IN CHANCERY/В петле (часть вторая)

CHAPTER I THE THIRD GENERATION/I. ТРЕТЬЕ ПОКОЛЕНИЕ

English	Русский
Jolly Forsyte was strolling down High Street, Oxford, on a November afternoon; Val Dartie was strolling up. Jolly had just changed out of boating flannels and was on his way to the 'Frying-pan,' to which he had recently been elected. Val had just changed out of riding clothes and was on his way to the fire--a bookmaker's in Cornmarket.	Джолли Форсайт как-то в ноябрьский день шел не торопясь по Хай-стрит в Оксфорде; навстречу ему, также не торопясь, шел Вэл Дарти. Джолли только что снял свой фланелевый гребной костюм и направлялся в "Сковородку" - клуб, членом которого его недавно выбрали. Вэл только что снял свой верховой костюм и направлялся прямо в пекло - к букмекеру на Корнмаркет-стрит.
"Hallo!" said Jolly.	- Алло! - сказал Джолли.
"Hallo!" replied Val.	- Алло! - ответил Вэл.
The cousins had met but twice, Jolly, the second-year man, having invited the freshman to breakfast; and last evening they had seen each other again under somewhat exotic circumstances.	Кузены виделись всего два раза: Джолли, второкурсник, пригласил как-то новичка к завтраку; а еще они встретились случайно накануне вечером в несколько экзотической обстановке.
Over a tailor's in the Cornmarket resided one of those privileged young beings called minors, whose inheritances are large, whose parents are dead, whose guardians are remote, and whose instincts are vicious. At nineteen he had commenced one of those careers attractive and inexplicable to ordinary mortals for whom a single bankruptcy is good as a feast. Already famous for having the only roulette table then to be found in Oxford, he was anticipating his expectations at a dazzling rate. He out-crummed Crum, though of a sanguine and rather beefy type which lacked the latter's fascinating languor. For Val it had been in the nature of baptism to be taken there to play roulette; in the nature of confirmation to get back into college, after hours, through a window whose bars were deceptive. Once, during that evening of delight, glancing up from the seductive green before him, he had caught sight, through a cloud of smoke, of his cousin standing opposite. 'Rouge gagne, impair, et manque!' He had not seen him again.	На Корнмаркет-стрит, над мастерской портного, обитало одно из тех привилегированных юных созданий, именуемых несовершеннолетними, коим досталось недурное наследство, чьи родители умерли, опекуны далеко, а инстинкты порочны. Девятнадцати лет сей юноша вступил на стезю, привлекательную и непостижимую для простых смертных, для которых и один проигрыш достаточно памятное событие. Уже прославившись тем, что он был единственным в Оксфорде обладателем рулетки, он проматывал свои будущие доходы с умопомрачительной быстротой. Он перекрутил Крума, хотя, будучи натурой сангвинической и субъектом весьма упитанным, не обладал пленительной томностью последнего. Для Вэла получить доступ к рулеточному столу было своего рода крещением, а возвращаться в колледж позже установленного часа через окно с подпиленной решеткой - уже в своем роде посвящением в рыцари. И вот в одну из этих божественных минут, накануне вечером, подняв однажды взгляд от обольстительного зеленого сукна, он увидел сквозь клубы дыма своего кузена, стоявшего напротив. "Rouge gagne, impair, et manque!" [14] Больше он его уже не видел...
"Come in to the Frying-pan and have tea," said Jolly, and they went in.	- Пойдемте в "Сковородку", выпьем чаю, - сказал Джолли, и они направились в клуб.
A stranger, seeing them together, would have noticed an unseizable resemblance between these second cousins of the third generations of Forsytes; the same bone formation in face, though Jolly's eyes were darker grey, his hair lighter and more wavy.	Постороннему наблюдателю, увидевшему их вместе, удалось бы, вероятно, заметить неуловимое сходство между этими троюродными братьями третьего поколения Форсайтов: тот же склад лица, хотя серые глаза Джолли были более темного цвета, а волосы светлее и волнистее.
"Tea and buttered buns, waiter, please," said Jolly.	- Чаю и булочек с маслом, пожалуйста, - заказал Джолли.
"Have one of my cigarettes?" said Val. "I saw you last night. How did you do?"	- Попробуйте мои папиросы, - сказал Вал. - Я видел вас вчера вечером. Как дела?
"I didn't play."	- Я не играл.
"I won fifteen quid."	- А я выиграл пятнадцать фунтов.
