IN CHANCERY/В петле

CHAPTER I AT TIMOTHY'S/У ТИМОТИ

English	Русский
The possessive instinct never stands still. Through florescence and feud, frosts and fires, it followed the laws of progression even in the Forsyte family which had believed it fixed for ever. Nor can it be dissociated from environment any more than the quality of potato from the soil.	Инстинкт собственности не есть нечто неподвижное. В годы процветания и вражды, в жару и в морозы он следовал законам эволюции даже в семье Форсайтов, которые считали его установившимся раз навсегда. Он так же неразрывно связан с окружающей средой, как сорт картофеля с почвой.
The historian of the English eighties and nineties will, in his good time, depict the somewhat rapid progression from self- contented and contained provincialism to still more self-contented if less contained imperialism--in other words, the 'possessive' instinct of the nation on the move. And so, as if in conformity, was it with the Forsyte family. They were spreading not merely on the surface, but within.	Историк, который займется Англией восьмидесятых и девяностых годов, в свое время опишет этот быстрый переход от самодовольного и сдержанного провинциализма к еще более самодовольному, но значительно менее сдержанному империализму, - развитие собственнического инстинкта у эволюционирующей нации. И тому же закону, по-видимому, подчинялось и семейство Форсайтов. Они эволюционировали не только внешне, но и внутренне.
When, in 1895, Susan Hayman, the married Forsyte sister, followed her husband at the ludicrously low age of seventy-four, and was cremated, it made strangely little stir among the six old Forsytes left. For this apathy there were three causes. First: the almost surreptitious burial of old Jolyon in 1892 down at Robin Hill-- first of the Forsytes to desert the family grave at Highgate. That burial, coming a year after Swithin's entirely proper funeral, had occasioned a great deal of talk on Forsyte 'Change, the abode of Timothy Forsyte on the Bayswater Road, London, which still col- lected and radiated family gossip. Opinions ranged from the lamentation of Aunt Juley to the outspoken assertion of Francie that it was 'a jolly good thing to stop all that stuffy Highgate business.' Uncle Jolyon in his later years--indeed, ever since the strange and lamentable affair between his granddaughter June's lover, young Bosinney, and Irene, his nephew Soames Forsyte's wife- -had noticeably rapped the family's knuckles; and that way of his own which he had always taken had begun to seem to them a little wayward. The philosophic vein in him, of course, had always been too liable to crop out of the strata of pure Forsyteism, so they were in a way prepared for his interment in a strange spot. But the whole thing was an odd business, and when the contents of his Will became current coin on Forsyte 'Change, a shiver had gone round the clan. Out of his estate (L145,304 gross, with liabilities L35 7s. 4d.) he had actually left L15,000 to "whomever do you think, my dear? To Irene!" that runaway wife of his nephew Soames; Irene, a woman who had almost disgraced the family, and-- still more amazing was to him no blood relation. Not out and out, of course; only a life interest--only the income from it! Still, there it was; and old Jolyon's claim to be the perfect Forsyte was ended once for all. That, then, was the first reason why the burial of Susan Hayman--at Woking--made little stir.	Когда в 1895 году Сьюзен Хэймен, замужняя сестра Форсайтов, последовала за своим супругом в неслыханно раннем возрасте, всего семидесяти четырех лет, и была подвергнута кремации, это, как ни странно, произвело весьма слабое впечатление на шестерых оставшихся в живых старых Форсайтов. Равнодушие это объяснялось тремя причинами. Первая - чуть ли не тайные похороны старого Джолиона в Робин-Хилле в 1892 году, первого из Форсайтов, изменившего фамильному склепу в Хайгете. Эти похороны, последовавшие через год после вполне благопристойных похорон Суизина, вызвали немало толков на Форсайтской Бирже - в доме Тимоти Форсайта в Лондоне на Бэйсуотер-Род, являвшемся, как и прежде, средоточием и источником семейных сплетен. Мнения разделились между причитаниями тети Джули и откровенным заявлением Фрэнси, что отлично сделали, положив конец этой теснотище в Хайгете. Впрочем, дядя Джолион в последние годы своей жизни, после странной и печальной истории с женихом своей внучки Джун, молодым Босини, и женой своего племянника Сомса - Ирэн, весьма явно нарушал семейные традиции; и эта его манера неизменно поступать по-своему начала казаться всем своего рода чудачеством. Философская жилка в нем всегда пробивалась сквозь толщу форсайтизма, и в силу этого истинные Форсайты были до некоторой степени подготовлены к его погребению на стороне. Но в общем во всей этой истории было что-то странное, и когда завещание старого Джолиона стало "ходячей монетой" на Форсайтской Бирже, все племя заволновалось. Из своего капитала, представлявшего сумму в 145 304 фунта минус налог на наследство в размере 35 фунтов 7 шиллингов 4 пенсов, он оставил 15 000 фунтов - "кому бы вы думали; дорогая? - Ирэн!" - сбежавшей жене своего племянника Селса, Ирэн, женщине, можно сказать, опозорившей семью и, что самое удивительное, не состоявшей с ним в кровном родстве! Не капитал, конечно, а только проценты, и в пожизненное пользование! Но все-таки; и вот тогда-то права старого Джолиона на звание истинного Форсайта рухнули раз и навсегда. И это была первая причина, почему погребение Сьюзен Хэймен в Уокинге не произвело особенно сильного впечатления.
