нормативных документах//Болгарская русистика. София, 1993, N3.
54. Падучева Е.В. Семантические исследования (Семантика времени и вида в русском языке; Семантика нарратива). М., 1996.
55. Пищальникова В.А. Психолого-юридическое содержание судебного процесса и судебных речей в суде присяжных заседателей. Барнаул, 1998.
56. Понятия чести и достоиниства, оскорбления и ненормативности в текстах права и средств массовой информации. - М., 1997.
57. Право и национальный язык: регулирование языковых отношений Российской Федерации/Автор Доровских Е. М. (Из серии: Отечественный и зарубежный федерализм). РАН Ин-т научной информации по общественным наукам. М., 1996.
58. Прокофьев Г. С. Анализ юридических текстов: некоторые вопросы теории//Вестник МГУ, сер. 11: Право. -- 1995, N2.
59. Раскрытый заговор. Рецензия книги: Судебный отчет. Материалы. Военная коллегия Верховного Суда СССР. М., Международная семья. 1997//Наш современник, 1998, N7 (Рецензент А. Росляков).
60. Рей А., Делесаль С. Проблемы и антиномии лексикографии//Новое в зарубежной лингвистике. Вып. 14. Проблемы и методы лексикографии. М., 1983.
61. Роман Л.В. Метаязыковая субстанциональность языка судопроизводства и речевые аспекты его реализации. Краснодар, 1998.
62. Русский мат: Толковый словарь/Сост. Ахметова Т.В. - М., 1997.
63. Сергеич П. Искусство речи на суде. М., 1988.
64. Суздалев Е.Н. Теория аргументации: перспективы анализа правовых контекстов//Уч. зап. юрид. фак-та/Санкт-Петерб. гум. ун-т профсоюзов. 1996, вып. 1.
65. Сырых В.М. Теория государства и права. М., 1998.
66. Теория языка и словари. Кишинев, 1988.
67. Толкунова Е.Г. Семантическое описание современных русских рекламных текстов (суггестологический аспект): Автореф. дисс. ... канд. филой. наук. Барнаул, 1998.
68. Черданцев А.Ф. Логико-языковые феномены в праве, юридической науке и практике. Екатеринбург, 1993.
69. Ушаков А.А. Очерки советской законодательной стилистики. Ч. 1, 2. Пермь, 1967.
70. Филлмор Ч.Дж. Об организации семантической информации в словаре//Новое в зарубежной лингвистике. Вып. 14 : Проблемы и методы лекикографии. М., 1983.
71. Флегон А. За пределами русских словарей. Лондон, 1973.
72. Хейзинга Й. Homo ludens. В тени завтрашнего дня. Опыт определения игрового элемента культуры. М., 1992.
73. Черданцев А.Ф. Толкование советского права. М., 1979.
74. Шатуновский И.Б. Семантика предложения и нереферентные слова. М., 1996.
75. Юридические понятия и язык права в современных зарубежных исследованиях. Научно-аналитический обзор. М., 1986.
76. Язык закона/Под ред. А.С. Пиголкина. М., 1990.
77. Rammelmeyer M. Emotion und Wortbildung. Untersuchung zur Motivationsstruktur der expressiven Wortbildung in der russischen Umgangsprache//Gattungen in der slavischen Literaturen. Koln, Wien, 1988.

2. Несколько слов о предлагаемых терминах и терминообразовании. В книге "Как обучать языку" ее авторы отмечают: "лингводидактика - не только лингводидактика, но и лингводидактика" [Мурзин, Сметюк, 1994, 13]/выделено авторами - Н.Г./. Логическое ударение и шрифт не кажутся нам удачными способами дифференциации аспектов, смежных предметов изучения и научных дисциплин. Мы полагаем, что словообразование по продуктивным и ясным моделям более привычно и более удобно для выделения специфических отраслей знания, наши термины в этом смысле вполне прозрачны: ЮРИС - юриспруденция, юрисконсульт, юрисдикция; -ИСТИКА -. фольклористика, германистика и т. п., в этот ряд входит и встречающееся иногда в литературе слово юристика, которое в составе сложного кажется нам удобнее, чем юриспрудениция, термин лингвоюриспруденция, хотя и точен по смыслу, но несколько громоздок (трехкомпонентные обозначения наук вообще весьма редки), например, от основы юриспруденция трудно образовать прилагательное.

