В какой мере зона пересечения языка и права -- специфическая и самостоятельная зона научных исследований? Какие свойства языка за ними стоят и какое видение языка детерминируется таковыми свойствами -- главные вопросы нашего доклада.
Наложения сфер действия языка и права -- предмет хорошо известный для юриспруденции и лингвистики. В первой он традиционно изучается с позиций, формулируемых как лингвистические аспекты законодательной техники и толкования законов. В лингвистике общепризнанным является положение о том, что юридический язык --- один из подстилей литературного языка, наряду с другими подстилям, поэтому лингвистический подход к юридическому языку заключается в приведении его к литературной нормативности. Мы в настоящем докладе стоим на несколько иной позиции, предполагающей наличие у юридического языка, как и других феноменов языко-правовой зоны, специфического качества, невыводимого в полной мере из литературного субстрата, и этот "прирост" относится не к периферии названной зоны, а к ее сущности. Язык и искусство, язык и наука, язык и религия также образуют подобные зоны, и вопрос о специфике языка науки, религии или художественной речи всякий раз актуализируется, когда эти зоны рассматриваются с позиций основных функции тех сфер, которые язык "обслуживает". Ср. например, вопрос об условности эстетизированного языка нарратива [2] или "сакрализованного" языка, вовлеченного в область обслуживания религиозных потребностей [3].
Что приводит язык в сферу юридического функционирования?
Для решения проблемы об уровне специфичности, выделенности и самостоятельности юрислингвистики необходимо поставить вопрос о сущности юридического функционирования языка, в области которого и формируется данная специфика. Что это за область? Мы полагаем, что ее в первую очередь характеризует высокая степень конфликтности. Образно его можно определить как функционирование языка в экстремальной сфере (по аналогии с метафорой "экстремальная журналистика" напрашивается и метафора "экстремальная лингвистика).
При этом следует принципиально подчеркнуть естественность такой "экстремальности", так как она вырастает из глубинных свойств естественных языков. Конфликт -- это не периферия функционирования языка. Любой коммуникативный акт потенциально конфликтен, любое высказывание хранит в себе потенциал непонимания, недопонимания, "не так понимания", двусмысленного понимания. Каждый речевой акт и каждое речевое произведение при определенных условиях может привести к необходимости юридического разбирательства. Можно сказать, что язык существует среди многого прочего также и для того, чтобы создавать конфликты, например, в этой связи, например, правомерно говорить об инвективной функции языка; любой язык содержит набор лексических и фразеологических инвективных средств, интонационных схем, схем речевого поведения, обслуживающих зону инвективности. Конфликтогенными являются и сами юридические тексты, многие из которых даже при повышенной требовательности к их языковой точности и логической правильности допускают неоднозначное толкование, приводящее к экспертным и судебным спорам. Специфика такого рода разбирательств приводит к необходимости образования научных и общественных организаций, призванных решать такие конфликты, Таковы, в частности, Гильдия лингвистов-экспертов по документационным и информационным спорам (г. Москва) и Лаборатория юрислингвистики и развития речи (Алтайский государственный университет, г. Барнаул); результаты их деятельности отражены в работах [8 --11].
Стихийное следование нормам (орфоэпическим, стилистическим, этическим и др.) позволяет естественным образом избежать конфликта. Иными словами, язык сам (внутри себя) содержит механизмы преодоления коммуникативной конфликтности. Тем не менее существуют немало конфликтов, которые переходят в сферу социального регулирования. Их юридическое регулирование возможно тогда, когда те или иные ситуации описаны законами, нарушение которых ведет к санкциям. Именно в зоне действия юрисдикции законов возникает собственно юридическое функционирование языка.