The second reason was altogether more expansive and imperial. Besides the house on Campden Hill, Susan had a place (left her by Hayman when he died) just over the border in Hants, where the Hayman boys had learned to be such good shots and riders, as it was believed, which was of course nice for them, and creditable to everybody; and the fact of owning something really countrified seemed somehow to excuse the dispersion of her remains--though what could have put cremation into her head they could not think! The usual invitations, however, had been issued, and Soames had gone down and young Nicholas, and the Will had been quite satisfactory so far as it went, for she had only had a life interest; and everything had gone quite smoothly to the children in equal shares.	Вторая причина была уже несколько более наступательного и решительного свойства. Сыозеп Хэймен, кроме дома на Кэмден-Хилл, владела еще поместьем в соседнем графстве (доставшимся ей после смерти Хэймена), где мальчики Хэймены совершенствовались в искусстве верховой езды и стрельбы, что, конечно, было очень мило и вызывало всеобщее одобрение; и самый факт, что она являлась собственницей земельных угодий, до некоторой степени оправдывал то, что прах ее был развеян по ветру, хотя каким образом ей взбрела мысль о кремации, этого они никак не могли себе представить. Традиционные приглашения, однако, были разосланы, и Сомс присутствовал на похоронах вместе с молодым Николасом, и завещание всеми было признано вполне удовлетворительным, поскольку это было возможно в данном случае, так как она была только пожизненной владелицей своего состояния и все оно в равных долях беспрепятственно переходило к детям.
The third reason why Susan's burial made little stir was the most expansive of all. It was summed up daringly by Euphemia, the pale, the thin: "Well, I think people have a right to their own bodies, even when they're dead." Coming from a daughter of Nicholas, a Liberal of the old school and most tyrannical, it was a startling remark--showing in a flash what a lot of water had run under bridges since the death of Aunt Ann in '86, just when the proprietorship of Soames over his wife's body was acquiring the uncertainty which had led to such disaster. Euphemia, of course, spoke like a child, and had no experience; for though well over thirty by now, her name was still Forsyte. But, making all allowances, her remark did undoubtedly show expansion of the principle of liberty, decentralisation and shift in the central point of possession from others to oneself. When Nicholas heard his daughter's remark from Aunt Hester he had rapped out: "Wives and daughters! There's no end to their liberty in these days. I knew that 'Jackson' case would lead to things--lugging in Habeas Corpus like that!" He had, of course, never really forgiven the Married Woman's Property Act, which would so have interfered with him if he had not mercifully married before it was passed. But, in truth, there was no denying the revolt among the younger Forsytes against being owned by others; that, as it were, Colonial disposition to own oneself, which is the paradoxical forerunner of Imperialism, was making progress all the time. They were all now married, except George, confirmed to the Turf and the Iseeum Club; Francie, pursuing her musical career in a studio off the King's Road, Chelsea, and still taking 'lovers' to dances; Euphemia, living at home and complaining of Nicholas; and those two Dromios, Giles and Jesse Hayman. Of the third generation there were not very many--young Jolyon had three, Winifred Dartie four, young Nicholas six already, young Roger had one, Marian Tweetyman one; St. John Hayman two. But the rest of the sixteen married--Soames, Rachel and Cicely of James' family; Eustace and Thomas of Roger's; Ernest, Archibald and Florence of Nicholas'; Augustus and Annabel Spender of the Hayman's--were going down the years unreproduced.	Третья причина, почему похороны Сьюзен не произвели особенно сильного впечатления, отличалась безусловно наиболее наступательным характером, и ее весьма смело резюмировала бледная, тощая Юфимия: "Я полагаю, что люди имеют право распоряжаться собственным телом даже и после смерти". Подобное заявление дочери Николаев, либерала старой школы и большого деспота, было крайне удивительно: оно явно показывало, сколько воды утекло со времени смерти тети Энн в 86-м году, когда право собственности Сомса на тело его жены начало вызывать коекакие сомнения, что и привело впоследствии к такой катастрофе. Конечно, Юфимия говорила как ребенок, у нее не было никакого опыта, ибо, хотя ей перевалило далеко за тридцать, она все еще носила фамилию Форсайт. Но, даже принимая все это во внимание, ее замечание несомненно свидетельствовало о расширении понятия свободы, о децентрализации и о стремлении применить основной принцип собственности прежде всего к самим себе. Когда Николае услышал от тети Эстер о замечании своей дочери, он пришел в негодование. "Ах, эти жены и дочери! Нет пределов их теперешней свободе!" Он, конечно, до сих пор не мог вполне примириться с законом о собственности замужних женщин, который ему доставил бы много неприятностей, не женись он, к счастью, до того, как этот