IN CHANCERY/В петле (часть первая)

CHAPTER X SOAMES ENTERTAINS THE FUTURE/СОМС ПРИНИМАЕТ У СЕБЯ БУДУЩЕЕ/

English	Русский
It was full late for the river, but the weather was lovely, and summer lingered below the yellowing leaves. Soames took many looks at the day from his riverside garden near Mapledurham that Sunday morning.	Для прогулок по реке, в сущности, было поздновато, но погода стояла чудесная и под желтеющей листвой еще дышало лето. Сомс в это воскресное утро не раз поглядывал на небо из своего сада на берегу реки близ Мейплдерхема.
With his own hands he put flowers about his little house-boat, and equipped the punt, in which, after lunch, he proposed to take them on the river. Placing those Chinese-looking cushions, he could not tell whether or no he wished to take Annette alone. She was so very pretty--could he trust himself not to say irrevocable words, passing beyond the limits of discretion? Roses on the veranda were still in bloom, and the hedges ever-green, so that there was almost nothing of middle-aged autumn to chill the mood; yet was he nervous, fidgety, strangely distrustful of his powers to steer just the right course.	Он собственноручно поставил вазы с цветами в своем плавучем домике и спустил на воду маленькую лодку, в которой намеревался покатать Аннет с матерью после завтрака. Раскладывая подушки с китайским рисунком, он думал: хотелось бы ему покататься вдвоем с Аннет? Она такая хорошенькая - может ли он поручиться, что не скажет ничего лишнего, не выйдет за пределы благоразумия? Розы на веранде еще цвели, живая изгородь зеленела, и почти ничто не говорило о поздней осени и не расхолаживало настроения; но тем не менее он нервничал, беспокоился, и его одолевали сомнения, сумеет ли он найти нужный тон.
This visit had been planned to produce in Annette and her mother a due sense of his possessions, so that they should be ready to receive with respect any overture he might later be disposed to make. He dressed with great care, making himself neither too young nor too old, very thankful that his hair was still thick and smooth and had no grey in it. Three times he went up to his picture-gallery. If they had any knowledge at all, they must see at once that his collection alone was worth at least thirty thousand pounds. He minutely inspected, too, the pretty bedroom overlooking the river where they would take off their hats. It would be her bedroom if--if the matter went through, and she became his wife. Going up to the dressing-table he passed his hand over the lilac-coloured pincushion, into which were stuck all kinds of pins; a bowl of pot-pourri exhaled a scent that made his head turn just a little. His wife! If only the whole thing could be settled out of hand, and there was not the nightmare of this divorce to be gone through first; and with gloom puckered on his forehead, he looked out at the river shining beyond the roses and the lawn. Madame Lamotte would never resist this prospect for her child; Annette would never resist her mother. If only he were free! He drove to the station to meet them. What taste French- women had! Madame Lamotte was in black with touches of lilac colour, Annette in greyish lilac linen, with cream coloured gloves and hat. Rather pale she looked and Londony; and her blue eyes were demure. Waiting for them to come down to lunch, Soames stood in the open french-window of the diningroom moved by that sensuous delight in sunshine and flowers and trees which only came to the full when youth and beauty were there to share it with one. He had ordered the lunch with intense consideration; the wine was a very special Sauterne, the whole appointments of the meal perfect, the coffee served on the veranda super-excellent. Madame Lamotte accepted creme de menthe; Annette refused. Her manners were charming, with just a suspicion of 'the conscious beauty' creeping into them. 'Yes,' thought Soames, 'another year of London and that sort of life, and she'll be spoiled.'	Он пригласил их с целью дать Аннет и ее матери должное представление о своих средствах, с тем чтобы они впоследствии отнеслись достаточно серьезно к любому предложению, которое он вознамерится сделать. Он оделся тщательно, позаботившись о том, чтобы не выглядеть ни слишком модным, ни слишком старым, радуясь тому, что волосы у него все еще густые и мягкие, без малейшей седины. Три раза он подымался в свою картинную галерею. Если они хоть что-нибудь понимают, они сразу увидят, что одна его коллекция стоит по крайней мере тридцать тысяч фунтов. Он заботливо оглядел изящную спальню, выходившую окнами на реку. Он проведет их сюда, чтобы они сняли здесь шляпы. Это будет ее спальня, если... если все обернется удачно и она станет его женой. Подойдя к туалету, он провел рукой по сиреневой подушечке, в которую были воткнуты всевозможные булавки; ваза с засохшими лепестками роз издавала аромат, от которого у него на секунду закружилась голова. Его жена! Если бы только можно было уладить все поскорее и над ним не висел бы кошмар развода, через который еще надо пройти! Угрюмая складка залегла у него на лбу, и он перевел взгляд на реку, сверкавшую сквозь розовые кусты за лужайкой. Мадам Ламот, конечно, не устоит перед такими перспективами для своей дочки; а Аннет не устоит перед своей мамашей. Если бы он только был свободен! Он поехал встречать их на станцию. Сколько вкуса у француженок! Мадам Ламот была в черном платье с сиреневой отделкой, Аннет - в сероватолиловом полотняном костюме, в палевых перчатках и такой же шляпе. Она казалась немножко бледной - настоящая жительница Лондона; а ее голубые глазки были скромно опущены. Дожидаясь, когда они сойдут к завтраку, Сомс стоял в столовой у открытой стеклянной двери, с чувством блаженной неги наслаждаясь солнцем, цветами, деревьями - чувство, только тогда доступное во всей своей полноте, когда молодость и красота разделяют его с вами. Меню завтрака было обдумано с величайшей тщательностью: вино - замечательный сотерн, закуски редкой изысканности, кофе, поданный на веранду, более чем превосходный. Мадам Ламот соблаговолила выпить рюмочку мятного ликера. Аннет отказалась. Она держала себя очень мило, но в ее манерах чуть-чуть проскальзывало, что она знает, как она хороша. "Да, - думал Сомс, - еще год в Лондоне, при такой жизни, и она совсем испортится".
