IN CHANCERY/В петле (часть третья)

CHAPTER III RICHMOND PARK/III. РИЧМОНД-ПАРК

English	Русский
On the afternoon that Soames crossed to France a cablegram was received by Jolyon at Robin Hill:	В день, когда Сомс отплывал во Францию, Джолиону пришла каблограмма в Робин-Хилл:
"Your son down with enteric no immediate danger will cable again."	"Ваш сын заболел дизентерией непосредственной опасности нет будем телеграфировать".
It reached a household already agitated by the imminent departure of June, whose berth was booked for the following day. She was, indeed, in the act of confiding Eric Cobbley and his family to her father's care when the message arrived.	Это известие пришло в семью, уже сильно взволнованную предстоящим отъездом Джун, для которой была заказана каюта на пароходе, отходившем на следующий день. Джун как раз поручала заботам отца Эрика Коббли и его семейство, когда пришла эта каблограмма.
The resolution to become a Red Cross nurse, taken under stimulus of Jolly's enlistment, had been loyally fulfilled with the irritation and regret which all Forsytes feel at what curtails their individual liberties. Enthusiastic at first about the 'wonderfulness' of the work, she had begun after a month to feel that she could train herself so much better than others could train her. And if Holly had not insisted on following her example, and being trained too, she must inevitably have 'cried off.' The departure of Jolly and Val with their troop in April had further stiffened her failing resolve. But now, on the point of departure, the thought of leaving Eric Cobbley, with a wife and two children, adrift in the cold waters of an unappreciative world weighed on her so that she was still in danger of backing out. The reading of that cablegram, with its disquieting reality, clinched the matter. She saw herself already nursing Jolly--for of course they would let her nurse her own brother! Jolyon--ever wide and doubtful--had no such hope. Poor June!	Решение стать сестрой милосердия, принятое под впечатлением поступка Джолли, было честно выполнено с тем раздражением и досадой, которые испытывают все Форсайты, когда что-нибудь ограничивает их личную свободу. Воодушевленная сначала "необыкновенной" работой, Джун через месяц начала находить, что сама может научиться большему, чем ее могут научить другие. И если бы Холли не настояла на том, чтобы последовать ее примеру и тоже не начала учиться, она, несомненно, бросила бы это. Отъезд Джолли и Вэла с их полком в апреле снова укрепил, ее ослабевшую было решимость. Но теперь, накануне отъезда, мысль о том, что она оставляет Эрика Коббли с женой и двумя детьми на произвол судьбы в холодных волнах равнодушного мира, так угнетала ее, что она каждую минуту могла пойти, на попятный. Каблограмма с тревожным сообщением решила дело. Джун уже видела себя ухаживающей за Джолли - ведь позволят же ей, конечно, ухаживать за родным братом! Джолион, отличавшийся более широким взглядом на вещи и более скептическим, не надеялся на это. Бедная Джун!
Could any Forsyte of her generation grasp how rude and brutal life was? Ever since he knew of his boy's arrival at Cape Town the thought of him had been a kind of recurrent sickness in Jolyon. He could not get reconciled to the feeling that Jolly was in danger all the time. The cablegram, grave though it was, was almost a relief. He was now safe from bullets, anyway. And yet--this enteric was a virulent disease! The Times was full of deaths therefrom. Why could he not be lying out there in that up-country hospital, and his boy safe at home? The un-Forsytean self-sacrifice of his three children, indeed, had quite bewildered Jolyon. He would eagerly change places with Jolly, because he loved his boy; but no such personal motive was influencing them. He could only think that it marked the decline of the Forsyte type.	Мог ли кто-нибудь из Форсайтов ее поколения представить себе, какая жестокая и грубая штука жизнь? С тех пор как Джолион узнал о прибытии Джолли в Капштадт, мысль о сыне преследовала его, словно постоянно возвращающаяся боль. Он не мог примириться с сознанием, что Джолли все время подвергается опасности. Каблограмма, как ни печально было это известие, вызвала почти чувство облегчения. По крайней мере ему сейчас хоть не грозят пули. Но и дизентерия опасная штука! В "Таймсе" бесконечные сообщения о смертных случаях от этой болезни. Почему он не лежит там, в этом чужеземном лазарете, а мальчик его не дома, в безопасности? Эта нефорсайтская самоотверженность всех его троих детей прямо поражала Джолиона. Он с радостью поменялся бы местами с Джолли, потому что он любил своего мальчика; но они-то ведь руководствовались не такими личными мотивами. Ему не оставалось думать ничего другого, как то, что это свидетельствовало о вырождении форсайтского типа.