Though desirous of repeating a whimsical comment on gambling he had once heard his father make--'When you're fleeced you're sick, and when you fleece you're sorry--Jolly contented himself with:	Хотя Джолли и очень хотелось повторить шутливое замечание об азартной игре, которое как-то обронил отец: "Когда тебя обставят - жалко себя, когда сам обставишь - жалко других", - он ограничился тем, что сказал:
"Rotten game, I think; I was at school with that chap. He's an awful fool."	- Мерзкая игра, по-моему; я учился в школе с этим субъектом - он набитый дурак.
"Oh! I don't know," said Val, as one might speak in defence of a disparaged god; "he's a pretty good sport."	- Ну нет, не знаю, - сказал Вэл таким тоном, как если бы он выступал в защиту оскорбляемого божества, - по-моему, он отличный малый.
They exchanged whiffs in silence.	Некоторое время они молча пускали клубы дыма.
"You met my people, didn't you?" said Jolly. "They're coming up to-morrow."	- Вы, кажется, знакомы с моими родными? - сказал Джолли. - Они завтра приедут ко мне.
Val grew a little red.	Вэл слегка покраснел.
"Really! I can give you a rare good tip for the Manchester November handicap."	- В самом деле?! Слушайте, я могу дать вам совершенно точные указания, которыми вы можете руководствоваться на манчестерском ноябрьском гандикапе.
"Thanks, I only take interest in the classic races."	- Благодарю вас, но я интересуюсь только классическими скачками.
"You can't make any money over them," said Val.	- Там много не выиграешь, - сказал Вэл.
"I hate the ring," said Jolly; "there's such a row and stink. I like the paddock."	- Я ненавижу букмекеров, - сказал Джолли, - вокруг них такая толкучка и вонь, я просто люблю смотреть на скачки.
"I like to back my judgment,"' answered Val.	- А я люблю подкреплять мое мнение чем-то конкретным, - ответил Вэл.
Jolly smiled; his smile was like his father's.	Джолли улыбнулся; у него была улыбка его отца.
"I haven't got any. I always lose money if I bet."	- У меня на этот счет нет никаких мнений; если я ставлю, я всегда проигрываю.
"You have to buy experience, of course."	- Конечно, на первых порах приходится платить за советы, пока не приобретешь опыта.
"Yes, but it's all messed-up with doing people in the eye."	- Да, но вообще все сводится к тому, что надуваешь людей.
"Of course, or they'll do you--that's the excitement."	- Разумеется, или вы их, или они вас - в этом-то и есть азарт.
Jolly looked a little scornful.	У Джолли появилось слегка презрительное выражение.
"What do you do with yourself? Row?"	- А что вы делаете в свободное время? Гребным спортом не занимаетесь?
"No--ride, and drive about. I'm going to play polo next term, if I can get my granddad to stump up."	- Нет, я увлекаюсь верховой ездой. В следующем семестре начну играть в поло, если только удастся заставить раскошелиться дедушку.
"That's old Uncle James, isn't it? What's he like?"	- Это вы о старом дяде Джемсе? Какой он?
"Older than forty hills," said Val, "and always thinking he's going to be ruined."	- Стар, как кора земная, - сказал Вэл, - и вечно дрожит, что разорится.
"I suppose my granddad and he were brothers."	- Кажется, мой дедушка и он были родные братья.
"I don't believe any of that old lot were sportsmen," said Val; "they must have worshipped money."	- По-моему, среди всех этих стариков не было ни одного спортсмена, сказал Вэл, - все они только и делали, это молились на деньги...
"Mine didn't!" said Jolly warmly.	- Мой - нет, - горячо сказал Джолли.
Val flipped the ash off his cigarette.	Вэл стряхнул пепел с папиросы.
"Money's only fit to spend," he said; "I wish the deuce I had more."	- Деньги только для того и существуют, чтобы их тратить. Я бы хотел, черт возьми, чтобы у меня их было побольше.
Jolly gave him that direct upward look of judgment which he had inherited from old Jolyon: One didn't talk about money! And again there was silence, while they drank tea and ate the buttered buns.	Джолли смерил его пристальным неодобрительным взглядом, унаследованным от старого Джолиона: о деньгах не говорят. И опять наступила пауза, оба молча пили чай и ели булочки.
"Where are your people going to stay?" asked Val, elaborately casual.	- Где остановятся ваши родные? - осведомился Вэл, делая вид, что спрашивает это между прочим.
"'Rainbow.' What do you think of the war?"	- В "Радуге". Что вы думаете о войне?
"Rotten, so far. The Boers aren't sports a bit. Why don't they come out into the open?"	- Да пока что дело дрянь. Буры ведут себя совсем не по-спортсменски, почему они не бьются открыто?