В чем же специфика такого функционирования, приводящая к особому качеству языка? Говоря о функционировании юридического языка, чаще всего имеют в виду "жесткую семантизацию" языка. Ч. Филлмор приводит в этой связи пример юридической дифференциации понятий "убийство" и "смерть в результате тяжких телесных повреждений" путем введения формального дифференцирующего признака: наступление смерти в течение 36 часов после нанесения телесного повреждения и более 36 часов после него [12]. Стремление конкретизировать признаки и обстоятельства -- естественная реакция правосудия, стремящегося отойти от полюса субъективности и максимально приблизиться к полюсу объективности, ассоциируемой с законностью и справедливостью. Жесткость функционирования явлений естественного языка в сфере юрисдикции законов проявляется во всех его планах. Например, в орфографии. Так, скажем, неразличение букв Е и Ё в естественной письменной речи вполне целесообразно, поскольку отвечает, в частности, принципу экономии коммуникативных усилий [13], но в юридизированных написаниях (например, в официальных именах и фамилиях, топонимах и названиях учреждений) неразличение Е и Ё не допускается, так как это приводит к юридическим конфликтам в связи с действием законов об авторских правах, права на имя [14] и др.
Мы полагаем, что жесткость функционально-семантического поля юридического языка, имеет свои глубинные обоснования. Таковым, на наш взгляд является способ интерпретации речевых произведений. Сопоставим в этой связи художественное и юридическое функционирование речевого произведения. Первое характеризуется стремлением к открытости смысла, снятием однозначности, приданием ему бесконечного веера субъективных интерпретаций. Механизм естественной интерпретации также предполагает вероятностный выбор возможных вариантов интерпретации слова, высказывания, текста. В значительной мере естественное преодоление их потенциальной "полисмысловости" достигается смысловым согласованием отдельных (потенциально многозначных единиц) с реальным контекстом, опирающимся на здравый смысл (понимание ситуации), фоновые знания, языковой опыт носителя языка. Юридический язык другой. Традиционное юридическое "аристотелевское" мышление противостоит логике возможных миров [15]. В юридических текстах существует тенденция "перечислить все возможные условия и следствия", ср., например, текст статьи п. 48 СК РФ ч.2: "Если ребенок родился от лиц, состоящих в браке между собой, а также в течение 300 дней с момента расторжения брака, признания его недействительным или с момента смерти супруга матери ребенка, отцом ребенка признается супруг (бывший супруг) матери, если не доказано иное". Если естественная множественность интерпретации базируется на "доверии субъективности сознания", то основной презумпцией юридической интерпретации становится формула: "Конфликт интерпретаций решает власть!" [5]. Закон, будучи воплощенной волей законодателя, может официально толковаться только законодателем. Разумеется, формально-логическая детерминанта юридического языка не единственная. Ей противостоит диалектико-логическая тенденция, предполагающая принципиальную невозможность охвата юридическими текстами бесконечного разнообразия реалий ( в нашем случае конфликтов) и вытекающей отсюда неизбежности субъективного начала и в законодательстве, и в правосудии и в любом судебном вердикте. Ср. мнение Е.П. Никитина, приводимое А.Ф. Черданцевым, в связи с неопределенностью самого понятия "понятное", которое "явно или неявно предполагает апелляцию к чисто субъективным моментам" [16, с.14]. Таким образом, "смысловая жесткость" юридического языка не может быть абсолютизированной, настаивание на ней может привести к внутренним конфликтам в сфере юридической герменевтики.
В связи с проблемой сущности юридического языка существуют две точки зрения.
Обычно выделяют три составные части юридического текста: термины, общенародные слова и грамматические связки и формы. При этом те, кто возлагает большие надежды на понятный для масс юридический язык, полагают, что именно вторые и третьи играют в понятности решающую роль. Ср.: "Общедоступность закона достигается, прежде всего, простотой словарного запаса, которым пользуется законодатель. Это означает, что термины употребляемые в законе, должны быть ясными, взятыми из народного языка" [17, с.90]. Но достижима ли общедоступность юридического текста таким образом в принципе? Лингвисты хорошо знают, что общий смысл текста как целостной системы неизбежно влияет на каждый его элемент, что общий смысл любого текста (в частности, его интенция, в юридическом тексте -- идея и воля законодателя) не выводятся из суммы смыслов его частей и что сам текст входит в более общий контекст и в более общие внешние по отношению к нему системы. Это означает, что в любой системе у элементов формируются специфические значимости, формируемые внутренними отношениями всех элементов. Ср. мысль Ф. де Соссюра о том, что изолирование понятия от системы "привело бы к ложной мысли будто возможно начинать с языковых элементов и из их суммы строить систему, тогда как на самом деле надо, отправляясь от совокупного целого, путем анализа доходить до заключенных в нем элементов" [18, с. 113].