закон вошел в силу. Но поистине трудно было не замечать возмущения молодых Форсайтов тем, что ими кто-то распоряжается, и, подобно стремлению колоний к самоуправлению, этому парадоксальному предвестию империализма, возмущение это неуклонно прогрессировало. Все они теперь обзавелись семьями, за исключением Джорджа, неизменного приверженца ипподрома и "Айсиум-Клуба", Фрэнси, преуспевавшей на музыкальном поприще в студии на Кингс-Род в Челси и по-прежнему появлявшейся на балах со своими поклонниками, Юфимии, живущей с родными и вечно жалующейся на Николаев, и "двух Дромио" - Джайлса и Джесса Хэйменов. Третье поколение было не так уж многочисленно: у молодого Джолиона было трое, у Уинифрид Дарти четверо, у молодого Николаев как-никак шестеро, у молодого Роджера один, у Мэрией Туитимен один, у Сент-Джона Хэймена двое. Но остальные из шестнадцати сочетавшихся браком: Сомс, Рэчел, Сисили - дети Джемса; Юстас и Томас - Роджера; Эрнест, Арчибальд, Флоренс - дети Николаев; Огастос и Эннабел Спендер - дети Хэйменов - жили из года в год, не воспроизводя рода.
Thus, of the ten old Forsytes twenty-one young Forsytes had been born; but of the twenty-one young Forsytes there were as yet only seventeen descendants; and it already seemed unlikely that there would be more than a further unconsidered trifle or so. A student of statistics must have noticed that the birth rate had varied in accordance with the rate of interest for your money. Grandfather 'Superior Dosset' Forsyte in the early nineteenth century had been getting ten per cent. for his, hence ten children. Those ten, leaving out the four who had not married, and Juley, whose husband Septimus Small had, of course, died almost at once, had averaged from four to five per cent. for theirs, and produced accordingly. The twenty-one whom they produced were now getting barely three per cent. in the Consols to which their father had mostly tied the Settlements they made to avoid death duties, and the six of them who had been reproduced had seventeen children, or just the proper two and five-sixths per stem.	От десяти старых Форсайтов произошел двадцать один молодой Форсайт, но у двадцати одного молодого Форсайта было пока только семнадцать потомков, и сколько-нибудь значительное увеличение этого числа уже казалось маловероятным. Любитель статистики, вероятно, отметил бы, что прирост форсайтского потомства изменялся в соответствии с размерами процентов, которые им приносил их капитал. Дед их, "Гордый Досеет" Форсайт, в начале девятнадцатого столетия получал десять процентов и имел, соответственно, десять детей. Эти десять, за исключением четырех, не вступивших в брак, и Джули, супруг которой, Септимус Смолл, не замедлил скончаться, получали в среднем от четырех до пяти процентов и в соответствии с этим и плодились. Двадцать один Форсайт, которых они произвели на свет, теперь едва получали три процента с консолей, переданных им отцами по дарственной во избежание высокого налога на наследство, и у шестерых из них, у которых были дети, родилось семнадцать человек, то есть как раз два и пять шестых на каждого родителя.
There were other reasons, too, for this mild reproduction. A distrust of their earning powers, natural where a sufficiency is guaranteed, together with the knowledge that their fathers did not die, kept them cautious. If one had children and not much income, the standard of taste and comfort must of necessity go down; what was enough for two was not enough for four, and so on--it would be better to wait and see what Father did. Besides, it was nice to be able to take holidays unhampered. Sooner in fact than own children, they preferred to concentrate on the ownership of them- selves, conforming to the growing tendency fin de siecle, as it was called. In this way, little risk was run, and one would be able to have a motor-car. Indeed, Eustace already had one, but it had shaken him horribly, and broken one of his eye teeth; so that it would be better to wait till they were a little safer. In the meantime, no more children! Even young Nicholas was drawing in his horns, and had made no addition to his six for quite three years.	Были еще и другие причины этой столь слабой рождаемости. Неуверенность в своей способности зарабатывать деньги, естественная, когда достаток обеспечен, вместе с сознанием, что отцы еще не собираются умирать, делала их осторожными. Когда есть дети, а доход не особенно велик, требования вкуса и комфорта должны неминуемо снизиться: что достаточно для двоих, недостаточно для четверых и так далее; лучше подождать и посмотреть, как поступит отец. Кроме того, приятно жить в свое удовольствие, без помех. В сущности, им гораздо больше нравилось не иметь детей, а распоряжаться самими собой по собственному усмотрению в соответствии со все растущей тенденцией "fin de siecle" [1], как тогда говорили. Таким образом они избегали всякого риска и приобретали возможность завести автомобиль. Действительно, у Юстаса уже был автомобиль, правда, он на нем здорово расшибся и выбил себе глазной зуб, так что, пожалуй, лучше подождать, пока они не станут немножко безопаснее. А пока что - довольно детей! Даже молодой Николае забастовал и за три года к своим шестерым не прибавил ни одного.