"Why should they? They've got everything against them except their way of fighting. I rather admire them."	- А зачем им это надо? В этой войне и так все против них, кроме их способа драться, а я так просто восхищаюсь ими!
"They can ride and shoot," admitted Val, "but they're a lousy lot. Do you know Crum?"	- Конечно, они умеют ездить верхом и стрелять, - согласился Вэл, - но в общем паршивый народ. Вы знаете Крума?
"Of Merton? Only by sight. He's in that fast set too, isn't he? Rather La-di-da and Brummagem."	- Из Мэртон-колледжа? Только по виду. Он, кажется, тоже из этой игорной компании. Он, по-моему, производит впечатление дешевого фата.
Val said fixedly: "He's a friend of mine."	- Он мой друг, - сдержанно отчеканил Вэл.
"Oh! Sorry!"	- О! Прошу прощения.
And they sat awkwardly staring past each other, having pitched on their pet points of snobbery. For Jolly was forming himself unconsciously on a set whose motto was:	Так они сидели, натянутые, избегая смотреть друг другу в лицо, прочно укрепившись каждый на позиции собственного снобизма. Ибо Джолли бессознательно равнялся по кружку своих товарищей, девизом которых было:
'We defy you to bore us. Life isn't half long enough, and we're going to talk faster and more crisply, do more and know more, and dwell less on any subject than you can possibly imagine. We are "the best"--made of wire and whipcord.' And Val was unconsciously forming himself on a set whose motto was: 'We defy you to interest or excite us. We have had every sensation, or if we haven't, we pretend we have. We are so exhausted with living that no hours are too small for us. We will lose our shirts with equanimity. We have flown fast and are past everything. All is cigarette smoke. Bismillah!' Competitive spirit, bone-deep in the English, was obliging those two young Forsytes to have ideals; and at the close of a century ideals are mixed. The aristocracy had already in the main adopted the 'jumping-Jesus' principle; though here and there one like Crum--who was an 'honourable'--stood starkly languid for that gambler's Nirvana which had been the summum bonum of the old 'dandies' and of 'the mashers' in the eighties. And round Crum were still gathered a forlorn hope of blue-bloods with a plutocratic following.	"Не воображайте, что мы будем терпеть вашу скучищу. Жизнь и так слишком коротка, мы будем говорить быстрее и решительнее, больше делать и знать больше и задерживаться на любой теме меньше, чем вы способны вообразить. Мы "лучшие" - мы как стальной трос". А Вэл бессознательно равнялся по кружку товарищей, девизом которых было: "Не воображайте, что нас можно чем-нибудь задеть или взволновать. Мы испытали все, а если и не все, то делаем вид, что все. Мы так устали от жизни, что минуты для нас тянутся, как часы. Проиграем ли мы последнюю рубашку - нам все равно. Мы ко всему потеряли интерес. Все - только дым папиросы. Бисмилла!" Дух соперничества, присущий англичанам, обязывал этих двух юных Форсайтов иметь свои идеалы, а в конце столетия идеалы бывают смешанные. Большая часть аристократии нашла свой идеал в догматах "скачущего Иисуса" [15], хотя там и сям личности вроде Крума - а он был из аристократов - тянулись к оцепенелой томности и нирване игорного стола, этой summum bonum [16] прежних денди и ловеласов восьмидесятых годов. И вокруг Крума все еще собирались представители голубой крови с их былыми надеждами, а за ними тянулась плутократия.
But there was between the cousins another far less obvious antipathy--coming from the unseizable family resemblance, which each perhaps resented; or from some half-consciousness of that old feud persisting still between their branches of the clan, formed within them by odd words or half-hints dropped by their elders. And Jolly, tinkling his teaspoon, was musing: 'His tie-pin and his waistcoat and his drawl and his betting--good Lord!'	Но между этими троюродными братьями существовала и какая-то более глубокая антипатия, проистекавшая, повидимому, из их неуловимого семейного сходства, которым оба они, казалось, были недовольны, или из какого-то смутного ощущения старой вражды, все еще существовавшей между этими двумя ветвями форсайтского рода, ощущения, которое зародили в них случайные словечки, полунамеки, оброненные в их присутствии старшими. Джолли, позвякивая чайной ложечкой, мысленно возмущался: "Боже, эта булавка в галстуке, и этот жилет, и манера растягивать слова, и эта рулетка, - какой ужас!"
And Val, finishing his bun, was thinking: 'He's rather a young beast!'	А Вэл, дожевывая булочку, думал; "Ну и несносный же субъект!"
