В свою очередь работы его как бы вырастают прямо из их объекта - языка. В этом глубинная, органическая, целостность этого неординарного феномена, носящего имя "Леонид Николаевич Мурзин и его творчество". Эту его особенность, по-видимому, не все понимали. Как-то мне пришлось услышать мнение в кулуарах: вот, умный-де муж, Леонид Николаевич, но метода своего (выучки, нужно полагать) нет, потому распыляется, школы не видно. "Методом" Л.Н.Мурзина был талант, глубинное чувство языка, улавливающее принципы устройства и функционирования языка, которые и становились его методом. Онтологическое и гносеологическое сливались в единое целое в его лингвистическом творчестве. Подобным образом, например, в книге "Как обучать языку" (написанной в соавторстве с И.Н.Сметюк) утверждается принцип обучения языку через сам язык (слово и текст), через языковое мышление, и таким путем реализуется глубинный принцип единства языка и лингводидактической методики.
Так же и деривация у Л.Н. Мурзина - глубинный и универсальный принцип жизнеустройства языка и способ (аспект, метод) его описания - способ выявления и изучения его внутренней формы в том ее понимании, которое предполагал В.Гумбольдт. "Законы языка, -писал великий мыслитель и исследователь языка в разделе о внутренней форме языка., - ...не что иное, как колеи, по которым движется духовная деятельность при языкотворчестве, или, привлекая другое сравнение, не что иное, как формы, в которых языкотворческая сила отчеканивает звуки". Не случайно мысль Л.Н. постоянно притягивалась к динамике языка - его любимом лингвистическом объекте.
Сейчас стало модным противопоставлять системоцентристкий и антропоцентристский подходы к языку. Их "гумбольдтовское единство" было близко по духу Л.Н.Мурзину, видящего в языке живую, саморазвивающуюся "коммуникативную материю", впитавшую, и непрерывно впитывающую энергетику человеческого духа, одновременно питаемого ей. "Нет душевной силы, которая не была бы включена в эту работу; нет в человеческом сердце таких глубин, такой тонкости, такой широты, чтобы они не могли перейти в язык и проявиться в нем". Именно такое видение языка делает малозначимым по отношению к работам Л.Н. Мурзина вопрос о лингвистической технологии как сути творчества, и в этом мы находим ответ тем скептикам, о которых я упомянул в начале заметок. "..Здесь действуют силы, творения которых не могут быть измерены посредством рассудка и чистых понятий" (В.Гумбольдт). В этом последнем мы видим и некое своеобразное проявление универсального "антропоцентризма", предполагающего "центр" и в духе народа и его отдельных представителей, и в той духовной работе, которую осуществляет тот, кто по-настоящему осмысляет суть языка, как это неустанно делал Леонид Николаевич. Язык жил в нем (живой жизнью), давая возможность интроспекции и авторефлексий, но и он жил в языке интеллектуальной и эмоциональной жизнью - отсюда проникновенная интуиция Без этого трудно объяснить то особое воздействие, которое оказывали его работы на лингвистов.
Мне кажется, что к работам Л.Н. Мурзина (и к нему самому) не очень прикладываются стандартные фразы типа "служение идее" (тем более - методической), "выполнение социального заказа" и им подобные. Суть его работ лучше видится сквозь призму понятий творчества и самовыражения - таланта, вдохновения, озарения и т.п.
Они направляли его лингвистическую мысль в самые разные стороны, к разным предметам: дериватологии, суггестологии, лингводидактике, истории языкознания - и везде давали ему возможность найти большие или малые проявления знания о сущности языка. Широта научных интересов Л.Н. Мурзина, однако, не означает, что его мысль превращалась в разные "мысли" по разному поводу, что центробежные тенденции в его творчестве подавляли тенденции центростремительные. Последние, на наш взгляд, олицетворяла идея языка-энергейи как имманетно-динамической, самодетерминирующейся системы, аккумулирующей в себе разные проявления человеческого духа. Названия его работ типа "О динамической природе языка", "О деривационных механизмах текстообразования", "Компрессия и семантика языка" и подобные хорошо говорят о том центре, вокруг которого вращалась и к которому стремилась пытливая мысль Леонида Николаевича.
Деривационный механизм в этой картине языка занимал ядерную позицию. К деривации у Леонида Николаевича всегда был особый интерес, и не случайно в последние годы своей жизни он вынашивал идею создания деривационной грамматики русского языка. Например, текст он рассматривал как динамико-деривационное образование - "как множество создаваемых элементов с формирующимися отношениями". В этом создании каждая ноая единица рассматривалась как развитие каких то исходных единиц, выступающих в виде некоторого суппозиций, подвергающихся в деривационных актах разнообразным преобразованиям. При этом - и это важно - в описании действия данного механизма Л.Н. всегда был диалектиком.Он полагал, в частности, что "движущие силы текстообразования - противоречия в самих текстообразующих механизмах".