The corporate decay, however, of the Forsytes, their dispersion rather, of which all this was symptomatic, had not advanced so far as to prevent a rally when Roger Forsyte died in 1899. It had been a glorious summer, and after holidays abroad and at the sea they were practically all back in London, when Roger with a touch of his old originality had suddenly breathed his last at his own house in Princes Gardens. At Timothy's it was whispered sadly that poor Roger had always been eccentric about his digestion--had he not, for instance, preferred German mutton to all the other brands?	Тем не менее упадок корпоративного чувства у Форсайтов, вернее, их разобщенность, симптомы которой были налицо, не помешали им собраться, когда в 1899 году умер Роджер Форсайт. Лето простояло прекрасное; после поездок за границу или на курорты все они уже вернулись в Лондон, как вдруг Роджер, со свойственной ему оригинальностью, весьма неожиданно скончался у себя дома на Принсез-Гарденс. У Тимоти грустно шушукались, что бедняга Роджер всегда был несколько эксцентричен в еде, - кто, как не он, предпочитал немецкую баранину всякой другой?
Be that as it may, his funeral at Highgate had been perfect, and coming away from it Soames Forsyte made almost mechanically for his Uncle Timothy's in the Bayswater Road. The 'Old Things'--Aunt Juley and Aunt Hester--would like to hear about. it. His father-- James--at eighty-eight had not felt up to the fatigue of the funeral; and Timothy himself, of course, had not gone; so that Nicholas had been the only brother present. Still, there had been a fair gathering; and it would cheer Aunts Juley and Hester up to know. The kindly thought was not unmixed with the inevitable longing to get something out of everything you do, which is the chief characteristic of Forsytes, and indeed of the saner elements in every nation. In this practice of taking family matters to Timothy's in the Bayswater Road, Soames was but following in the footsteps of his father, who had been in the habit of going at least once a week to see his sisters at Timothy's, and had only given it up when he lost his nerve at eighty-six, and could not go out without Emily. To go with Emily was of no use, for who could really talk to anyone in the presence of his own wife? Like James in the old days, Soames found time to go there nearly every Sunday, and sit in the little drawing-room into which, with his undoubted taste, he had introduced a good deal of change and china not quite up to his own fastidious mark, and at least two rather doubtful Barbizon pictures, at Christmastides. He himself, who had done extremely well with the Barbizons, had for some years past moved towards the Marises, Israels, and Mauve, and was hoping to do better. In the riverside house which he now inhabited near Mapledurham he had a gallery, beautifully hung and lighted, to which few London dealers were strangers. It served, too, as a Sunday afternoon attraction in those week-end parties which his sisters, Winifred or Rachel, occasionally organised for him. For though he was but a taciturn showman, his quiet collected determinism seldom failed to influence his guests, who knew that his reputation was grounded not on mere aesthetic fancy, but on his power of gauging the future of market values. When he went to Timothy's he almost always had some little tale of triumph over a dealer to unfold, and dearly he loved that coo of pride with which his aunts would greet it. This afternoon, however, he was differently animated, coming from Roger's funeral in his neat dark clothes--not quite black, for after all an uncle was but an uncle, and his soul abhorred excessive display of feeling. Leaning back in a marqueterie chair and gazing down his uplifted nose at the sky-blue walls plastered with gold frames, he was noticeably silent. Whether because he had been to a funeral or not, the peculiar Forsyte build of his face was seen to the best advantage this afternoon--a face concave and long, with a jaw which divested of flesh would have seemed extravagant: altogether a chinny face though not at all ill-looking. He was feeling more strongly than ever that Timothy's was hopelessly 'rum-ti-too' and the souls of his aunts dismally mid-Victorian. The subject on which alone he wanted to talk--his own undivorced position--was unspeakable. And yet it occupied his mind to the exclusion of all else. It was only since the Spring that this had been so and a new feeling grown up which was egging him on towards what he knew might well be folly in a Forsyte of forty-five. More and more of late he had been conscious that he was 'getting on.' The fortune already considerable when he conceived the house at Robin Hill which had finally wrecked his marriage with Irene, had mounted with surprising vigour in the twelve lonely years during which he had devoted himself to little else. He was worth to-day well over a hundred thousand pounds, and had no one to leave it to--no real object for going on with what was his religion. Even if he were to relax his efforts, money made money, and he felt that he would have a hundred and fifty thousand before he knew where he was. There had always been a strongly domestic, philoprogenitive side to Soames; baulked and frustrated, it had hidden itself away, but now had crept out again in this his 'prime of life.' Concreted and focussed of late by the attraction of a girl's undoubted beauty, it had become a veritable prepossession.	