Этот момент важно подчеркнуть. Мы полагаем, что вопрос о реформе орфографии вовсе не обязательно нужно жестко связывать с оценкой ее объективного состояния (качества, статуса, устройства, особенностей функционирования). Ясно, что практический план реформирования неотрывен от аспекта "цена реформ", который не зависит напрямую от качества, и что по этой причине он предполагает во многих случаях необходимость и возможность "смириться" со сформировавшимся состоянием современной орфографии. Объективистское рассмотрение орфографии предполагает, что орфографию следует изучать "как таковую" - как объективную данность как особый речевой механизм и подсистему языка, которые сложились в течение многовековой практики письма, имеют свои собственные далеко не очевидные закономерности, подлежащие "естественно-научному" изучению. Многие из них подчинены общеязыковым закономерностям и являются его частными проявлениями, многие - достаточно специфичны, и соотношение данных типов детерминации правописания - важный предмет "объективистской" орфографии.
Это ко всему прочему означает, что они (механизм, подсистема и т.д.) отнюдь не предопределены в абсолютной степени предписаниями установителей норм, правил, реформаторами или специалистами в области обучения языку, но имеют свой естественный, стихийный статус, и само соотношение предписываемого и стихийного в обыденной орфографической деятельности - тоже одна из важных задач естественнонаучного ее изучения. Заметим, что в канонической теории орфографии этот вопрос ставится крайне редко: "сделанность" и "делаемость" орфографических систем и алгоритмов решения орфограмм предстает в современных орфографоцентристских представлениях как самоочевидный факт.
Что же касается реформирования правописания, то с данных позиций оно вполне может ставиться в определенную зависимость от объективистского изучения закономерностей обыденного функционирования системы орфографических норм - прежде всего для того, чтобы, будучи кодифицированными, они были бы в некотором роде изначально "легитимными", т.е. соответствующими тем реальным потребностям и возможностям языковой и неязыковой ментальности, практическим потребностям и возможностям и т.п., наличие которых сейчас если и предполагается, то тем не менее фактически не изучается и не учитывается, поскольку относится теоретиками орфографии, нужно полагать, к явлениям, не заслуживающим серьезного отношения; тем самым предполагается некий тезис вроде такого: "в самом деле, разве может знать больше теоретика о том, как нужно писать по-русски, человек, всю жизнь пишущий на русском языке исключительно как практик?".
Тем не менее, несмотря на определенную зависимость от объективистского изучения, вопрос о "цене реформ" следует оценивать как проблему, составляющую особый предмет изучения, который имеет свои презумпции, задачи и методы. Например, объективистская (в первую очередь - функционально-прагматическая) оценка качества сложившейся орфографии как не соответствующего идеалам прагматики письма вовсе не обязательно должна вести к выводу о необходимости ее реформирования, так как необходимость в этом аспекте неотрывна от других модальностей (целесообразности, возможности и т.п.). Последние же включены во многие другие парадигмы, не предполагаемые функционально-прагматическим аспектом, например, в сфере, связывающей орфографию с культурой ( в том числе культурой письма, имеющей свои давние традиции и зафиксированной в толще написанного на русском языке), с участием ее в формировании целостного национального сознания и т.п., роль таковых парадигм здесь может быть оценена как более значимая, чем просто прагматическая целесообразность Но и этот вопрос (вопрос о соотношении объективистских и прикладных аспектов) - также особый предмет общей теории орфографии, а ж публицистики (как это нередко происходит сейчас). В частности, можно предположить, что далеко не все "ценности" нынешней орфографии входят или вошли в культурный фонд нации и что, может быть, лишь "сакральное" отношение к ним оберегает их от бесстрастных оценок на шкале соответствия/несоответствия идеалам прагматики, которые естественным образом могут появиться вследствие объективистского изучения и тем самым нарушить априорное отношение к ней. В качестве иллюстрации сказанного укажем на несколько функционально прагматических моментов, способных привести и поставить русскую орфографию на аксиологическую плоскость.