3. Например, в области судопроизводства лингвистику обыкновенно интересует риторический аспект (см., например: [Губаева, 1994; 1995; Ивакина, 1997; Сергеич, 1998]).

4. Так, в большом библиографическом списке (407 работ) указанного выше учебного пособия "Профессиональная речь лингвистов" [Ивакина, 1997, с.295-310] можно выделить в нем несколько разделов: собственно лингвистические работы преимущественно по культуре речи, полезные всем работникам, профессионально связанных с русским языком, лингвистические разработки, специально ориентированные на юристов (к ним относится, например, и анализируемое пособие Н. И. Ивакиной), лингвистический анализ юридических текстов в разных аспектах (например, в историко-лингвистическом - если анализу подвергаются особенности историко-юридических памятников; или те или иные языковые особенности современных документов, чаще всего такие работы направлены на формирование культуры составления юридических текстов разного профиля или судебных речей),

5. Говоря об актуальности и перспективах юрислингвистики, считаем нужным указать ее значимость именно для развития современной лингвистики, для которой характерны когнитивизм и интерпретационизм, ср.: "Когнитивная революция" была одним из проявлений общей тенденции к интерпретативному подходу в различных дисциплинах. Это стремление выявить механизмы интерпретации человеком мира и себя в мире, особенно ярко выраженная в лингвистическом "интерпретационизме" ("интерпретирующая семантика"), в философской и юридической герменевтике/выделено нами. - Н.Г./, в литературоведческих теориях читателя (reader criticism)" [Демьянков, 1994, с. 20]

6. В этом плане, нам кажется, Ч. Филлмор не зафиксировал еще одну, генетикоцентристкую, постановку вопроса: первично общенародное значение, а юридическое значение - его частный производный случай (при этом оценка этого случае в аспекте правильности мало уместна). Подлежит исследованию степень семантического расстояния между терминологическими значениями и исходными значениями. Здесь возможны разные ее проявления на шкале тождества - различия и содержания - формы (мы полагаем, что в некоторых новоупотреблениях их смысловое тождество с исходными значениями имеет лишь генетический смысл, который представлен в производном термине как его внутренняя форма. О шкале "правильно-неправильно" см. следующее примечание.

7. Ср.: "Самый выдающийся специалист в области ветеринарии нее переживает научного понятия "конь" и не развивает в сознании всех его существенных черт, что, без сомнения, делает, читая студентам лекции по соответствующему разделу животноводства" [Шафф, 1963, с.277]. О том, что подобного рода разнофункциональные смыслы подлежат самостоятельному изучению вне шкалы "правильно/неправильно", см. нашу работу [Голев, 1973]. Заметим, опираясь на нее, что обыденные значения не интересуют сейчас ни теоретическую семасиологию, ни лексикографию: последняя лишь предписывает "правильные" значения, которые , как правило, черпает из сфер специального знания, тогда как обыденные представления и дефиниции рассматриваются в ней как искажения "правильных" значений.

8. Так в тексте. Нужно полагать, должно быть SOLLEN

9. Мы ставим здесь задачи комментировать жестокий стиль тоталитарной юриспруденции, в котором отчетливо проступает зависимость юридической стороны дела от идеолого-политической, что и обусловливает манипулирование языком в рамках этой зависимости. Она и определяет речевое поведение прокурора.

10. Ср. практический выход такого баланса: "К представителям языковой службы и Федерального ведомства юстиции (в Швейцарии - Н. Г.) предъявляются особые требования. Оба должны быть опытными работниками в своей области, но при этом лингвист должен иметь определенные юридические знания и понимать правовые вопросы, а юрист - обладать хорошим чувством языка" [Язык закона, 1990, с. 38]. Тезис нуждается в комментарии в связи с оппозицией "знания права - чувство языка". Думается, что юрист должен помимо чувства языка обладать и определенными теоретическими представлениями о роли, устройстве и функционировании естественного языка.

11. Далее мы покажем необходимость учета специфики юридического и филологического текстов, см. наш анализ данных подходов в статье "Герой капиталистического труда" - оскорбительно ли это звание?" в настоящем сборнике.

12. К примеру, бесконечная смысловая валентность слова, предполагающая объективную необходимость его изменений, выхода за пределы нормы и субъективную возможность творческого использования слова не может быть беспредельной и произвольной (=безответственной для субъекта творчества, который, ссылаясь на нее, мог бы как угодно манипулировать языком), но и попытка жесткой регламентации и ограничений свободы языкового творчества создала бы ситуации нелигитимности такой регламентации живого древа языка, растущего по своим законам. Мера - вот главный принцип юрислингвистики в этом вопросе!