Как бы там ни было, его похороны в Хайгете прошли вполне благопристойно, и, возвращаясь с них, Сомс Форсайт почти машинально направился к дяде Тимоти на Бэйеуотер-Род. "Старушкам" - тете Джули и тете Эстер будет интересно послушать про похороны. Джемс, его отец, в восемьдесят восемь лет не в состоянии был присутствовать на столь утомительной церемонии, а Тимоти, конечно, не поехал, так что из братьев присутствовал только Николае. Но все-таки народу собралось достаточно, и тетям Джули и Эстер приятно будет узнать об этом. К этому доброму желанию примешивалась непреодолимая потребность извлечь что-нибудь полезное и для себя из всего, что ни делаешь, наиболее характерная черта всех Форсайтов, как, впрочем, и всех здравомыслящих людей каждой нации. Привычку являться со всякими семейными делами к Тимоти на Бэйсуотер-Род Сомс перенял от отца, имевшего обыкновение по крайней мере раз в неделю навещать своих сестер у Тимоти и изменившего этому правилу, только когда ему стукнуло восемьдесят шесть лет и он утратил силы настолько, что не выезжал один без Эмили. А бывать там с Эмили не имело никакого смысла: ну можно ли толком поговорить в присутствии собственной жены? Как, бывало. Джемс, Сомс теперь почти каждое воскресенье находил время зайти к ним и посидеть в маленькой гостиной, где благодаря его авторитетному вкусу произошли кое-какие перемены: появился фарфор, правда не вполне отвечающий его собственным высоким требованиям, а на рождестве он подарил им две картины сомнительных барбизонцев. Сам он чрезвычайно выгодно разделался со своими барбизонцами и вот уже несколько лет как перешел к Марисам, Израэльсу, Мауве и надеялся разделаться с ними еще более выгодно. В его загородном доме на берегу реки близ Мейплдерхема, где он теперь жил, у него была галерея, в которой картины были искусно развешаны и прекрасно освещены; редко кто из лондонских продавцов не побывал в этой галерее. Она служила также приманкой для гостей, которых его сестры Уинифрид и Рэчел привозили к нему время от времени по воскресеньям. И хотя он был весьма неразговорчивым гидом, его спокойный, сдержанный детерминизм обычно производил впечатление на гостей, которые знали, что его репутация коллекционера основана не на пустой эстетической прихоти, а на способности угадывать рыночную будущность картины. Когда он приходил к Тимоти, у него почти всегда был наготове рассказ о победе, которую он одержал над тем или иным скупщиком, и он очень любил воркующие изъявления гордости, с которой его слушали тетушки. Однако сегодня, явившись к ним с похорон Роджера в изящном темном костюме, не совсем черном, потому что дядя в конце концов всего только дядя, а Сомс не терпел чрезмерного проявления чувств, он был настроен несколько необычно. Откинувшись на спинку стула маркетри, закинув голову и уставившись на небесно-голубые стены, увешанные золотыми рамами, он был заметно молчалив. Потому ли, что он только что был на похоронах, или почему-нибудь другому, характерный форсайтский склад его лица сегодня проступал особенно четко - продолговатое худощавое лицо с решительным подбородком, который казался бы непомерно выдающимся, если бы с него убрать мясо, - словом, лицо, в котором преобладал подбородок, но в общем не некрасивое. Сегодня он сильнее, чем когда-либо, чувствовал, что обитатели дома Тимоти - это собрание неисправимых чудаков и что тетушки его, в сущности, унылые викторианские старушки. Единственно, о чем ему сейчас хотелось бы поговорить, было его положение неразведенного мужа, но об этом говорить было невозможно. Однако это занимало его настолько, что он ни о чем больше не мог думать. Началось это у него только с весны, и новое чувство, бродившее в нем, подстрекало его к чему-то такому, что самому ему казалось сущим безумием для Форсайта в сорок пять лет. С недавних пор он все больше и больше отдавал себе отчет в том, что идет в гору. Его капитал, довольно значительный уже в то время, когда он задумал построить дом в Робин-Хилле, дом, разрушивший его супружескую жизнь с Ирэн, за эти двенадцать одиноких лет, в течение которых он мало чем интересовался, вырос необычайно. Сомс стоил теперь свыше ста тысяч фунтов, ему некому было их оставить, и у него не было никакой цели, ради которой стоило бы продолжать следовать тому, что было его религией. И если бы даже рвение его ослабло - деньга деньгу любит, гласит пословица, а он сознавал, что, не успеет он оглянуться; у него будет полтораста тысяч фунтов. В Сомсе всегда были сильны чувства семейственности и чадолюбия; обманутые, заглушенные, они были глубоко спрятаны, но теперь, когда он был, как говорится, в цвете лет, они стали снова прорываться; и в последнее время, когда его увлечение молодой, бесспорно красивой девушкой конкретизировало их и как бы собрало в фокус, они стали истинным наваждением.