"I suppose you'll be meeting your people?" he said, getting up. "I wish you'd tell them I should like to show them over B.N.C.--not that there's anything much there--if they'd care to come."	- Вы, вероятно, пойдете встречать ваших родных, - сказал он, вставая. - Я попрошу вас передать им, что я был бы счастлив показать им свой колледж, не то чтобы там было что-нибудь интересное, но, может, им - захочется осмотреть его.
"Thanks, I'll ask them."	- Благодарю, передам.
"Would they lunch? I've got rather a decent scout."	- Может быть, они зайдут ко мне позавтракать. Слуга у меня очень искусный малый.
Jolly doubted if they would have time.	Джолли выразил сомнение - вряд ли у них будет время.
"You'll ask them, though?"	- Но вы все-таки передадите им мою просьбу?
"Very good of you," said Jolly, fully meaning that they should not go; but, instinctively polite, he added: "You'd better come and have dinner with us to-morrow."	- Очень любезно с вашей стороны, - сказал Джолли, тут же решив, что они не пойдут, но с инстинктивной вежливостью добавил: - Вы лучше приходите завтра к нам обедать.
"Rather. What time?"	- Охотно. В котором часу?
"Seven-thirty."	- Половина восьмого.
"Dress?"	- Во фраке?
"No."	- Нет.
And they parted, a subtle antagonism alive within them.	И они расстались с чувством смутной вражды друг к другу.
Holly and her father arrived by a midday train. It was her first visit to the city of spires and dreams, and she was very silent, looking almost shyly at the brother who was part of this wonderful place. After lunch she wandered, examining his household gods with intense curiosity. Jolly's sitting-room was panelled, and Art represented by a set of Bartolozzi prints which had belonged to old Jolyon, and by college photographs--of young men, live young men, a little heroic, and to be compared with her memories of Val. Jolyon also scrutinised with care that evidence of his boy's character and tastes.	Холли с отцом приехали дневным поездом. В первый раз она попала в этот город легенд и башен; она притихла и с какой-то застенчивостью поглядывала на брата, который был своим в этом удивительном городе. После завтрака она принялась с любопытством рассматривать его пенаты. Гостиная Джолли была отделана панелями, и искусство было представлено в ней рядом гравюр Бартолоцци, принадлежавших еще старому Джолиону, и фотографиями молодых людей, товарищей Джолли, несколько героического вида, которых она тут же сравнила с Вэлом, каким он сохранился в ее воспоминаниях. Джолион тоже внимательно рассматривал все, что изобличало характер и вкусы его сына.
Jolly was anxious that they should see him rowing, so they set forth to the river. Holly, between her brother and her father, felt elated when heads were turned and eyes rested on her. That they might see him to the best advantage they left him at the Barge and crossed the river to the towing-path. Slight in build--for of all the Forsytes only old Swithin and George were beefy--Jolly was rowing 'Two' in a trial eight. He looked very earnest and strenuous. With pride Jolyon thought him the best-looking boy of the lot; Holly, as became a sister, was more struck by one or two of the others, but would not have said so for the world. The river was bright that afternoon, the meadows lush, the trees still beautiful with colour. Distinguished peace clung around the old city; Jolyon promised himself a day's sketching if the weather held. The Eight passed a second time, spurting home along the Barges--Jolly's face was very set, so as not to show that he was blown. They returned across the river and waited for him.	Джолли не терпелось показать им, как он гребет, и они скоро отправились на реку. Холли, идя между братом и отцом, чувствовала себя польщенной, когда прохожие поворачивались и провожали ее взглядами. Чтобы лучше видеть Джолли на реке, они расстались с ним у плавучей пристани и переправились на другой берег. Стройный, тонкий - из всех Форсайтов только старый Суизин и Джордж были толстяками - Джолли сидел вторым в гоночной восьмерке. Он греб очень энергично и с большим воодушевлением. Джолион с гордостью думал, что он самый красивый из этих юношей. Холли, как подобает сестре, больше пленилась двумя другими, но не призналась бы в этом ни за что на свете. Река в этот день сверкала, луга дышали свежестью, деревья все еще красовались пестрой листвой. Какая-то особенная тишина царила над старым городом. Джолион дал себе слово посвятить день рисованию, если погода еще продержится. Восьмерка пронеслась мимо них второй раз, направляясь к пристани; у Джолли был очень сосредоточенный вид - он не хотел показать, что запыхался. Отец с дочерью переправились снова на тот берег и подождали его.