13. Любопытную иллюстрацию этому тезису находим в заметке "Вопросы языкознания", помещенной в газете "Маркер-Express" (1998, N43): "Президент США приказал все документы федерального значения излагать нормальным человеческим языком, избегая официальных штампов... "Это сэкономит государству время и деньги - объяснил президент. - Теперь все смогут понять, чего хочет правительство и что оно предлагает". (ср. также [Юридические понятия, 1986, с. ]). Жаль, что иллюстрировать этот важнейший юрислингвистический аспект сейчас приходится "заокеанскими постановлениями", хотя, нужно заметить, во многих постановлениях первых лет советской власти этот аспект нередко актуализировался и проводился в жизнь [Язык закона, 1990, с.19].

14. Например, имеет ли право называть себя либерально-демократической партия, ни в программе, ни в практических действиях которой не обнаруживается ничего либерального и демократического. Иначе обстоит дело с нередко поднимаемым вопросом о названиях новых политических партий, оказавшихся "занятыми", здесь речь идет не об устоявшихся названиях, а о закреплении новых имен, поэтому подход к ним иной: здесь теоретико-юридические основания и прецеденты судебных решений позволят говорить о юридическом закреплении норм наименования их охране законом, так же, как номинации товаров, музыкальных групп (ср. нашумевшее в свое время дело о многочисленных группах, присваивавших себе популярное имя "ЛАСКОВЫЙ МАЙ") и т.п. (ср. поднимаемые в судах в связи с коммерческим и авторским правом). Совершенно неожиданный поворот этой темы в юридическую плоскость возникает на фоне следующего сообщения в прессе: во Львове предлагают покупать право на номинацию городских объектов по усмотрению покупателя: "улица Имени брата Миколы", "аллея Моей любви с Оксаной" и т.п.

15. Любопытно заметить, что в естественном языке изменяемость таких фамилий все-таки неполная: во множественное число их поставить довольно трудно. Если выражения типа "Счастливые Ивановы, Лесковичи, Вагнеры" (имеется в виду чета, семья и т.п.) возможны, то выражения "Счастливые Баяны, Зайцы, Рыси, Мыши, Сапоги" - вряд ли. Неприемлемы такие сочетания и в несклоняемом варианте - счастливые Баян, Заяц. Сказывается влияние внутренней формы этих слов на их грамматическое функционирование.

16. Неоднозначен этот вопрос в лингво-теоретическом плане. Во-первых, неясно, каковы границы изменений имени нарицательного при его переходе в имена собственные вообще и в фамилии в частности (при этом необходимо учитывать возможность параллельного перехода из нелитературных форм языка в литературные), во-вторых, каковы границы влияния узуса (степени употребительности) того или иного варианта при его кодификации в качестве языковой нормы, не говоря уже о его юридическом закреплении. В юридическом плане этот вопрос также оказался осознанным правоведами, см. статью "Право на имя" в журнале "Государство и право" (1998, N5).

17. МЫШ, будучи женской фамилией, сохранит отсутствие мягкого знака, но склоняться не будет: у Ивана Мыша, но и Ирины Мыш.

18. Позднее материалы этого дела были опубликованы в прессе (см. [Гаврилов, 1998]). Из них ясно, что ситуация проходила через суд исключительно сквозь призму закона об авторских правах, лингвистическая же сторона вообще не учитывалась.

19. Важно подчеркнуть, что такая фиксация носит эпизодический характер и осуществляется на фоне нефиксированности подобных явлений в огромном числе других случаев.

20. Отдельный и весьма интересный вопрос: замечают ли рядовые читатели данную особенность написания окончания, а если замечают, то обязательно ли усматривают искомую (издателями?) орфографическую акцентуацию смысла - создания исторического колорита или видят в этом ошибку или описку?

21. См., например: [Белянин, Бутенко, 1994; Буй, 1995; Иваницкий, 1994; Колесников, Корнилов, 1996; Русский мат, 1997; Флегон, 1973]; см. также большой список словарей русской уголовных, тюремно-лагерных жаргонов, фени, блатной музыки, арго русской гомосексуальной субкультуры и т. п. в журнале "Русистика сегодня", 1996, N3, с. 164, 169.