Late that afternoon Holly came out to him under the old oak-tree. She had grown up very much during these last months of hospital training away from home. And, seeing her approach, he thought: 'She has more sense than June, child though she is; more wisdom. Thank God she isn't going out.' She had seated herself in the swing, very silent and still. 'She feels this,' thought Jolyon, 'as much as I' and, seeing her eyes fixed on him, he said:	В этот день Холли после обеда пришла к нему под дуб. Она очень повзрослела за два месяца своего ученья на курсах сестер. И сейчас, увидев ее, Джолион подумал: "Она рассудительнее, чем Джун, а ведь она еще ребенок; у нее больше мудрости. Слава богу, что хоть она не уезжает". Она уселась на качели молчаливая и притихшая. "Она переживает все это не меньше, чем я", - подумал Джолион. И, встретив ее взгляд, устремленный на него, он сказал:
"Don't take it to heart too much, my child. If he weren't ill, he might be in much greater danger."	- Не принимай это так близко к сердцу, девочка. Если бы он не заболел, он, может быть, был бы в еще большей опасности.
Holly got out of the swing.	Холли встала с качелей.
"I want to tell you something, Dad. It was through me that Jolly enlisted and went out."	- Я хочу тебе что-то сказать, папа. Это из-за меня Джолли записался и пошел на войну.
"How's that?"	- Как это так?
"When you were away in Paris, Val Dartie and I fell in love. We used to ride in Richmond Park; we got engaged. Jolly found it out, and thought he ought to stop it; so he dared Val to enlist. It was all my fault, Dad; and I want to go out too. Because if anything happens to either of them I should feel awful. Besides, I'm just as much trained as June."	- Когда ты был в Париже, Вэл Дарти и я - мы полюбили друг друга. Мы с ним катались верхом в Ричмондпарке; потом мы обручились. Джолли об этом узнал и решил, что он должен помешать этому; и тогда он вызвал Вала Дарти записаться добровольцем. И во всем этом виновата только я, папа, и я тоже хочу поехать туда. Потому что, если с кем-нибудь из них что-нибудь случится, мне будет ужасно. И ведь я совсем так же подготовлена, как Джун.
Jolyon gazed at her in a stupefaction that was tinged with irony. So this was the answer to the riddle he had been asking himself; and his three children were Forsytes after all. Surely Holly might have told him all this before! But he smothered the sarcastic sayings on his lips. Tenderness to the young was perhaps the most sacred article of his belief. He had got, no doubt, what he deserved. Engaged! So this was why he had so lost touch with her! And to young Val Dartie--nephew of Soames--in the other camp! It was all terribly distasteful. He closed his easel, and set his drawing against the tree.	Джолион смотрел на нее ошеломленный, но в то же время не мог не усмехнуться про себя. Так вот ответ на загадку, которую он сам себе выдумал, - итак, все трое его детей в конце концов истинные Форсайты. Разумеется, Холли могла бы рассказать ему все это раньше. Но он удержался от этого иронического замечания. Бережное отношение к юности было, пожалуй, одной из самых священных заповедей его веры. Он, несомненно, получил то, что заслужил. Обручились! Так вот почему она стала какой-то чужой! И с Валом Дарти, племянником Сомса, из враждебного лагеря! Все это было ужасно неприятно. Он сложил мольберт и прислонил свой этюд к дереву.
"Have you told June?"	- Ты говорила с Джун?
"Yes; she says she'll get me into her cabin somehow. It's a single cabin; but one of us could sleep on the floor. If you consent, she'll go up now and get permission."	- Да, она говорит, что может устроить меня в своей каюте. Это одноместная каюта, но одна из нас может спать на полу. Если ты согласишься, она сегодня же съездит в город и достанет разрешение.
'Consent?' thought Jolyon. 'Rather late in the day to ask for that!' But again he checked himself.	"Согласишься? - подумал Джолион. - Немножко поздно спрашивать об этом!" Но он опять сдержался.
"You're too young, my dear; they won't let you."	- Ты слишком молода, дорогая; тебе не дадут разрешения.