Madame was in sedate French raptures.	Мадам выражала сдержанный, истинно французский восторг:
"Adorable! Le soleil est si bon! How everything is chic, is it not, Annette? Monsieur is a real Monte Cristo."	- Adorable! Le soleil est si bon! [10] И все кругом si chic, не правда ли, Аннет? Мсье настоящий Монте-Кристо.
Annette murmured assent, with a look up at Soames which he could not read. He proposed a turn on the river. But to punt two persons when one of them looked so ravishing on those Chinese cushions was merely to suffer from a sense of lost opportunity; so they went but a short way towards Pangbourne, drifting slowly back, with every now and then an autumn leaf dropping on Annette or on her mother's black amplitude. And Soames was not happy, worried by the thought: 'How--when--where--can I say--what?' They did not yet even know that he was married. To tell them he was married might jeopardise his every chance; yet, if he did not definitely make them understand that he wished for Annette's hand, it would be dropping into some other clutch before he was free to claim it.	Аннет, чуть слышно выразив свое одобрение, бросила на Сомса взгляд, понять которого он не мог. Он предложил покататься по реке. Но катать обеих, когда одна из них казалась такой очаровательной среди этих китайских подушек, вызывало какое-то обидное чувство упущенной возможности, поэтому они только немножко проехали к Пэнгборну и медленно поплыли обратно по течению; порою осенний лист падал на Аннет или на черное великолепие ее мамаши. И Сомс чувствовал себя несчастным и терзался мыслью: "Как, когда, где, решусь ли я сказать, и что сказать?" Они ведь еще даже не знают, что он женат. Сказать им об этом - значит поставить на карту все свои надежды; с другой стороны, если он не даст им определенно понять, что претендует на руку Аннет, она может попасть в лапы кому-нибудь другому прежде, чем он будет свободен и сможет предложить себя.
At tea, which they both took with lemon, Soames spoke of the Transvaal.	За чаем, который обе пили с лимоном. Сомс заговорил о Трансваале.
"There'll be war," he said.	- Будет война, - сказал он.
Madame Lamotte lamented.	Мадам Ламот заохала:
"Ces pauvres gens bergers!" Could they not be left to themselves?	- Ces pauvres gens bergers! [11] Неужели их нельзя оставить в покое?
Soames smiled--the question seemed to him absurd.	Сомс улыбнулся - такая постановка вопроса казалась ему совершенно нелепой.
Surely as a woman of business she understood that the British could not abandon their legitimate commercial interests.	Она женщина деловая и, разумеется, должна понимать, что англичане не могут пожертвовать своими законными коммерческими интересами.
"Ah! that!"	- Ах вот что!
But Madame Lamotte found that the English were a little hypocrite. They were talking of justice and the Uitlanders, not of business. Monsieur was the first who had spoken to her of that.	Но мадам Ламот считала, что англичане все-таки немножко лицемерны. Они толкуют о справедливости и о поселенцах, а совсем не о коммерческих интересах. Мсье первый человек, который говорит об этом.
"The Boers are only half-civilised," remarked Soames; "they stand in the way of progress. It will never do to let our suzerainty go."	- Буры полуцивилизованный народ, - заметил Сомс. - Они тормозят прогресс. Нам нельзя отказаться от нашего суверенитета.
"What does that mean to say? Suzerainty!"	- Что это значит? Суверенитет! Какое странное слово!
"What a strange word!" Soames became eloquent, roused by these threats to the principle of possession, and stimulated by Annette's eyes fixed on him. He was delighted when presently she said:	Сомс проявил большое красноречие, вдохновленный этой угрозой принципу собственности и подстрекаемый устремленными на него глазками Аннет. Он был в восторге, когда она сказала:
"I think Monsieur is right. They should be taught a lesson."	- Я думаю, мсье прав. Их следует проучить.