Опираясь на деривационный принцип устроения (и одновременно - описания) языка при объяснении творческого потенциала языко-речевой материи, исследователь языка утрачивает потребность применять принцип изначальности для объяснения ее способности к творчеству: она в этом случае есть частное проявление творческого характера деятельности человека как субъекта, преодолевающего энтропические тенденции своего природного бытия во всех видах деятельности, в том числе коммуникативной; такой характер естественным образом проецируется и на языко-речевую деятельность, где обнаруживает себя во многих фактах, в частности, в фундаментальных алгоритмах речемыслительной деятельности, включающих в себя компонент "новое". Известно, что любое высказывание строится по принципу "данное, которому приписывается нечто новое". Без последнего компонента успешный коммуникативный результат маловероятен: новое есть содержание интенции, являющееся стимулом для создания говорящим высказывания - и в этой формуле мы видим искомое единство имманентной и субъектной детерминации (само)движения рече-языковой материи. "Данное плюс новое" - формула деривационных процессов и структур, в которых они опредмечиваются (при акценте в этой формуле на компоненте "новое" предпочтительнее говорить о деривации, при акценте на "данное" возникает мотивационный аспект деривации; онтологически же оба компоненты неотделимы). Всякое новое есть продолжение, развитие исходных суппозиций или - в крайнем варианте - реализация деривационно-мотивационного потенциала, носителем которого является любая единица языка), ср.: "Поскольку безразлично, какой именно элемент текста станет его представителем в том или ином случае, можно считать, что каждый кусок текста (слово) потенциально является таковым" (Л.Н.Мурзин). Непрерывный деривационно-мотивационный процесс есть стержневая линия динамики языка - синхронной и диахронной в их единстве (противоречивом); она пронизывает все уровни и планы языка, образуя широкие и глубокие функционально-динамические (энергетические?) пространства: деривация единиц низких уровней органически входит в деривацию единиц более высоких уровней (например, лексическая деривация есть компонент деривации предложения и текста). "С динамической точки зрения, язык - не собрание слов и их грамматических форм, не система отношений между ними..., а механизм (очень сложный агрегат механизмов!) производства текстов (в широком смысле..." (Л.Н.Мурзин).
Важной особенностью лингвистической деятельности Леонида Николаевича было отсутствие трибунной пафосности. В его работах редко найдешь прямые призывы что-то, скажем, изучать или внедрять. Тем не менее суггестивное воздействие его работ мощное . Разумеется, главная причина этого - их объяснительная сила, которая, как мы отметили, есть не только сила логического обоснования сугубо научных проблем и способов их решения, но и сильное дичностное воздействие. Поэтому "школу Л.Н.Мурзина" составляют не только его непосредственные ученики, аспиранты и соискатели, поэтому она не ограничена стенами Пермского университета. Этим же определяются и "коммуникативные особенности" Леонида Николаевича в лингвистической сфере. Они также зиждутся на проявлениях творчества и таланта, а еще глубже - настоящем (не искусственном, не формальном) человеческом участии. Однажды я попросил Леонида Николаевича принять - по мере возможности - какое-либо участие в "диссертационной" судьбе одной неординарной работы, связанной с нетрадиционным лингво-философским осмыслением языка, которую лингвистическая общественность никак не хотела замечать, отмечать (не говоря уже об оппонировании). Л.Н. не только ознакомился с работой, оценив ее научную значимость, не только предложил свои услуги в качестве оппонента (увы, не успел...), но и написал неравнодушное поддерживающее письмо человеку, совершенно ему незнакомому, географически далекому (для него достаточно было, чтобы он был близок по духу). Да и сам я не раз имел возможность убедиться в глубокой человечности Леонида Николаевича. Я начал с того, что не был близко знаком с ним, тем не менее у меня есть все основания считать себя во многом - очень важном - обязанным ему. И эти заметки рассматриваю не только как воспоминания о нем или рефлексии по поводу его работ, но и как свою моральную обязанность, требующую отдать должное талантливому ученому и незаурядному человеку. Впрочем, эта обязанность не тяготящая - общение с Леонидом Николаевичем было естественным, легким, одухотворяющим, и воспоминания о нем по этой причине - соответствующие
Перечень работ по дериватологии | Домашняя страница Н. Д. Голелва