"June knows some people that she helped to go to Cape Town. If they won't let me nurse yet, I could stay with them and go on training there. Let me go, Dad!"	- У Джун есть знакомые, которым она помогла уехать в Капштадт. А если мне сразу не позволят ухаживать за ранеными, я могу продолжать там учиться. Пусти меня, папа.
Jolyon smiled because he could have cried.	Джолион улыбнулся, потому что готов был заплакать.
"I never stop anyone from doing anything," he said.	- Я никогда никому ничего не запрещаю, - сказал он.
Holly flung her arms round his neck.	Холли обвила руками его шею.
"Oh! Dad, you are the best in the world."	- Ах, папочка, ты лучше всех на свете!
'That means the worst,' thought Jolyon. If he had ever doubted his creed of tolerance he did so then.	"Это значит хуже всех", - подумал Джолион. Если он когда-нибудь раскаивался в своей терпимости, так это сейчас.
"I'm not friendly with Val's family," he said, "and I don't know Val, but Jolly didn't like him."	- Я не поддерживаю никаких отношений с семьей Вэла, - сказал он. Вэла я не знаю, но Джолли его недолюбливал.
Holly looked at the distance and said:	Холли посмотрела куда-то в пространство и сказала:
"I love him."	- Я люблю его.
"That settles it," said Jolyon dryly, then catching the expression on her face, he kissed her, with the thought: 'Is anything more pathetic than the faith of the young?'	- Этим, по-видимому, все сказано, - сухо произнес Джолион, но, увидев выражение ее лица, поцеловал ее. "Есть ли в мире что-нибудь более трогательное, чем юношеская вера?"
Unless he actually forbade her going it was obvious that he must make the best of it, so he went up to town with June. Whether due to her persistence, or the fact that the official they saw was an old school friend of Jolyon's, they obtained permission for Holly to share the single cabin. He took them to Surbiton station the following evening, and they duly slid away from him, provided with money, invalid foods, and those letters of credit without which Forsytes do not travel.	Так как он, в сущности, не запрещал ей ехать, то само собой выходило, что он должен был постараться устроить все как можно лучше, поэтому он отправился в город вместе с Джун. Благодаря ли ее настойчивости или тому, что чиновник, к которому они обратились, оказался школьным товарищем Джолиона, они получили разрешение для Холли разделить каюту Джун. На следующий день вечером Джолион проводил их на Сэрбитонский вокзал, и затем они уехали от него, снабженные деньгами, консервами и аккредитивами, без которых не путешествует ни один Форсайт.
He drove back to Robin Hill under a brilliant sky to his late dinner, served with an added care by servants trying to show him that they sympathised, eaten with an added scrupulousness to show them that he appreciated their sympathy. But it was a real relief to get to his cigar on the terrace of flag-stones--cunningly chosen by young Bosinney for shape and colour--with night closing in around him, so beautiful a night, hardly whispering in the trees, and smelling so sweet that it made him ache. The grass was drenched with dew, and he kept to those flagstones, up and down, till presently it began to seem to him that he was one of three, not wheeling, but turning right about at each end, so that his father was always nearest to the house, and his son always nearest to the terrace edge. Each had an arm lightly within his arm; he dared not lift his hand to his cigar lest he should disturb them, and it burned away, dripping ash on him, till it dropped from his lips, at last, which were getting hot. They left him then, and his arms felt chilly. Three Jolyons in one Jolyon they had walked.	Он возвращался в Робин-Хилл; над ним было небо, усеянное звездами. Когда он приехал, ему с особенным усердием, стараясь выразить свое сочувствие, подали поздний обед, который он с преувеличенной добросовестностью съел, чтобы показать, что ценит это сочувствие. Но он только тогда вздохнул свободно, когда вышел с сигарой на террасу, выложенную каменными плитами, искусно подобранными Босини по цвету и по форме, и ночь обступила его со всех сторон - такая прекрасная ночь, чуть шепчущая в листве деревьев и благоухающая так сладко, что у него защемило сердце. Трава была пропитана росой; он зашагал по каменным плитам взад и вперед, пока ему не начало казаться, что он не один, а их трое и что, дойдя до конца террасы, они каждый раз поворачивают так, что отец всегда остается ближе к дому, а сын ближе к краю террасы. И оба они с обеих сторон тихонько держат его под руки; он не смел поднять руку из страха потревожить их, и сигара дымилась, осыпая его пеплом, пока наконец не упала из его губ, которым уже стало горячо держать ее. И тут они покинули его и рукам сразу стало холодно. Вот здесь они ходили, три Джолиона в одном!