22. Ср. высказывание лингвиста по поводу издания ряда словарей бранной лексики: "Исследование сферы русских жаргонов и обсценной лексики по целому ряду причин до сих выводится за пределы нормального академического исследования": заказ на ее лексикографическое и грамматическое описание существует, но его выполняют, "все, кому не лень, только не лингвисты" [Беликов, 1996, с. 163-164]. В противовес таким неакдемическим изданиям укажем специальные лингвистические работы, выполненые на материале обсценной лексики русского языка: [Беликов, 1990; Гуц, 1995; Понимание чести и достоинства, 1977; Rammelmeier, 1988].

23. Очевидно, что юридическая регламентация употребления обсценной лексики вряд ли возможна по отношению к художественному творчеству (особенно в той ее части, где она художественно оправдана, а определение степени оправданности - не компетенция судебных органов). Трудно представима сейчас и регламентация обыденной матерщины в силу ее практической неосуществимости. Тем не менее эта проблема реально существует и представлена в практических поисках ее решения в частных моментах. Например, в разных изданиях, имеющих потребность в передаче звучания нецензурных слов они по-разному передаются: от полной замены на точки или оставления лишь первой буквы (части букв) до замены кириллических написаний на латинские (см. "Русистика сегодня, 1996, N3, с. 151, прим. 1). Все эти поиски однозначно говорят о том, что издатели яно осознают: безапелляционная публикация нарушает моральные нормы носителей русского языка.

24. Ср.: "Матерная ругань сегодня превратилась едва ли не в национальную гордость наряду с балетом и ракетами" [Борисовы, 1998].

25. О понятии инвективности подробнее см. раздел 3 настоящей статьи

26. В этом же ряду находится экзамен по языку для получения гражданства в ряде государств мира. К русскому языку это, кажется, отношения пока не имеет.

27. Вообще говоря, роль экзаменов (выпускных, вступительных) в образовательном праве явно недооценивается. Состав экзаменов, содержание программ ( в том числе - темы сочинений), формы экзаменов (например, по русскому языку: устный или письменный, если последний, то - сочинение, изложение, диктант, тестирование?), критерии оценки, состав приемной комиссии - все это давно нуждается в правовом обосновании и регламентации, так как непосредственно связано с такими важными для жизни общества понятиями, как справедливость и законность в реализации образовательного права, которые призвано обеспечить юриспруденция. Отсутствие такого обоснования хорошо видно, например, в том, что до сих пор неясно, кто является главным законодателем на вступительных экзаменах (министерства, вузы или кто-либо другой?) и чем он должен руководствоваться для обеспечения справедливости: универсальной (?) школьной программой или специфическими требованиями данного вуза, специальности и т.п. Как представляется, в настоящее время последний критерий берет вверх, и центробежные тенденции на фоне "юридического равнодушия" явно преобладают.

28. Проблема хорошо представлена в романе А. Солженицына "В круге первом") в сюжете о раскрытии автора по голосу анонимного звонка в посольство США.

29. Уместно заметить, что проблема суггестивности речи так или иначе ставится лингвистами, изучающими психолого-лингвистические аспекты судебного языка, см., например: [Пищальникова, 1998]. Странно, однако, что в пособиях по профессиональной речи юристов этот важнейший аспект практически не разрабатывается, в лучшем случае упоминается в общей форме, так, например, в уже упоминаемой работе [Ивакина, 1997] отмечено со ссылкой на другого автора: "...Культура публичной речи - это такое использование языкового материала, которое обеспечивает наилучшее воздействие на данную аудиторию в соответствии с поставленной задачей" (с.9), но конкретные способы воздействия в пособии даже не упоминаются; в разделе "Публичные лекции", где можно было бы ожидать их наличие, находим термины типа "настоящее вневременное", "отглагольные существительные", "собирательные существительные", но никак не "суггестия", "релаксация" и т.п. Впрочем, вопросы прагматики речи вообще недостаточно широко и глубоко разрабатываются в прикладных аспектах отечественными лингвистами. Можем указать лишь работу [Губаева, 1994].

30. Вообще говоря, художественная литература дает богатейший материал для разработки в самых разных аспектах такой важной юрислингвистической темы, как инвективный фрейм (типология интенций, способов развертывания, средств осуществления). В генетическом плане данный материал интересен тем, что он дает возможность проследить пути перехода от фреймов естественного языка (отражающих обыденную мораль и право) к юридическим фреймам (прецедентам и официальным документам).