"Oh!" said Jolly in the Christ Church meadows, "I had to ask that chap Val Dartie to dine with us to-night. He wanted to give you lunch and show you B.N.C., so I thought I'd better; then you needn't go. I don't like him much."	- Ах да, - сказал Джолли, когда они подошли к лужайке перед Крайст-Чэрч-колледжем, - мне пришлось позвать сегодня на обед этого Вала Дарти. Он хотел пригласить вас завтракать и показать вам Брэйсноз-колледж, но я решил, что так будет лучше: вам не придется туда идти. Он мне что-то не нравится.
Holly's rather sallow face had become suffused with pink.	Смуглое лицо Холли вспыхнуло ярким румянцем.
"Why not?"	- Почему?
"Oh! I don't know. He seems to me rather showy and bad form. What are his people like, Dad? He's only a second cousin, isn't he?"	- Да не знаю, он, по-моему, очень претенциозен и вообще дурного тона. Что представляет собой его семья, папа? Ведь он нам троюродный брат, не правда ли?
Jolyon took refuge in a smile.	Джолион только улыбнулся.
"Ask Holly," he said; "she saw his uncle."	- Спроси Холли, - сказал он, - она видела его дядю.
"I liked Val," Holly answered, staring at the ground before her; "his uncle looked--awfully different."	- Мне Вэл понравился, - ответила Холли, глядя себе под ноги. - Его дядя - совсем не такой.
She stole a glance at Jolly from under her lashes.	Она украдкой бросила на Джолли взгляд из-под опущенных ресниц.
"Did you ever," said Jolyon with whimsical intention, "hear our family history, my dears? It's quite a fairy tale. The first Jolyon Forsyte--at all events the first we know anything of, and that would be your great-great-grandfather--dwelt in the land of Dorset on the edge of the sea, being by profession an 'agriculturalist,' as your great-aunt put it, and the son of an agriculturist--farmers, in fact; your grandfather used to call them, 'Very small beer.'"	- Слыхали ли вы когда-нибудь, дорогие мои, - сказал Джолион, поддаваясь какому-то забавному желанию, - историю нашего рода? Это прямо сказка. Первый Джолион Форсайт - первый, во всяком случае, о котором до нас что-нибудь дошло, - это, значит, ваш прапрадед - жил в Дорсете на берегу моря и был по профессии "землевладелец", как выражалась ваша двоюродная бабушка, сын землепашца, то есть, попросту говоря, фермер, "мелкота", как называл их ваш дедушка.
He looked at Jolly to see how his lordliness was standing it, and with the other eye noted Holly's malicious pleasure in the slight drop of her brother's face.	Он украдкой взглянул на Джолли, любопытствуя, как примет это мальчик, всегда тяготевший к аристократизму, а другим глазом покосился на Холли и заметил, с какой лукавой радостью она следит за вытянувшимся лицом брата.
"We may suppose him thick and sturdy, standing for England as it was before the Industrial Era began. The second Jolyon Forsyte-- your great-grandfather, Jolly; better known as Superior Dosset Forsyte--built houses, so the chronicle runs, begat ten children, and migrated to London town. It is known that he drank sherry. We may suppose him representing the England of Napoleon's wars, and general unrest. The eldest of his six sons was the third Jolyon, your grandfather, my dears--tea merchant and chairman of companies, one of the soundest Englishmen who ever lived--and to me the dearest." Jolyon's voice had lost its irony, and his son and daughter gazed at him solemnly, "He was just and tenacious, tender and young at heart. You remember him, and I remember him. Pass to the others! Your great-uncle James, that's young Val's grand- father, had a son called Soames--whereby hangs a tale of no love lost, and I don't think I'll tell it you. James and the other eight children of 'Superior Dosset,' of whom there are still five alive, may be said to have represented Victorian England, with its principles of trade and individualism at five per cent. and your money back--if you know what that means. At all events they've turned thirty thousand pounds into a cool million between them in the course of their long lives. They never did a wild thing-- unless it was your great-uncle Swithin, who I believe was once swindled at thimble-rig, and was called 'Four-in-hand Forsyte' because he drove a pair. Their day is passing, and their type, not altogether for the advantage of the country. They were pedestrian, but they too were sound. I am the fourth Jolyon Forsyte--a poor holder of the name--"	- Вероятнее всего, он был грубый и крепкий человек, типичный представитель Англии, какой она была до начала промышленной эпохи. Второй Джолион Форсайт, твой прадед, Джолли, известный больше под именем "Гордого Доссета" Форсайта, строил дома, как повествует семейная