And this girl was French, not likely to lose her head, or accept any unlegalised position. Moreover, Soames himself disliked the thought of that. He had tasted of the sordid side of sex during those long years of forced celibacy, secretively, and always with disgust, for he was fastidious, and his sense of law and order innate. He wanted no hole and corner liaison. A marriage at the Embassy in Paris, a few months' travel, and he could bring Annette back quite separated from a past which in truth was not too distinguished, for she only kept the accounts in her mother's Soho Restaurant; he could bring her back as something very new and chic with her French taste and self-possession, to reign at 'The Shelter' near Mapledurham. On Forsyte 'Change and among his riverside friends it would be current that he had met a charming French girl on his travels and married her. There would be the flavour of romance, and a certain cachet about a French wife. No! He was not at all afraid of that. It was only this cursed undivorced condition of his, and--and the question whether Annette would take him, which he dared not put to the touch until he had a clear and even dazzling future to offer her.	Девушка эта была француженка, по-видимому не склонная поступать опрометчиво или согласиться на неузаконенное положение. Да и самому Сомсу такая мысль претила. За долгие годы своей вынужденной холостой жизни ему приходилось сталкиваться с низменной стороной любви, тайно и всегда с отвращением, так как он был брезглив и обладал врожденным чувством законности и приличия. Он не хотел тайной связи. Свадьба в посольстве в Париже, несколько месяцев путешествия - и он привезет обратно Аннет, окончательно порвавшую с прошлым, правду сказать, не весьма импозантным, так как она всего-навсего вела бухгалтерию в ресторане своей матери в Сохо; он привезет ее обратно совершенно обновленную и шикарную, так как у нее, как у француженки, много вкуса и самообладания, и она будет царить у него в "Шелтере" [2] близ Мейплдерхема. На Форсайтской Бирже и среди его загородных знакомых распространится слух, что он во время путешествия познакомился с очаровательной молодой француженкой и женился на ней. Женитьба на француженке - в этом есть известный cachet [3], это может даже показаться романтичным. Это его не страшило. Вот только его проклятое положение неразведенного мужа и неизвестность, согласится ли Аннет выйти за него, - этого вопроса он не решался касаться до тех пор, пока не будет в состоянии предложить ей вполне определенное и даже блестящее будущее.
In his aunts' drawing-room he heard with but muffled ears those usual questions: How was his dear father? Not going out, of course, now that the weather was turning chilly? Would Soames be sure to tell him that Hester had found boiled holly leaves most comforting for that pain in her side; a poultice every three hours, with red flannel afterwards. And could he relish just a little pot of their very best prune preserve--it was so delicious this year, and had such a wonderful effect. Oh! and about the Darties--had Soames heard that dear Winifred was having a most distressing time with Montague? Timothy thought she really ought to have protection It was said--but Soames mustn't take this for certain--that he had given some of Winifred's jewellery to a dreadful dancer. It was such a bad example for dear Val just as he was going to college. Soames had not heard? Oh, but he must go and see his sister and look into it at once! And did he think these Boers were really going to resist? Timothy was in quite a stew about it. The price of Consols was so high, and he had such a lot of money in them. Did Soames think they must go down if there was a war? Soames nodded. But it would be over very quickly. It would be so bad for Timothy if it wasn't. And of course Soames' dear father would feel it very much at his age. Luckily poor dear Roger had been spared this dreadful anxiety. And Aunt Juley with a little handkerchief wiped away the large tear trying to climb the permanent pout on her now quite withered left cheek; she was remembering dear Roger, and all his originality, and how he used to stick pins into her when they were little together. Aunt Hester, with her instinct for avoiding the unpleasant, here chimed in: Did Soames think they would make Mr. Chamberlain Prime Minister at once? He would settle it all so quickly. She would like to see that old Kruger sent to St. Helena. She could remember so well the news of Napoleon's death, and what a, relief it had been to his grandfather. Of course she and Juley--"We were in pantalettes then, my dear"--had not felt it much at the time.	