Такая постановка вопроса о соотношении естественного и юридического языков позволяет по-особому отнестись, например, к толкованию юридических текстов присяжными заседателями, не имеющими специальных знаний. Так, п. 8 ст. 339 УПК РФ гласит, что вопросы должны ставиться в понятных присяжным заседателям формулировках. Это означает, что юридические термины, употребляемые в речах представителей обвинения, защиты и суда должны быть доступными для рядового гражданина в такой степени, чтобы обеспечить адекватное восприятие и осмысление присяжными заседателями всего того, что происходит в судебном заседании и относится к деянию, в совершении которого обвиняется подсудимый. Но достижимо ли это в принципе?
Мы, разумеется, понимаем большую роль признака языковой ясности выражения во всех юридических документах. Тем не менее мы склонны полагать, что стратегия упрощения юридического языка для достижения некоей социальной гармонии профессионального и обыденного правового сознания имеет очевидные границы и является вторичной, дополнительной. Главная же линия -- повышение уровня правосознания, юридической образованности рядовых граждан (и присяжных заседателей в частности).
Другая проблема взаимодействия юридического и естественного языка возникает при рассмотрении юридизации естественного языка во второй и третьей составляющей юридической текстов. Мы говорим об определенном приобретении юридической значимости слов, выражений, конструкций, связок естественного языка в правовых документах. Они не становятся терминами, но включенность в систему задает им в определенной мере юридический смысл. Юристы часто иллюстрируют этот аспект юридическим смыслом модальных предикатов (должен, надлежит и под), смыслом союза или, скобочными конструкциями и значением вида. Остановимся на последнем. Так, В.Ф. Черданцев анализирует ситуации толкования глаголов несовершенного вида таким образом, что они как само собой разумеется имеют сугубо юридический смысл и из такого толкования вытекают правовые следствия. Например, если в законе написано, что гражданину организацией должен быть возмещен ущерб, который он потерпел, когда спасал имущество этой организации, пусть даже он не спас его [16, с.38], то автор полагает, что законодатель совершенно осознано избрал здесь глагол несовершенного вила для выражения своего волеизъявления. Думается, однако, что в этой, неспециальной, части текста законодатель использовал русский язык естественным образом, то есть интуитивно, и не задавал грамматическому значения глагола юридического смысла так осознанно, как это он делал в специальной части. А значит выводить этот смысл по крайне мере весьма спорно . Да и вряд ли возможно в принципе весьма неясную видовую семантику, квалификации которой посвящены многотомные труды (вопрос о ее сущности до сих пор открытый!), столь "жестко" семантизировать. У видовых много значений, кроме достижения/недостижения результативности, оппозиция по виду часто в речи нейтрализуется или смещается и т.д. и т.п. (см. [9, c.22]. Если толкование видовых форм (равно как и других проявлений естественной семантики) возвести в принцип, можно отклониться от смысловой жесткости юридического текста очень далеко. Например, можно ли на основе этого принципа делать вывод о том, что в статье 129 прежнего УК "Клевета, то есть распространение заведомо ложных сведений, порочащих честь и достоинство другого лица или подрывающих его репутацию" причастие подрывающих не предполагает результативности?
Все сказанное позволяет считать, что другим направлением гармонизации отношений естественного и юридического языка является повышения уровня лингвистического образования специалистов в области права, достижения понимания ими глубинных закономерностей устройства и функционирования естественного языка -- источника многих конфликтов в законоприменительной деятельности (см., например: [19]).
Перечень работ по общему языкознанию | Домашняя страница Н. Д. Голелва