He stood still, counting the sounds--a carriage passing on the highroad, a distant train, the dog at Gage's farm, the whispering trees, the groom playing on his penny whistle. A multitude of stars up there--bright and silent, so far off! No moon as yet! Just enough light to show him the dark flags and swords of the iris flowers along the terrace edge--his favourite flower that had the night's own colour on its curving crumpled petals. He turned round to the house. Big, unlighted, not a soul beside himself to live in all that part of it. Stark loneliness! He could not go on living here alone. And yet, so long as there was beauty, why should a man feel lonely? The answer--as to some idiot's riddle--was: Because he did. The greater the beauty, the greater the loneliness, for at the back of beauty was harmony, and at the back of harmony was-- union. Beauty could not comfort if the soul were out of it. The night, maddeningly lovely, with bloom of grapes on it in starshine, and the breath of grass and honey coming from it, he could not enjoy, while she who was to him the life of beauty, its embodiment and essence, was cut off from him, utterly cut off now, he felt, by honourable decency.	Он стоял, не двигаясь, прислушиваясь к звукам: экипаж проехал по шоссе, поезд где-то далеко, собака лает на ферме Гейджа, шепчут деревья, конюх играет на своей дудочке. Какое множество звезд наверху - яркие, спокойные и такие далекие! А месяца еще нет! Света как раз столько, что можно различить темные каменные плиты и лезвия ирисов вдоль террасы любимые его цветы, у которых на изогнутых и съежившихся лепестках краски самой ночи. Он повернул к дому. Громадный, неосвещенный, и ни души, кроме него, во всем этом крыле! Полное одиночество! Он больше не может так жить здесь, совсем один. Но почему же, если существует красота, почему человек чувствует себя одиноким? Ответ - как на какую-нибудь идиотскую загадку: потому что чувствует. Чем больше красота, тем больше одиночество, потому что красота зиждется на гармонии, а гармония на единении. Красота не может утешать, если из нее вынули Душу. Эта ночь, мучительно прекрасная, с зацветающими деревьями, в звездном свете, с запахом трав и меда, - он не может наслаждаться ею, пока между ним и той, которая для него сама красота, ее воплощение, ее сущность, возвышается стена - он чувствовал это, - глухая стена ненарушимых законов благопристойности...
He made a poor fist of sleeping, striving too hard after that resignation which Forsytes find difficult to reach, bred to their own way and left so comfortably off by their fathers. But after dawn he dozed off, and soon was dreaming a strange dream.	Он долго не мог уснуть в мучительных попытках принудить себя к тому безропотному смирению, которое туго дается Форсайтам, ибо они привыкли следовать во всем собственным желаниям, пользуясь независимостью, щедро предоставленной им их предками. Но на рассвете он задремал, и ему приснился необыкновенный сон.
He was on a stage with immensely high rich curtains--high as the very stars--stretching in a semi-circle from footlights to footlights. He himself was very small, a little black restless figure roaming up and down; and the odd thing was that he was not altogether himself, but Soames as well, so that he was not only experiencing but watching. This figure of himself and Soames was trying to find a way out through the curtains, which, heavy and dark, kept him in. Several times he had crossed in front of them before he saw with delight a sudden narrow rift--a tall chink of beauty the colour of iris flowers, like a glimpse of Paradise, remote, ineffable. Stepping quickly forward to pass into it, he found the curtains closing before him. Bitterly disappointed he-- or was it Soames?--moved on, and there was the chink again through the parted curtains, which again closed too soon. This went on and on and he never got through till he woke with the word "Irene" on his lips. The dream disturbed him badly, especially that identification of himself with Soames.	Он был на сцене с неимоверно высоким пышным занавесом, уходившим ввысь до самых звезд и образовывавшим полукруг вдоль рампы. Сам он был очень маленьким - крошечная беспокойная черная фигурка, снующая взад и вперед, - но самое странное было то, что он был не совсем он, а также и Сомс, и он не только переживал, но и наблюдал. Фигурка - он и Сомс старалась найти выход в занавесе, но занавес, тяжелый и темный, не пускал их. Несколько раз он прошел вдоль него в ту и в другую сторону, пока вдруг с чувством восторга не увидел узкую щель: глубокий просвет неизъяснимой красоты, цвета ирисов, словно видение рая, непостижимое, несказанное. Быстро шагнув, чтобы пройти туда, он увидел, что занавес снова сомкнулся. С горьким разочарованием он - или это был Сомс - отступил, и в раздвинувшемся занавесе снова появился просвет, но опять он сомкнулся слишком рано. Так повторялось без конца, пока он не проснулся с именем Ирэн на губах. Этот сон очень расстроил его, особенно это отождествление себя с Сомсом.