Сидя в гостиной у своих теток, он рассеянно, краем уха слушал обычные вопросы: как здоровье его дорогого батюшки? Он, разумеется, не выходит из дому, ведь теперь уже становится свежо? Сомс должен непременно передать ему, что от этой боли в боку Эстер очень помог отвар Остролистника: припарки через каждые три часа, потом укутаться в красную фланель. И, может быть, ему понравится - они приготовили для него совсем маленькую баночку их лучшего варенья из чернослива - оно в этом году на редкость удалось и действует замечательно. Ах да, насчет Дарти, слышал ли Сомс, что у милочки Уинифрид большие неприятности с Монтегью? Тимоти полагает, что кто-нибудь должен вмешаться в это и заступиться за нее. Говорят - но пусть Сомс не считает это за совершенно достоверное, - что он подарил драгоценности Уинифрид какой-то ужасной танцовщице. Какой пример для юного Вэла, да еще как раз теперь, когда мальчик поступает в университет! И Сомс ничего не слышал об этом? Ах, ну, он непременно должен навестить сестру и узнать, в чем дело. А как он думает, эти буры действительно будут воевать? Тимоти ужасно беспокоится. Консоли стоят так высоко, и у него столько денег вложено в них. Как Сомс думает, они непременно должны упасть, если будет война? Сомс кивнул. Но ведь это, конечно, очень скоро кончится. Для Тимоти было бы ужасно, если бы это затянулось. И милому батюшке Сомса это было бы очень тяжело в его возрасте. К счастью, дорогой Роджер избавлен от этого ужасного испытания. И тетя Джули смахнула носовым платочком большую слезу, пытавшуюся взобраться на неизменную припухлость на ее левой, теперь уже совершенно дряблой, щеке: она вспомнила милого Роджера, какой он был выдумщик и как он любил тыкать ее булавками, когда они были совсем маленькие. Тут тетя Эстер, инстинктивно избегавшая всего неприятного, быстро переменила разговор: а как Сомс думает, мистера Чемберлена скоро сделают премьер-министром? Он бы мигом все это уладил. И она так была бы рада, если бы этого старого Крюгера [4] сослали на остров св. Елены. Она так хорошо помнит, как пришло известие о смерти Наполеона и как дедушка был доволен. Разумеется, они с Джули - "мы тогда бегали в панталончиках, мой милый" - не много в этом смыслили.
Soames took a cup of tea from her, drank it quickly, and ate three of those macaroons for which Timothy's was famous. His faint, pale, supercilious smile had deepened just a little. Really, his family remained hopelessly provincial, however much of London they might possess between them. In these go-ahead days their provinc- ialism stared out even more than it used to. Why, old Nicholas was still a Free Trader, and a member of that antediluvian home of Liberalism, the Remove Club--though, to be sure, the members were pretty well all Conservatives now, or he himself could not have joined; and Timothy, they said, still wore a nightcap. Aunt Juley spoke again. Dear Soames was looking so well, hardly a day older than he did when dear Ann died, and they were all there together, dear Jolyon, and dear Swithin, and dear Roger. She paused and caught the tear which had climbed the pout on her right cheek. Did he--did he ever hear anything of Irene nowadays? Aunt Hester visibly interposed her shoulder. Really, Juley was always saying something! The smile left Soames' face, and he put his cup down. Here was his subject broached for him, and for all his desire to expand, he could not take advantage.	Сомс взял протянутую ему чашку чаю и быстро выпил ее, закусив тремя миндальными бисквитиками, которыми славился дом Тимоти. Его бледная презрительная улыбка выступила отчетливее. Нет, правда же, его родственники остались безнадежными провинциалами, хоть и владеют чуть не целым Лондоном. Подумать только, старый Николае по-прежнему еще фритредер и член этой допотопной твердыни либерализма - клуба "Смена", хотя, само собой разумеется, почти все члены этого клуба теперь консерваторы, иначе он и сам бы не мог в него вступить, а Тимоти, говорят, все еще надевает ночной колпак. Тетя Джули опять заговорила. Милый Сомс так хорошо выглядит, ни чуточки не постарел с тех пор, как умерла дорогая тетя Энн; как они все тогда собрались вместе: дорогой Джолион, дорогой Суизин и дорогой Роджер. Она остановилась и смахнула слезу, которая на этот раз всползла на припухлость правой щеки. Слышал ли он... слышал он что-нибудь об Ирэн? Тетя Эстер красноречиво передернула плечами. Право же. Джули всегда что-нибудь скажет! Улыбка сбежала с лица Сомса, и он поставил чашку на стол. Ну вот, они сами коснулись того, о чем он думал заговорить, но, как ему ни хотелось открыться, он не в состоянии был воспользоваться предложенной ему возможностью.
