В настоящей статье мы продолжаем, во-первых, общетеоретическое обсуждение основных аспектов очерченного противостояния (в частности, в объективистскую картину русской орфографии вводим когнитивный параметр, предполагающий изучение того, как орфографическая сфера письменной речи отражается в языковом сознании носителей русского языка) и, во-вторых, - конкретное экспериментальное исследование поставленных проблем, входящих в сферу функциональной орфографии русского языка (см.: [1-4]).
Наши функциональные исследования принадлежат к объективистскому направлению изучения языка, в котором язык (и орфография, в частности) во всех своих проявлениях (и нормативном в том числе) рассматривается как образование, существующее объективно и функционирующее по законам самоорганизующихся систем; такие законы являются "вещью в себе" и подлежат конкретно-исследовательскому изучению.
В традиционной теории русской орфографии сложилось столь много само собой разумеющихся представлений о предназначении и устройстве орфографической системы, что весьма полезной для нее становится такая исходная исследовательская установка, при которой исследователь как бы еще не знает, каковы орфографические нормы обыденной письменной речи и чем они обусловливаются; что такое принцип орфографии, что такое основной принцип орфографии и какой принцип орфографии является основным в русском языке?2. Объективистская модальность противостоит модальности долженствования, характерной для традиционной орфографической теории. С позиций последней известный спор об основном принципе орфографии в сущности оказывается спором не о том, какой принцип "есть", объективно существует в русском языке, а о том, какой принцип является в принципе (априори!) "наилучшим", и, следовательно, это спор, о том, какой принцип "должен быть" в русской орфографии3. Априорным утверждениям о том, что более всего подходит пишущим на русском языке в "орфографических" позициях: фонетическое, фонематическое или морфематическое письмо, на наш взгляд, может быть противопоставлен подход, при котором на эмпирическом материале выясняется, как реально пишут и читают рядовые носители языка в обыденных ситуациях: пофонемно, поморфемно, пословно и т.д.
И такой подход к единицам, нормам, алгоритмам письменной речи, по сути, мало чем отличается от аналогичной постановки вопроса по отношению к единицам (нормам, алгоритмам) речи звуковой. Например, вопрос о морфеме как "кванте речевой деятельности" (А.А. Леонтьев) является до сих пор открытым, и это обстоятельство существенным образом способствует развитию науки о языке, стимулируя постановку принципиальных вопросов. К примеру, Б.А. Гаспаров в своей новой книге, написанной с позиций лингвистики существования, еще раз подверг сомнению "само собой разумеющиеся" положения о том, что различительные свойства фонем в реальной речи имею существенное значение, что в речи активную роль играет алгоритм производства и восприятия слов "по морфемам" [5, с.51-64], автор полагает, что подлинным квантом речевой деятельности являются более крупные, чем фонема, морфема или даже слово. Возможно, это далеко не бесспорные утверждения4. Однако, "свежий" взгляд на самые общие и глубинные проблемы, не осложненный "образами" "неуместных" вопросов или "самоочевидных" ответов, необходим для нормальной жизнедеятельности любой лингвистической концепции5. На этом фоне достаточно явственно предстает тот факт, что традиционная теория орфографии "стремится" стать исключением в этом аспекте.
Орфографическая сфера языка как его объективное образование определяется тем обстоятельством, что она обеспечивает прежде всего взаимопонимание участников письменной коммуникации. С этих позиций естественным становится следующее предположение (требующее конкретно-исследовательского подтверждения): все, что находится за пределами простого, удобного и достаточного для взаимопонимания общения имеет тенденцию становиться нерелевантным для естественной письменной речи; настаивание на априорно установленных нормах и алгоритмах, не подтвержденных заранее установленными потребностями письменного общения, могут превратить достижение декларируемых требований в орфографическую "самоцель"6.