Скажем, описки, небрежности в каллиграфии и плохой почерк обладают значительно большими помехообразующими способностям" при восприятии текста, чем орфографические ошибки (особенно ошибки смыслодифференцирующего типа: одна или две Н в причастиях и прилагательных, слитное или раздельное написание НЕ с прилагательными и причастиями), однако отношение к ним в теоретической лингводидактике и практике (например, при проверке абитуриентских сочинений и изложений) достаточно снисходительное. В школе им не уделяется должного внимания. В частности, чистописания по сути не стало уже и в начальных классах; сам этот термин основательно забыт вытесненный термином "правописание", понимаемом исключительно орфографически . Описки нарушают законы написания звуков в силь ных позициях и, следовательно, существенно мешают восприятии (идентификации) слов, ошибки возникают в фонетически слабых позициях, самим языком отдаленных от необходимости и возможности регулярной и стопроцентной дифференциации звуковых оболочек именно по причине их "слабости". Это означает, что описка нарушает языковые правила (внутренний код языка), а ошибка нарушает метаязыковые правила, именно по отношению к ним описка оценивается как нечто негру бое, оправданное, требующее понимания и снисходительности к пишу щему, а ошибка рассматривается как явление недопустимое. По сути такие оценки возникают на морально-пуристической шкале, тогда как прагматическая шкала вообще по каким-то причинам не актуализируется в теории орфографии, а через нее - и в орфографической практике. Т( же самое можно сказать и о почерке. В ходе проверки абитуриентских работ часто наблюдается ситуация, когда проверяющий преподаватель устав от помех, создаваемых плохим почерком, приходит в негодование, но в то же время он не может снизить за это оценку, ибо почерк не рассматривается в качестве принципиальной коммуникативной ошибки: нельзя к человеку придираться - таков-де он, таков его почерк; не понимаешь его - твои проблемы, а не абитуриента. Но плохой почерк является по сути (коммуникативной сути языка!) "суперошибкой" пишущего, не берущего в расчет восприятие того, что он написал, адресатом, отрицающего нормы каллиграфии и графологии и вместе с ними - этические требования к пользованию ими (причем последние нарушаются здесь в гораздо большей степени, чем в случае орфографических ошибок в силу очевидности для самого пишущего создаваемых им помех читателю).
В этом же ключе можно рассмотреть отношение к "просветительской" функции правописания. Нередко необходимость напряженных умственных усилий при решении орфограмм оправдывается глубиной и пользой (в познании ли языка, расширения ли горизонта или просто развития ума). Но зачем правописанию, имеющему весьма прагматические коммуникативные задачи, орфографическая "неповерхностность" - на этот вопрос каноническая орфография не отвечает.
В этой связи уместно вернуться к вопросу о цене реформ и поставить вопрос о цене неформируемой орфографии, в частности, о цене тех усилий для усвоения "неповерхностных" действий, требующего десятки лет (даже на филологических факультетах, например, регулярно встает вопрос об орфографическом ликбезе); как показывает вековой опыт функционирования нашей орфографии, эти усилия не способны существенно увеличить уровень грамотности, точнее сказать - одолеть тот идеал грамотности, который каноническая орфография предполагает. На наш взгляд, правильная постановка вопроса, требующего, конечно, серьезного исследования, - можно ли меньшей ценой (например, развитием способности интуитивного письма, обходящегося без правил) достичь достаточной для обеспечения нормальной (т.е. без существенных помех) обыденной коммуникации в ее письменной разновидности. Нам представляется, что это вполне реальная вещь, разумеется, если за идеал массового письма не брать стопроцентное единообразие написаний (этот идеал явно недостижим, он противоречит принципу необходимой и достаточной степени затрат речевых усилий для получения удовлетворяющего коммуникацию результата). Заметим в этой связи, что один из аспектов такого противоречия канонической орфографии - ее уверенность в необходимости следования русской орфографии отражательному (уже - фонетическому) принципу, который в конечном итоге базируется на анализе содержательной или звуковой стороны речи слова, причем, для первой - это анализ слабых, неясных, ее позиций, называемых ошибкоопасными, ср.: "Шумный перед шумным (СБИТЬ, КОСЬБА, ДОРОЖКА) - смотри в оба! Мягкий зубной перед мягким зубным - может появиться "незаконный" мягкий знак" и т.п. (из учебника для 5-го класса). Но такого рода анализ - дорогая цена для деятельности, если она не преследует (само)цели отражения фонемного состава звуковых оболочек слов (в отличие, например, от их фонематической транскрипции), а стремится к беспрепятственному пониманию написанного. Впрочем и смысловой анализ в случае дифференцирующих написаний обращает внимание пишущих на "слабые", неясные случаи. При этом не исключено, что акцентирование внимания на слабых позициях отвлекает пишущего от позиций сильных и способствуем увеличению числа описок, вероятность которых усиливается снисходи тельным отношением к ним официального (и общественного?) мнения.