31. Проиллюстрируем это такой оценкой факта обращения Б.А. Березовского в суд г. Лондона (!) на автора заметки о нем (истце) под названием "Крестный отец Кремля": "В России пришлось бы долго и упорно доказывать., что лингвистически "крестный отец" является оскорблением" (Московский комсомолец, 1999, N5, с.3). Момент неразработанности принципов лингвоюридической экспертизы подчеркивается в [Понимание чести и достоинства, 1998].

32. См. также, например [Теория языка и словари, 1988, с.5-20].

33. Хотя и собственно лингвистическая сторона вызывает некоторое неудовлетворение, см., например, заключительную цитату: "вопрос об обсуждении....и т.д.", содержащую стилистическую погрешность (вопрос об обсуждении - в некотором роде тавтология или, может быть, инверсия: обсуждение вопроса), которая вкупе с ерническим стилем фразы создает впечатление несерьезности всего предшествующего данной цитате текста экспертизы. (Мы склонны даже полагать, что это нарочитая фраза, косвенно свидетельствующая о своеобразном признании экспертами того, что у них не было достаточных оснований для серьезной экспертизы. Для такого "признания", есть свои резоны, которые, как нам кажется, нами вскрыты). Что же касается нелингвистической стороны анализируемой фразы, то с ней следует согласиться - вопрос о соответствии выявленного значения слова (точнее, одного из его значений, представленность которого в данном тексте доказана лингвистами) своему объекту (в данном случае - лицу) не входит в компетенцию языковедов.

34. Логика "разрешения" некоторым изданиям "позволять себе выражаться" вызывает ассоциация с комментарием Ю.Карабчиевского по поводу строчки В. Маяковского: " Я не знаю, плевок - обида или нет?". "В самом деле, - замечает критик, - непрерывно плюясь, трудно выделить это действие из ряда прочих" [Карабчиевский, 1990, с. 20].

35. О том. что такая методика отсутствует ярко свидетельствуют рецензии лингвистов на интенсивно выходящие ныне в разных изданиях словари бранной лексики, в которых главная проблема - это теоретическая неразработанность (соответственно - непоследовательность применения) таких характеристик слов, как "бранное", "грубое", "вульгарное", "нецензурное" и т.п. (см., например, журнал "Русистика сегодня", 1996, N3, с. 150-171). Здесь важно подчеркнуть, что практическая задача юрислингвистики - осуществление "перевода" лингвистических помет указанного типа на юридические типа "оскорбительное", "унижающее достоинство"

36. Примеры такого рода приемов, позволяющих автору "околоинвективного" текста "отпереться" от обвинений см. в статье настоящего сборника "Герой капиталистического труда".

37. Как видим диапазон "ранимости" в нашем обществе слишком велик: для одних (лингвистов) слово БЛЯДЬ по отношению к певице - не оскорбление (не к себе же!), других задевает слово СУДИТСЯ.

38. Почти одновременно с описанным эпизодом аналогичный случай возник с Бари Алибасовым, которого В. Тучков так представил в "Новом мире": "Это был мужчина средних лет с восточными чертами лица и, кажется, также восточной фамилией, которая безвкусно соединялась с американским именем. Был он руководителем популярного вокально-танцевального ансамбля" ... и т.д. и т.п. с весьма оскорбительными намеками. Автор при этом так же (как и П. Дашкова) спокоен: "Я не боюсь гнева Бари Каримовича. Его имени я не называл/выделено нами. - Н.Г./. Что же касается параллелей - каждый волен трактовать их как заблагорассудится" [Комс. правда, 16 октября 1998]. Все совпадает. Типичность подобных случаев очевидна. Б. Алибасов справедливо отвечает: "Уже столько грязи вылито практически на всех кумиров советского и постсоветского времени, что очередная порция ничего не изменит. Остановить поток подобной "чернухи" невозможно, потому что до сих пор существует спрос". Но, может быть, точнее сказать, как в известном анекдоте про неуловимого ковбоя: остановить-то его (поток), наверное, и можно, только кому он, такой-сякой, нужен? В общем потоке незащищенности куда более значимых прав отдельной личности странно требовать защиты от двусмысленных намеков (этакой игры слов), тем более, что доказательство сомнительных случаев столь хлопотно и зыбко, да к тому же, как мы стремимся доказать, оно не имеет надежного научно-лингвистического и юридического обоснования.

К началу страницы