хроника, родил десятерых детей и перебрался в Лондон. Известно еще, что он любил мадеру. Можно считать, что он представлял собою Англию эпохи наполеоновских войн и всеобщего брожения. Старший из его шести сыновей был третий Джолион, ваш дедушка, дорогие мои, чаеторговец и председатель нескольких акционерных компаний, один из самых порядочных англичан, когда-либо живших на свете, и для меня самый дорогой. - В голосе Джолиона уже не было иронии, а сын и дочь смотрели на него задумчиво и серьезно. - Это был справедливый и твердый человек, отзывчивый и юный сердцем. Вы помните его, и я его помню. Перейдем к другим! У вашего двоюродного деда Джемса, родного деда этого Вала, есть сын Сомс, о котором известна не очень красивая история, но я о ней, пожалуй, лучше умолчу. Джемс и остальные восемь человек детей "Гордого Доссета", из которых пятеро еще живы, представляют собой, можно сказать, викторианскую Англию - торговля и личная инициатива, пять процентов с капитала и денежки в оборот, если вы только понимаете, что это значит. Во всяком случае, за свою долголетнюю жизнь они сумели превратить свои тридцать тысяч в кругленький миллион. Они никогда не позволяли себе никаких безрассудств, за исключением вашего двоюродного деда Суизина, которого однажды, кажется, надул какой-то шарлатан и которого прозвали "Форсайт четверкой", потому что он всегда ездил на паре. Их время подходит к концу, тип этот вымирает, и нельзя сказать, что наша страна от этого сильно выиграет. Это люди прозаические, скучные, но вместе с тем здравомыслящие. Я - четвертый Джолион Форсайт, жалкий носитель этого имени...
"No, Dad," said Jolly, and Holly squeezed his hand.	- Нет, папа, - сказал Джолли, а Холли крепко сжала его руку.
"Yes," repeated Jolyon, "a poor specimen, representing, I'm afraid, nothing but the end of the century, unearned income, amateurism, and individual liberty--a different thing from individualism, Jolly. You are the fifth Jolyon Forsyte, old man, and you open the ball of the new century."	- Да, - повторил Джолион, - жалкая разновидность, представляющая собой, увы, всего только конец века: незаработанный доход, дилетантство, личная свобода - это совсем не то же, что личная инициатива, Джолли. Ты - пятый Джолион Форсайт, старина, и ты открываешь бал нового столетия.
As he spoke they turned in through the college gates, and Holly said:	Пока он говорил, они вошли в ворота колледжа, и Холли сказала:
"It's fascinating, Dad."	- Это просто поразительно, папа.
None of them quite knew what she meant. Jolly was grave.	Никто из них, в сущности, не знал, что она хотела этим сказать. Джолли был молчалив и задумчив.
The Rainbow, distinguished, as only an Oxford hostel can be, for lack of modernity, provided one small oak-panelled private sitting- room, in which Holly sat to receive, white-frocked, shy, and alone, when the only guest arrived.	В "Радуге", отличавшейся чисто оксфордской старомодностью, была только одна маленькая, обшитая дубом, гостиная, в которую Холли в белом платье, смущенная, вы: шла одна принимать единственного гостя.
Rather as one would touch a moth, Val took her hand. And wouldn't she wear this 'measly flower'? It would look ripping in her hair. He removed a gardenia from his coat.	Вэл взял ее руку, словно прикоснулся к бабочке; не разрешит ли она поднести ей этот бедный цветочек, он так чудесно пойдет к ее волосам? Он вынул из петлицы гардению.
"Oh! No, thank you--I couldn't!"	- О нет, благодарю вас, я не могу.
But she took it and pinned it at her neck, having suddenly remembered that word 'showy'! Val's buttonhole would give offence; and she so much wanted Jolly to like him. Did she realise that Val was at his best and quietest in her presence, and was that, perhaps, half the secret of his attraction for her?	Но она взяла и приколола цветок к вырезу платья, внезапно вспомнив слово "претенциозный". Гардения в петлице Вэла слишком бросалась в глаза, а ей так хотелось, чтобы Вэл понравился Джолли. Сознавала ли она, что Вэл в ее присутствии проявлял себя с самой лучшей, с самой скромной стороны и что в этом-то, может быть, и заключался почти весь секрет его привлекательности для нее?
"I never said anything about our ride, Val."	- Я никому не говорила о нашей прогулке, Вэл.
"Rather not! It's just between us."	- И очень хорошо! Пусть это останется между нами.
By the uneasiness of his hands and the fidgeting of his feet he was giving her a sense of power very delicious; a soft feeling too--the wish to make him happy.	То, что он от смущения не знал, куда девать руки и ноги, вызывало у нее восхитительное ощущение своей власти и еще какое-то теплое чувство желание сделать его счастливым.