Next morning, finding it impossible to work, he spent hours riding Jolly's horse in search of fatigue. And on the second day he made up his mind to move to London and see if he could not get permission to follow his daughters to South Africa. He had just begun to pack the following morning when he received this letter:	Утром, убедившись, что из работы ничего не выйдет, Джолион несколько часов ездил верхом на лошади Джолли, стремясь как можно больше устать. А на второй день он решил отправиться в Лондон и попытаться достать разрешение последовать за своими дочерьми в Южную Африку. Он только начал укладываться, как ему принесли письмо:
"GREEN HOTEL,	"Отель "Зеленый коттедж.
"June 13. " RICHMOND.	Ричмонд, 13 июня.
"MY DEAR JOLYON,	Мой дорогой Джолион,
"You will be surprised to see how near I am to you.	Вы будете удивлены, узнав, что я так близко от Вас.
Paris became impossible--and I have come here to be within reach of your advice. I would so love to see you again. Since you left Paris I don't think I have met anyone I could really talk to. Is all well with you and with your boy? No one knows, I think, that I am here at present.	В Париже стало невыносимо, и я приехала сюда, чтобы быть поближе к Вашим советам. Я буду так рада снова увидеться с Вами. С тех пор как Вы уехали из Парижа, у меня, кажется, ни разу не было случая по-настоящему поговорить с кем-нибудь. Все ли у вас благополучно и как Ваш мальчик? Сейчас, кажется, ни одна душа не знает, что я здесь.
"Always your friend,	Всегда Ваш друг
"IRENE."	Ирэн".
Irene within three miles of him!--and again in flight! He stood with a very queer smile on his lips. This was more than he had bargained for!	Ирэн в трех милях от него! И опять спасается бегством! Он стоял, и губы у него расплывались в какую-то очень загадочную улыбку. Это больше того, на что он смел надеяться!
About noon he set out on foot across Richmond Park, and as he went along, he thought: 'Richmond Park! By Jove, it suits us Forsytes!' Not that Forsytes lived there--nobody lived there save royalty, rangers, and the deer--but in Richmond Park Nature was allowed to go so far and no further, putting up a brave show of being natural, seeming to say: 'Look at my instincts--they are almost passions, very nearly out of hand, but not quite, of course; the very hub of possession is to possess oneself.' Yes! Richmond Park possessed itself, even on that bright day of June, with arrowy cuckoos shifting the tree-points of their calls, and the wood doves announcing high summer.	Около полудня он вышел и пошел пешком через Ричмонд-парк и дорогой думал: "Ричмонд-парк! Честное слово, он так подходит нам, Форсайтам!" Не то чтобы, Форсайты здесь жили - здесь никто не жил, кроме членов королевской фамилии, лесничих и ланей, - но в Ричмонд-парке природе разрешено проявляться до известных пределов, не далее, и она изо всех сил старается быть естественной и словно говорит: "Полюбуйся на мои инстинкты, это почти страсти - того и гляди вырвутся наружу, но, разумеется, не совсем! Истинная ценность обладания - это владеть собой". Да, Ричмонд-парк, несомненно, владел собой даже в этот сияющий июньский день со звонкими голосами кукушек, внезапно раздававшимися то там, то тут среди листвы, и лесных голубей, возвещавших разгар лета.
The Green Hotel, which Jolyon entered at one o'clock, stood nearly opposite that more famous hostelry, the Crown and Sceptre; it was modest, highly respectable, never out of cold beef, gooseberry tart, and a dowager or two, so that a carriage and pair was almost always standing before the door.	Отель "Зеленый коттедж", куда Джолион пришел к часу дня, стоял почти напротив знаменитой гостиницы "Корона и скипетр"; он был скромен, в высшей степени респектабелен; здесь всегда можно было найти холодный ростбиф, пироги с крыжовником и двух-трех титулованных вдов, так что у подъезда редко когда не стояла коляска, запряженная парой.