Взаимопонимание предполагает признание фундаментальной роли в орфографической деятельности позиции читающего, ради коммуникативных удобств которого в обычных условиях пишущий и прибегает к орфографическим алгоритмам7. Если что-либо из созданного пишущим не замечается пишущим, то это означает, что речевые усилия первого были коммуникативно невостребованными (=нерелевантными для данного коммуникативного акта, а в перспективе - по отношению к соответствующим орфограммам - и для всей орфографической системы). В этом смысле для функциональной объективистской орфографии принципиально значим следующий тезис: "Пока мы не замечаем той или иной стороны языка, можно быть уверенным, что построение ее соответствует нормам употребления" [7, с.63]. Ср. в этой связи следующую важную в данном аспекте оппозицию письменной речи - ошибок и описок. "Описка отличается от орфографической ошибки, и очень резко. Если человек сделал ошибку, то он может десятки раз спокойно перечитать текст, видеть свою ошибку - и все же не заметить и не исправить. Или исправить, лишь припомнив орфографическое правило, иногда с трудом. Описку при внимательном чтении сам пишущий замечает без всяких правил" (выделено нами. - Н.Г.) [8, с.73]. Квалификация данного факта в рамках функциональной орфографии предполагает существенно другую модальность: то, что мы не замечаем ошибок - свидетельствует об их меньшей помехообразующей силе и меньшем противоречии нормативному письму; в некотором смысле ошибки даже предполагаются языковой системой, так как связаны с системно слабыми позициями, допускающими варьирование без особых помех для взаимопонимания; описки нарушают сильные позиции, и потому они более грубые (см. об этом [2, c. 53-54]).
Принцип "замечаемости" вообще мало изучается в современной лингвистике. Нетрудно предположить, что помимо указанной причины "незамечаемости", связанной с востребованным, нормальным, нормативным, спонтанно-автоматическим действием языко-речевого механизма, может иметь место и противоположная причина: то или иное явление не замечается в силу коммуникативной невостребованности. Традиционная теория орфографии, обслуживающая идею (можно сказать - и идеал) обязательного для всех видов письменной речи единообразия тех или иных написаний, исходит из посылки "замечания" всех "ошибкоопасных" позиций: без этого система орфографических правил, обеспечивающая названный идеал, была бы недействующей, недейственной. Такая теория оставляет без внимания то обстоятельство, что "замечаемость" разных неправильных написаний (слов, морфем, типов слов и морфем) весьма различна и что масса случаев, приближающихся к полюсу "незамечаемости", составляет отнюдь не периферию орфографической деятельности.
Традиционная теория орфографии, уверенная в необходимости обеспечить идеал "стопроцентного" единообразия написаний, мало интересуется реальными речевыми процессами письменной деятельности в ее орфографическом блоке. Модальность долженствования, вытесняющая модальность реального бытия, делает избыточным конкретно-исследовательские (в том числе экспериментальные) решения принципиальных вопросов обыденной орфографической деятельности, тогда как без них развитие "объективистской орфографии" принципиально невозможно. В первую очередь это касается социолингвистического, психолингвистического и когнитивного аспектов функциональной орфографии.
Далее мы представляем результаты социолингвистического эксперимента, поставленного нами в рамках заочного тура краевой олимпиады для выпускников средних школ. Среди прочих заданий было следующее. Чем по существу отличается описка от ошибки? Почему к описке отношение снисходительное, а к ошибке - нет? Проанализируйте различия описки и ошибки с точки зрения их большей или меньшей способности создавать помехи взаимопониманию между автором текста и его адресатом. Найдите в тексте заданий описки.
Теоретическая "преамбула" задания очерчена выше: описки, небрежности в каллиграфии и плохой почерк обладают значительно большими помехообразующими способностями при восприятии текста, чем орфографические ошибки, хотя отношение к ним в школьной и вузовской практике (например, при проверке абитуриентских сочинений и изложений) достаточно снисходительное. Описки в большей мере нарушают важнейшие коммуникативные требования письменной речи, они существенно мешают восприятию (идентификации) слов. Описка нарушает языковые правила (внутренний код языка), а ошибка нарушает метаязыковые правила, именно по отношению к ним описка оценивается как нечто негрубое, оправданное, требующее понимания и снисходительности к пишущему, а ошибка рассматривается как явление недопустимое. Как представляется, такое отношение проявлено и в приводимом выше высказывании М. В. Панова о различии ошибок и описок по их свойству быть замеченными и о необходимости для замечания ошибок знания правил. По сути, такие оценки возникают на морально-пуристической шкале, тогда как коммуникативно-прагматический параметр оценки не востребован в теории орфографии, а через нее - и в орфографической практике. Данные соображения "навеяли" данное задание в олимпиаде.