Aunt Juley went on rather hastily:	Тетя Джули поспешно продолжала:
"They say dear Jolyon first left her that fifteen thousand out and out; then of course he saw it would not be right, and made it for her life only."	- Говорят, милый Джолион оставил ей эти пятнадцать тысяч сначала в полную собственность, но потом он, разумеется, решил, что это неудобно, и переписал в пожизненное пользование.
Had Soames heard that?	Слышал ли это Сомс?
Soames nodded.	Сомс кивнул.
"Your cousin Jolyon is a widower now. He is her trustee; you knew that, of course?"	- Твой кузен Джолион теперь вдовец. Он ведь ее попечитель, ты, конечно, знаешь об этом?
Soames shook his head. He did know, but wished to show no interest. Young Jolyon and he had not met since the day of Bosinney's death.	Сомс покачал головой. Он знал, но не хотел, чтобы они думали, что это его интересует. Он не виделся с молодым Джолионом со дня смерти Боснии.
"He must be quite middle-aged by now," went on Aunt Juley dreamily. "Let me see, he was born when your dear uncle lived in Mount Street; long before they went to Stanhope Gate in December. Just before that dreadful Commune. Over fifty! Fancy that! Such a pretty baby, and we were all so proud of him; the very first of you all."	- Он, должно быть, теперь уже совсем пожилой, - задумчиво продолжала тетя Джули. - Позвольте-ка, он родился, когда твой дорогой дядюшка жил на Маунтстрит, задолго до того, как они поселились на СтэнхопГейт - в декабре сорок седьмого года, как раз перед этой ужасной революцией. Да, ему уж за пятьдесят! Подумать только! Такой хорошенький мальчик, мы все так гордились им, он ведь первый был.
Aunt Juley sighed, and a lock of not quite her own hair came loose and straggled, so that Aunt Hester gave a little shiver. Soames rose, he was experiencing a curious piece of self-discovery. That old wound to his pride and self-esteem was not yet closed. He had come thinking he could talk of it, even wanting to talk of his fettered condition, and--behold! he was shrinking away from this reminder by Aunt Juley, renowned for her Malapropisms.	Тетя Джули вздохнула, и прядь ее - правда, не совсем ее - волос выбилась из прически и повисла, так что тетя Эстер даже вздрогнула. Сомс встал; он сделал удивительное открытие. Старая рана, нанесенная его гордости, его самоуважению, не зажила. Он шел сюда, думая, что сможет заговорить об этом; он даже хотел поговорить о своем затруднительном положении, и - вот! Он бежит от этих напоминаний тети Джули, - прославившейся тем, что она всегда говорит некстати.
Oh, Soames was not going already!	О, разве Сомс уже уходит?
Soames smiled a little vindictively, and said:	Сомс улыбнулся чуть-чуть мстительно и сказал:
"Yes. Good-bye. Remember me to Uncle Timothy!"	- Да. До свидания. Кланяйтесь дяде Тимоти.
And, leaving a cold kiss on each forehead, whose wrinkles seemed to try and cling to his lips as if longing to be kissed away, he left them looking brightly after him--dear Soames, it had been so good of him to come to-day, when they were not feeling very....!	И, приложившись холодным поцелуем к обоим лбам с бесчисленными морщинками, которые, казалось, льнули и липли к его губам, словно томясь желанием быть разглаженными его поцелуем, он вышел, провожаемый ласковыми взглядами. Дорогой Сомс, как это мило, что он зашел сегодня, когда они чувствуют себя не совсем...
With compunction tweaking at his chest Soames descended the stairs, where was always that rather pleasant smell of camphor and port wine, and house where draughts are not permitted. The poor old things--he had not meant to be unkind! And in the street he instantly forgot them, repossessed by the image of Annette and the thought of the cursed coil around him. Why had he not pushed the thing through and obtained divorce when that wretched Bosinney was run over, and there was evidence galore for the asking! And he turned towards his sister Winifred Dartie's residence in Green Street, Mayfair.	С щемящим чувством раскаяния Сомс спустился по лестнице, где всегда стоял приятный запах камфары, портвейна и дома, в котором запрещены сквозняки. Бедные старушки - он не хотел их обидеть! На улице он тотчас же позабыл о них, снова охваченный воспоминаниями об Аннет и мыслью о проклятых путах, связывающих его. Почему он тогда же не покончил с этим, не добился развода, когда этот несчастный Босини попал под колеса, ведь у него было сколько угодно улик! Свернув, он направился к своей сестре Уинифрид Дарти на Грин-стрит, Мейфер.

К началу страницы

Титульный лист | Следующая

Граммтаблицы | Тексты