"Do tell me about Oxford. It must be ever so lovely."	- Расскажите мне об Оксфорде, здесь, должно быть, так интересно.
Val admitted that it was frightfully decent to do what you liked; the lectures were nothing; and there were some very good chaps.	Вэл согласился, что, конечно, необыкновенно приятно делать то, что хочешь; лекции - это ерунда, а кроме того, здесь есть отличные ребята.
"Only," he added, "of course I wish I was in town, and could come down and see you."	- Только, - прибавил он, - я бы, конечно, больше хотел быть в Лондоне, я бы тогда мог приезжать к вам.
Holly moved one hand shyly on her knee, and her glance dropped.	Холли смущенно пошевелила рукой на колене и опустила глаза.
"You haven't forgotten," he said, suddenly gathering courage, "that we're going mad-rabbiting together?"	- Вы не забыли, - сказал он вдруг, набравшись храбрости, - что мы решили с вами отправиться бродяжничать?
Holly smiled.	Холли улыбнулась.
"Oh! That was only make-believe. One can't do that sort of thing after one's grown up, you know."	- О, ведь это мы просто так говорили. Нельзя же всерьез делать такие вещи, когда становишься взрослым.
"Dash it! cousins can," said Val. "Next Long Vac.--it begins in June, you know, and goes on for ever--we'll watch our chance."	- Вздор, - сказал Вэл, - родственникам можно. Следующие большие каникулы начнутся, знаете, в июне, и они длятся без конца, вот мы с вами это и устроим.
But, though the thrill of conspiracy ran through her veins, Holly shook her head.	Но хотя этот тайный заговор и вызывал у Холли приятную дрожь, она покачала головой.
"It won't come off," she murmured.	- Не удастся, - прошептала она.
"Won't it!" said Val fervently; "who's going to stop it? Not your father or your brother."	- Не удастся! - с жаром вскричал Вэл. - А кто же может помешать нам? Ведь не ваш же отец или ваш брат.
At this moment Jolyon and Jolly came in; and romance fled into Val's patent leather and Holly's white satin toes, where it itched and tingled during an evening not conspicuous for open-heartedness.	В эту минуту вошли Джолион и Джолли, и романтика юркнула в лакированные ботинки Вэла и в белые атласные туфельки Холли, где она покалывала и щекотала их в течение всего вечера, протекавшего в атмосфере, далекой от непринужденности.
Sensitive to atmosphere, Jolyon soon felt the latent antagonism between the boys, and was puzzled by Holly; so he became un- consciously ironical, which is fatal to the expansiveness of youth. A letter, handed to him after dinner, reduced him to a silence hardly broken till Jolly and Val rose to go. He went out with them, smoking his cigar, and walked with his son to the gates of Christ Church. Turning back, he took out the letter and read it again beneath a lamp.	Чуткий к окружающему его настроению, Джолион скоро почувствовал скрытый антагонизм между мальчиками, а Холли его несколько озадачила; он невольно впал в иронический тон, что действует весьма губительно на юношескую экспансивность. Письмо, поданное ему после обеда, погрузило его в полное молчание, которое почти не нарушалось, пока Джолли с Валом не собрались уходить. Он вышел вместе с ними, закурив сигару, и проводил сына до ворот Крайст-Чэрч. На обратном пути он вынул письмо и еще раз перечел его, остановившись у фонаря:
"DEAR JOLYON,	"Дорогой Джолион!
"Soames came again to-night--my thirty-seventh birthday. You were right, I mustn't stay here. I'm going to-morrow to the Piedmont Hotel, but I won't go abroad without seeing you. I feel lonely and down-hearted.	Сомс приходил опять сегодня вечером, в тридцать седьмую годовщину моего рождения. Вы были правы, мне нельзя оставаться здесь. Я перееду завтра в отель "Пьемонт", но я не уеду за границу, не повидав вас. Я чувствую себя одинокой и несчастной.
"Yours affectionately,	Сердечно расположенная к вам
"IRENE."	Ирэн".
He folded the letter back into his pocket and walked on, astonished at the violence of his feelings. What had the fellow said or done?	Он положил письмо в карман и зашагал дальше, удивляясь силе охвативших его чувств. Что он сказал или осмелился сделать, этот субъект?