Особого внимания "объективистской" орфографии в аксиологическом плане заслуживают дифференцирующие написания, неизменно приковывающие большое внимание учителей и учащихся, которое, однако, не избавляет ученические работы от массы ошибок в соответствующих орфограммах, регулирующих написание полных и кратки: причастий, слитное или раздельное написание наречий, образованны: от существительных, и т.п. Весьма нередко они расцениваются как не кая "тонкость", которую необходимо оберегать для развития лингвистических способностей носителей русского языка.
Если же отвлечься от "просветительской" функции орфографии сосредоточиться на функционально-прагматической ее сути, то естественным образом возникает вопрос о самой необходимости дифферернциации такого рода смыслов для письма как целесообразно-удобного способа общения. На наш взгляд, правильная постановка вопроса здесь следующая: является ли интерпретирующая функция орфографии принципиально необходимой для письменной речи ( в первую очередь для процессов ее восприятия)? Ответ же на этот вопрос следует искать реальностях обыденного восприятия (чтения) текстов - действительно ли дифференцированные написания участвуют в процессах семантизации текста, в понимании различия смыслов его единиц и т.п.? Или, быть может, они просто не замечаются, и те усилия, которые затрачивает пишущий, просто не востребованы (ср.: невостребованны!)? Наши наблюдения в этой сфере орфограмм [Голев 1998] говорят об отсутствии них функционально-прагматического содержания. На аксиологической шкале этот тезис может быть сформулирован как утверждение об искусственном навязывании русской орфографии интерпретационной функции, которая в письменной деятельности фактически "не действует"; и это ее "бездействие" - главное доказательство отсутствия "жизненной" необходимости в ней для обыденной письменной деятельности.
Есть ли теоретические основания у такого утверждения? На наш взгляд, их вполне достаточно, чтобы всерьез рассматривать данную гипотезу. В обычной (звуковой) речи звуки не выполняют непосредственно смыслоразличительной функции - они призваны дифференцировать звуковые оболочки слов (см. об этом, например: [Мигирин 1973]). Хорошо известно, что язык строит слова таким образом, чтобы их звуковые оболочки различались достаточно хорошо, с определенным запасом "устойчивости" по отношению к помехам слуха, в том числе к явлениям омонимии, паронимии и т.п. (подавляющее большинство слов отличается друг от друга на большее, чем на один, число звуков), по этой причине лишь небольшая часть возможных комбинаций фонем оказывается реально задействованной в составе морфем лексем русского языка. Омонимические и паронимические "выходы" звуковых оболочек в инвентарь морфем и слов, хотя и немалые, но все-таки они по отношению к этой всеобщей тенденции случайны (точнее, может быть, сказать -необязательны), периферийны; они не оказывают существенного воздействия на их функционирование в речи. Именно поэтому язык не вырабатывает никаких специальных средств против их неразличения; нужно полагать, что он с полным основанием "рассчитывает" на то, что контекст легко справится с дифференциацией смыслов. Важно подчеркнуть, что язык делает это не только по отношению к омонимам (с их относительно закрытым и ограниченным списком), но и по отношению к безбрежному океану полисемии и - в значительной мере - и в отношении более тонких оттенков, чем те, которые фиксируются в словарях как лексико-семантические или морфемно-семантические варианты.
Более того, бесконечная смысловая валентность языкового знака [Лосев 1982, 114-125] чаще всего осуществляется в пределах единой материальной формы этого знака, тогда как дифференциация звуковых оболочек определенным (может быть, даже строгим) образом дозирована в языке (например, словообразовательными моделями). На фоне успешно функционирующего непрерывного семантического пространства попытки орфографии "самостоятельно" (без "санкции" языка) "вычерпнуть" из океана незначительную каплю смыслов, фетишизировать ее, призвав всех носителей русского языка к неукоснительной дифференциации, выглядят по меньшей мере произвольными. Попытки же объяснить орфографический отбор этих смыслов малоубедительны (и, разумеется, мало убедительными). Репликой в скобках мы хотели бы включить читателя в эксперимент по ходу чтения: предлагается ответить на вопрос, какой смысл несет разное написание, нарочито представленное в виде смысловой оппозиции, как бы уточняющей смысл предшествующего члена. Возможно, лингвист и вычленит дифференциальный оттенок. Но релевантен ли он в обычном функционировании такого рода написаний (не говоря уже о вопросе - замечается ли он вообще рядовыми носителями русского языка)?