In a room draped in chintz so slippery as to forbid all emotion, Irene was sitting on a piano stool covered with crewel work, playing 'Hansel and Gretel' out of an old score. Above her on a wall, not yet Morris-papered, was a print of the Queen on a pony, amongst deer-hounds, Scotch. caps, and slain stags; beside her in a pot on the window-sill was a white and rosy fuchsia. The Victorianism of the room almost talked; and in her clinging frock Irene seemed to Jolyon like Venus emerging from the shell of the past century.	В комнате, обитой ситцевыми обоями, столь расплывчатыми, что, казалось, самый вид их не допускал никаких переживаний, на табурете, покрытом ручной вышивкой, сидела Ирэн и играла по ветхим нотам "Гензель и Гретель" [34]. Над ней на стене висела гравюра, изображавшая королеву на маленькой лошадке, среди охотничьих собак, охотников в шотландских шапочках и убитых оленей; около нее на подоконнике красовалась в горшке розовобелая фуксия. Весь этот викторианский дух комнаты был так красноречив, что Ирэн в плотно облегающем ее платье показалась Джолиону Венерой, выступающей из раковины прошлого столетия.
"If the proprietor had eyes," he said, "he would show you the door; you have broken through his decorations."	- Если бы у хозяина были глаза, он вас выставил бы отсюда, - сказал он, - вы точно брешь пробили в этих его декорациях.
Thus lightly he smothered up an emotional moment. Having eaten cold beef, pickled walnut, gooseberry tart, and drunk stone-bottle ginger-beer, they walked into the Park, and light talk was succeeded by the silence Jolyon had dreaded.	Так, шуткой, он разрядил напряженность этого волнующего момента. Поев холодного ростбифа с маринованными орехами и пирога с крыжовником и выпив имбирного пива из глиняного графинчика, они пошли в парк. И тут шутливый разговор сменился молчанием, которого так боялся Джолион.
"You haven't told me about Paris," he said at last.	- Вы мне ничего не рассказали о Париже, - сказал он наконец.
"No. I've been shadowed for a long time; one gets used to that. But then Soames came. By the little Niobe--the same story; would I go back to him?"	- Да. За мной долгое время следили; к этому, знаете, привыкаешь. Но потом приехал Сомс, и около маленькой Ниобеи повторилась та же история: не вернусь ли я к нему?
"Incredible!"	- Невероятно!
She had spoken without raising her eyes, but she looked up now. Those dark eyes clinging to his said as no words could have: 'I have come to an end; if you want me, here I am.'	Она говорила, не поднимая глаз, но теперь посмотрела на него. Эти темные глаза, льнущие к его глазам, говорили, как не могли бы сказать никакие слова: "Я дошла до конца; если ты хочешь меня, бери".
For sheer emotional intensity had he ever--old as he was--passed through such a moment?	Была ли у него за всю его жизнь - а ведь он уже почти старик - минута, подобная этой по силе переживания?
The words: 'Irene, I adore you!' almost escaped him. Then, with a clearness of which he would not have believed mental vision capable, he saw Jolly lying with a white face turned to a white wall.	Слова: "Ирэн, я обожаю вас", - едва не вырвались у него. И вдруг с отчетливостью, которую он счел бы недоступной воображению, он увидел Джолли, который лежал, повернувшись белым как мел лицом к белой стене.
"My boy is very ill out there," he said quietly.	- Мой мальчик очень болен, - спокойно произнес он.
Irene slipped her arm through his.	Ирэн взяла его под руку.
"Let's walk on; I understand."	- Идемте дальше; я понимаю.
No miserable explanation to attempt! She had understood! And they walked on among the bracken, knee-high already, between the rabbitholes and the oak-trees, talking of Jolly. He left her two hours later at the Richmond Hill Gate, and turned towards home.	Не пускаться ни в какие жалкие объяснения! Она поняла! И они пошли дальше меж папоротников, кроличьих норок, старых дубов, разговаривая о Джолли. Он простился с нею через два часа у ворот Ричмонд-парка и отправился домой.
'She knows of my feeling for her, then,' he thought. Of course! One could not keep knowledge of that from such a woman!	"Она знает о моем чувстве к ней, - думал он. - Ну конечно! Разве можно скрыть это от такой женщины?"

К началу страницы

Титульный лист | Предыдущая | Следующая

Граммтаблицы | Тексты