He turned into High Street, down the Turf, and on among a maze of spires and domes and long college fronts and walls, bright or darkshadowed in the strong moonlight. In this very heart of England's gentility it was difficult to realise that a lonely woman could be importuned or hunted, but what else could her letter mean? Soames must have been pressing her to go back to him again, with public opinion and the Law on his side, too! 'Eighteen-ninety- nine!,' he thought, gazing at the broken glass shining on the top of a villa garden wall; 'but when it comes to property we're still a heathen people! I'll go up to-morrow morning. I dare say it'll be best for her to go abroad.' Yet the thought displeased him. Why should Soames hunt her out of England! Besides, he might follow, and out there she would be still more helpless against the attentions of her own husband! 'I must tread warily,' he thought; 'that fellow could make himself very nasty. I didn't like his manner in the cab the other night.' His thoughts turned to his daughter June. Could she help? Once on a time Irene had been her greatest friend, and now she was a 'lame duck,' such as must appeal to June's nature! He determined to wire to his daughter to meet him at Paddington Station. Retracing his steps towards the Rainbow he questioned his own sensations. Would he be upsetting himself over every woman in like case? No! he would not. The candour of this conclusion discomfited him; and, finding that Holly had gone up to bed, he sought his own room. But he could not sleep, and sat for a long time at his window, huddled in an overcoat, watching the moonlight on the roofs.	Он свернул на Хай-стрит и пошел дальше, по Тэрлстрит, шагая среди лабиринта остроконечных башен и куполов, фасадов и стен бесконечных колледжей, сверкающих в ярком лунном свете или покрытых густыми темными тенями. Здесь, в самом сердце английского благородства, трудно было даже вообразить себе, чтобы одинокая женщина могла подвергаться преследованиям и домогательствам, но что же еще могло означать это письмо? Сомс, вероятно, настаивает, чтобы она вернулась к нему, - и на его стороне закон и общественное мнение! "Тысяча восемьсот девяносто девятый! - думал Джолион, глядя на битое стекло, сверкавшее на ограде виллы. - Но когда дело касается нашей собственности, мы все те же язычники! Я завтра же поеду в Лондон. Конечно, ей лучше уехать за границу". Но мысль эта была ему неприятна. С какой стати Сомс выживает ее из Англии? А кроме того, он ведь может поехать за ней, и там ее уже совсем некому будет ограждать от домогательств супруга. "Я должен действовать очень осторожно, - думал он, - этот тип способен на любую пакость. Ужасно мне не понравился его тон тогда, в кэбе". Мысль Джолиона обратилась к его дочери Джун. Не могла бы она помочь? Когда-то Ирэн была ее лучшим другом, а теперь она тоже "несчастненькая", из тех, что всегда трогают отзывчивую душу Джун. Он решил послать дочери телеграмму, чтобы она встретила его на вокзале Пэддингтон. Подходя к "Радуге", он пытался разобраться в своих чувствах. Стал бы он волноваться так изза каждой женщины, попавшей в подобное положение? Нет, не стал бы! Это чистосердечное заключение смутило его, и, узнав, что Холли ушла спать, он отправился в свою комнату. Но он не мог уснуть и долго сидел у окна, закутавшись в пальто, глядя на лунный свет, скользивший по крышам.
Next door Holly too was awake, thinking of the lashes above and below Val's eyes, especially below; and of what she could do to make Jolly like him better. The scent of the gardenia was strong in her little bedroom, and pleasant to her.	В комнате рядом Холли тоже не спала и вспоминала ресницы Вэла, верхние и нижние, особенно нижние, и думала, что бы ей сделать, чтобы Джолли его полюбил. Запах гардении наполнял всю ее маленькую комнату, и ей это было приятно.
And Val, leaning out of his first-floor window in B.N.C., was gazing at a moonlit quadrangle without seeing it at all, seeing instead Holly, slim and white-frocked, as she sat beside the fire when he first went in.	А Вэл, высунувшись из окна второго этажа Брэйсноз-колледжа, смотрел на квадрат лунного света, не видя его, и видел вместо этого Холли, тоненькую, в белом платье, как она сидела у камина, когда он вошел в комнату.
But Jolly, in his bedroom narrow as a ghost, lay with a hand beneath his cheek and dreamed he was with Val in one boat, rowing a race against him, while his father was calling from the towpath: 'Two! Get your hands away there, bless you!'	Только Джолли в своей комнатке, узкой, как щель, спал, подложив руку под щеку, и ему снилось, что он сидит с Вэлом в одной лодке и они состязаются между собой, а отец кричит с берега: "Второй! Перестань, брось грести, ах, господи!"

К началу страницы

Титульный лист | Предыдущая | Следующая

Граммтаблицы | Тексты