Далеко не случайно, что в языке фиксация внимания на омонимических и паронимических отношениях, как правило, осуществляется в каламбурах, языковой игре, всегда предполагающих выход за пределы ядра системы и нормы на их периферию. Язык как бы говорит -"функционально значимая дифференциация омонимов в естественной речи, в обыденном языковом сознании - это смешно, несерьёзно"). Если посмотреть с этих позиций на те случаи, которыми обычно иллюстрируют значимость орфографической дифференциации разных смыслов (это один из традиционных доводов лингводидактики, объясняющей необходимость орфографического единообразия на письме), то очевидной становится явная ограниченность ее возможностей, надуманность ситуаций, и самое главное - на их фоне становится очевидной нерелевантность актуализации дифференцирующих написаний при обычном (не игровом) восприятии дифференцирующих написаний. Известный пример в учебнике, показывающий значимость орфографии, - рисунок бабушки, которая с умилением полощет котенка, потому что внук прислал ей записку: "Бабушка, полоскай моего котенка!". Симптоматично, что значимость интерпретирующей функции орфографии иллюстрирует глуповатый персонаж: нормальный человек не придает буквам смысла больше, чем контексту в целом (тем более, если он достаточен для естественного восприятия заложенного пишущим смысла). Орфографическая "гиперзоркость" и "гиперинтерпретационность" - гораздо более грубые коммуникативные ошибки, чем незамечание орфографической стороны письма (как правило, и в устной речи мы не замечаем звукового устройства слова при его восприятия, фиксируя все внимание на его смысловой стороне). Мы уже не говорим, что авторы данного "убеждающего" примера не смогли создать текста, в котором совпадение контекстов было бы естественным даже не в житейском, а в собственно лингвистическом смысле: ПОЛОСКАТЬ и ПОЛАСКАТЬ - глаголы разных видов и словоизменительных классов, и форма императива } них разная: ПОЛОЩИ и ПОЛАСКАЙ. Но в орфоэпическом и грамматическом отношении "бабушка" уже не проявляет суперпуризма (впро чем, к ним не так строга и наша школьно-абитуриентская практика, что также труднообъяснимо с функционально-прагматических позиций).
Гораздо меньшие помехообразующие способности у грамматико-дифференцирующих написаний. Все шутки на эту тему - по сути слуховые, обыгрывающие омонимию и полисемию слов, но не орфографические каламбуры. Например, в анекдоте о демонстрантах, которые несут транспарант с надписью "Свободу Брежневу!" и на вопрос о том, откуда стало известно, что Брежнев в тюрьме, отвечают: "Мы слышали по радио, что "в заключение Леонид Ильич сказал....", комический эффект никоим образом не связан с орфографической дифференциацией (в заключении - в заключение), и если бы демонстранты услышали фразу по радио, а прочитали бы ее в газете - рядовые носители русского языка восприняли бы его точно так же, как в звуковом восприятии, и если попытаться навязать им этот смысл через указание на орфографическую путаницу как причину демонстрации - комический эффект, скорее всего, просто бы не возник: звуковая омонимия хотя и периферийная, но все же норма, нарушение которой релевантно для обыденного сознания более и менее развитого типа: омофония же выходит за пределы его возможностей, и орфографическая ошибка грамматико-дифференцирующего типа как основа каламбура может быть актуальной лишь для "гиперграмотных" носителей языка (только они, например, могут заметить двусмысленность орфографии на лозунге "Не даром Россия выбрала Гайдара!").Точно так же в шутке "Уважаемая редакция, вы написали, что в Африке недоедают; так нельзя ли попросить африканцев, чтобы то, что они не доедают, они присылали бы нам" комический смысл не связан с разным написанием, предполагающим дифференциацию смыслов (недоедают, не доедают) - эти смыслы в звуковой речи достаточно хорошо дифференцирует контекст, и комический смысл на слух доступен всем. Какова же тогда необходимость выражать различия на письме. Более того, орфографическое разжевывание анекдота явно не усилило бы комизм.
Таким образом, необходимость суперсложные правила, опирающиеся на семантический анализ контекста, которыми надо пользоваться для разведения такого рода смыслов на письме, оказываются как бы избыточными и в функционально-прагматическом плане они не оправданы (неоправданны!).
1. В качестве примера, исключения из описанной ситуации, можно привести работы Б.И. Осипова, посвященные истории русской орфографии (см., в частности: [ Осипов 1990]). Применительно к синхронному состоянию русского языка данный подход теоретически разрабатывался нами в ряде работ (см., например: [Голев 1997; 1998]).
2. Характерны в этом отношении работы А.В. Глазкова [Глазков 1995; 1997]. 166
3 Если же иметь в виду юридический смысл ошибок определяющих, например, поступление в вузы и т.п. [Львов 1995, 52], то орфография по праву может быть назван "право"-писанием.
Перечень работ по орфографии и пунктуации | Домашняя страница Н. Д. Голелва