Ответы на предложенные в олимпиаде вопросы содержат информацию двоякого рода: онтологическую (отражение узуальных норм и алгоритмов обыденной письменной речи) и гносеологическую (представление говорящих о русском языке, его нормах, их предназначении и т.п.). Далее мы проанализируем гносеологическую сторону вопроса. Предметом анализа при таком подходе становится когнитивный план орфографической деятельности, в частности, метаязыковой компонент обыденного языкового сознания. В ходе его анализа выясняется,, каким образом в языковом сознании рядовых носителей языка отражаются представлении, во-первых, о назначении орфографии, ее устройстве и функционировании и, во вторых, о влиянии орфографии на представлении о русском языке. В последнем случае наибольший интерес представляет такой уникальный феномен, как офрографоцентризм обыденного метаязыкового сознания носителей русского языка.
Коммуникативно-прагматический акцент в представленном олимпиадном задании весьма "жесток". Это потребовало от испытуемых более осознанного отношения к функциональной значимости графики и орфографии. Большинство школьников вполне осознанно склонялось к тому, что описка значительно более мешает восприятию и пониманию текста, чем орфографическая ошибка. Вот несколько характерных суждений. "Описки служат серьезной преградой в понимании того или иного слова в тексте. Описка, как правило, нелепа и ставит читателя в тупик. Например, вместо слова УТКА можно написать ДТКА. Понять, что хотел сказать автор, очень трудно. Ошибки же создают меньшие помехи взаимопониманию автора и адресата, они не нарушают смысла слов, хотя бывают и исключения". Многое здесь подмечено верно, хотя вряд ли речь должна идти о нарушениях именно смысла. "Сравним: 1) Но ни красота ее ни молость не принесли ей счастья (описка) и 2) Но ни красота ее не моладость не принесли ей счастья (ошибка). В первом случае можно лишь по смыслу всего предложения угадать смысл слова, во втором смысл слова не искажен" И здесь точнее было бы говорить об искажении формы, а не смысла. "Описки в большей мере способны создавать помехи во взаимопонимании автора и адресата, так как при описке нарушается звуковой облик слов. Ошибки же произношение практически не меняют.." Думается, что это справедливое наблюдение; если его продолжить, то получится: через произношение слово легко угадывается. Впрочем, это, скорее гипотеза, нуждающаяся в экспериментальной проверке.
Тем не менее понимание высоких помехообразующих способностей описок не мешало учащимся согласиться, с одной стороны, с традиционно снисходительным отношением к ним и тем, кто их делает. "Описка не характеризует грамотности учащихся, поэтому отношение к описке снисходительнее" Именно так - узко и догматично, или - иначе - орфографоцентристски, понимается грамотность, культура речи в школе; современные представления о ценностях устной и письменной речи значительно шире и содержательнее (см. об этом, например [9]). Но самые емкие определения описки в этом аспекте, пожалуй, такие - "невинная случайность" и "простительная небрежность" - так сказать, милый пустячок. Любопытна следующая защитительная речь по отношению к описке: "Описка - процесс неосознанный, без участия нашего мышления, а все, что делается бессознательно, не подвергается наказанию. Например, преступления совершенные преступниками психически больными, не наказываются. Невозможно обвинить человека в описке. Чего не скажешь об ошибке" И лишь в одной работе автор сурово осудил именно описки: "Читатель теряет уважение к автору, видя описки. Значит текст написан торопясь, без души".
С другой стороны, старшеклассники дружно осуждали ошибки и ошибающихся, но уже с других позиций. Эта смена регистра логики, конечно, обусловлена сильным и многолетним давлением установок школьного курса русского языка с его преувеличенным вниманием к орфографическим ценностям, поддерживаемым вузовской практикой вступительных экзаменов и т.п. Именно в школьном курсе ослабленная функциональная мотивация необходимости орфографически единообразного написания слов компенсируется мощной общегуманитарной риторикой. Это и отражают суждения, высказанные при выполнении олимпиадного задания. Уже не результат (коммуникативный успех или неуспех), а причины (мотивы) генезиса противопоставляют описку и ошибку на аксиологической шкале, полюса которой составляют такие причины (мотивы), как "невнимательность" (описка) и "незнание" (ошибка). Отсюда склонность к морально-пуристическим оценкам ошибки. "Конечно, смысл слова будет понятен, но (в этом "но" вся суть! - Н.Г.) ведь возникнет некоторая напряженность в доверии к человеку, который допускает такие непростительные ошибки" (речь шла о написании РЕМЕНЬ через И)8.
Нужно отметить и другие аспекты оппозиции ошибки и описки, отмечаемые участниками олимпиады, например, аспект "случайное - закономерное": "Ошибка совершается всегда, постоянно, описка - только один или два раза"; "Кто-то написал САС вместо САД, но в следующий раз он напишет это слово правильно". "Описка делается случайно, поэтому отношение к ней снисходительное". Действительно, слабая позиция является причиной того, что на ней регулярно "спотыкаются", что и делает ошибку в написании определенных (или типовых) слов, морфем повторяющейся. "Описки искажают графический облик слова, а орфографические ошибки нарушают нормы правописания". Каждое в отдельности суждение понятно, но их оппозиция здесь, кажется, "неуместна".
Отклонение от единого функционального основания ведет к разнице критериев оценки и часто сопровождается мало нелогичными, эклектическими суждениями, в которых противопоставляются, скажем, рассеянность (описка) и неправильность (ошибка) или трансформируются причинно следственные связи планов выражения и содержания. Вот типичный пример рассуждений по поводу необходимости быть требовательным к ошибке ("доказывает грамотность") и описки ("просто техническая оплошность, поэтому к ней снисходят"). "Например, Иван стал приемником Василия. В предложении допущена ошибка в написании приставки. Автор не знает, что приставка ПРИ в этом слове (ПРИЕМНИК) придает лексическое значение принимать сигналы из эфира. Допущенная ошибка меняет смысл всей фразы. Описка в слове ДЕКАБРЯ, например, ДЕАБРЯ не вносит никаких смысловых затруднений" - здесь мы видим еще одни пример на тему гипертрофирования интерпретационной функции русского правописания (см. о ней: [1, с.38-42; 4]) и ее отражения в обыденном метаязыковом сознании, порожденном все тем же "орфографоцентризмом".
2. Весьма перспективно для теории продолжение подобных вопросов на более абстрактной сфере: можно признать неизвестными (еще не определенными) такие элементарные понятия-связки, как, например, "являться, быть" по отношению к тем или иным абстрактным (эмическим) понятиям орфографии.
3. Например, в вопросе об основном принципе русской орфографии сторонники фонематического принципа нередко утверждают, что данный принцип более последовательный, чем морфематический принцип, который в одних ситуациях - в сильных позициях - предполагает фонематическое письмо, а в других - слабых, орфографических, позициях - морфематическое. Но вопрос о принципах заключается не в том, какой принцип лучше, последовательнее и даже более приемлемые, чем другие, а в том, каков он есть на самом деле в современном русском языке, а ответ на него лежит вовсе не в плоскости измерений на шкале "хороший - плохой".
4. Здесь нет необходимости приводить возражения против абсолютизации процессов воспроизводства готовых, целостных единиц и недооценки процессов их конструирования (см., например, новые разработки в области деривационной лексикологии [6, гл.1]).
5. Например, теоретически весьма полезным может оказаться сопоставление алгоритимов письменной и устной форм речевой деятельности, которое позволяет представить (хотя бы пока еще гипотетически) письменную (и орфографическую в том числе) деятельность как частную разновидность внешней речи, являющуюся естественным и непосредственным проявлением внутренней речи, вовсе не обязательно требующей опосредования со стороны звуковой речи; это предполагает, что передачи письменной информации не требует предварительного ее озвучивания и проговаривания. В рамках такой гипотезы иное, более глубинное, наполнение приобретает вопрос о природе алгоритмов письменной речи - по звукам речи, пофонемных, поморфемных, пословных?
6. Объективистское изучение многих орфографических норм (правил) показывает их нерелевантность в обыденной письменной речи: большие усилия, требуемые для их воплощения, явно не соответствуют их коммуникативной эффективности (см.: [ 2, с. 38-42]).
7. Разумеется, у пишущего могут быть и свои собственные, внутренние, мотивы для включения механизмов орфографической деятельности, например - маркирование уровня лингвистической культуры, соответствие тем или иным требованиям к тексту, но, наш взгляд. При всей их значимости, они вторичны по отношению к коммуникативно-прагматическому фактору, лежащему в основании всякой речевой деятельности и соответственно устройства всех языковых систем,
8. Любопытную иллюстрацию морально-пуристическим ценностям орфографии (вне какой-либо связи с коммуникативно-прагматическим ценностям) находим в суждении одного из персонажей В.М. Шукшина: "Дура! Дура ты пучеглазая! Что ты сидишь квакаешь?! Что?! Ты хоть слово ГОСУДАРСТВО напишешь правильно? Ведь ты же напишешь ГАСУДАРСТВО!" ("Штрихи к портрету").
Перечень работ по орфографии и пунктуации | Домашняя страница Н. Д. Голелва