She was sensible!	Умная девушка!
"Of course," he said, "we must act with moderation. I'm no jingo. We must be firm without bullying. Will you come up and see my pictures?"	- Разумеется, - сказал он, - мы должны проявлять известную умеренность. Я не джингоист. Мы должны держать себя твердо, но не запугивать их. Не хотите ли пройти наверх, посмотреть мои картины?
Moving from one to another of these treasures, he soon perceived that they knew nothing. They passed his last Mauve, that remarkable study of a 'Hay-cart going Home,' as if it were a lithograph. He waited almost with awe to see how they would view the jewel of his collection--an Israels whose price he had watched ascending till he was now almost certain it had reached top value, and would be better on the market again. They did not view it at all. This was a shock; and yet to have in Annette a virgin taste to form would be better than to have the silly, half-baked pre- dilections of the English middle-class to deal with. At the end of the gallery was a Meissonier of which he was rather ashamed-- Meissonier was so steadily going down. Madame Lamotte stopped before it.	Переходя с ними от одного шедевра к другому, он быстро обнаружил, что они не понимают ничего. Они прошли мимо его последней находки, Мауве, замечательной картины "Возвращение с жатвы", словно это была литогоафия. Он чуть ли не с замиранием сердца ждал, как они отнесутся к жемчужине его коллекции - Израэльсу, за ценой которого он тщательно следил до последнего времени и теперь пришел к заключению, что она достигла своего апогея и что картину пора продать. Они прошли, не заметив ее. Какой удар! Впрочем, лучше иметь дело с нетронутым вкусом Анкет, который можно развить постепенно, чем с тупым невежественным верхоглядством английских буржуа. В конце галереи висел Месонье, которого он почти стыдился. Месонье так упорно падал в цене. Мадам Ламот остановилась перед ним.
"Meissonier! Ah! What a jewel!"	- Месонье! Ах, какая прелесть! - она где-то слышала это имя.
Soames took advantage of that moment. Very gently touching Annette's arm, he said:	Сомс воспользовался моментом. Мягко коснувшись руки Аннет, он спросил:
"How do you like my place, Annette?"	- Как вам у меня нравится, Аннет?
She did not shrink, did not respond; she looked at him full, looked down, and murmured:	Она не отдернула руки, не ответила на его прикосновение, она прямо посмотрела ему в лицо, потом, опустив глаза, прошептала:
"Who would not like it? It is so beautiful!"	- Разве может кому-нибудь не понравиться! Здесь так чудесно!
"Perhaps some day--" Soames said, and stopped.	- Когда-нибудь, может... - сказал Сомс и оборвал.
So pretty she was, so self-possessed--she frightened him. Those cornflower-blue eyes, the turn of that creamy neck, her delicate curves--she was a standing temptation to indiscretion! No! No! One must be sure of one's ground--much surer! 'If I hold off,' he thought, 'it will tantalise her.' And he crossed over to Madame Lamotte, who was still in front of the Meissonier.	Она была так хороша, так прекрасно владела собой, она пугала его. Эти васильковые глазки, изгиб этой белой шейки, изящные линии тела - она была живым соблазном, его так и тянуло признаться ей. Нет, нет! Нужно иметь твердую почву под ногами, значительно более твердую! "Если я воздержусь" - подумал он, - это только раздразнит ее, пусть немного помучается". И он отошел к мадам Ламот, которая все еще стояла перед Месонье.
"Yes, that's quite a good example of his later work. You must come again, Madame, and see them lighted up. You must both come and spend a night."	- Да, это недурной образец его последних работ. Вы должны приехать как-нибудь еще, мадам, и посмотреть мои картины при вечернем освещении. Вы должны приехать обе и остаться здесь переночевать.
Enchanted, would it not be beautiful to see them lighted? By moonlight too, the river must be ravishing!	- Я в восторге, это будет очаровательно - посмотреть их при вечернем освещении, и река при лунном свете, должно быть восхитительно!
Annette murmured:	Аннет прошептала:
"Thou art sentimental, Maman!"	- Ты сентиментальна, maman!
Sentimental! That black-robed, comely, substantial Frenchwoman of the world! And suddenly he was certain as he could be that there was no sentiment in either of them. All the better. Of what use sentiment? And yet....!	Сентиментальна! Эта благообразная, плотная, затянутая в черное платье, деловитая француженка! И внезапно он совершенно ясно понял, что ни у той, ни у другой нет никаких чувств. Тем лучше! К чему эти чувства? А все же...
He drove to the station with them, and saw them into the train. To the tightened pressure of his hand it seemed that Annette's fingers responded just a little; her face smiled at him through the dark.	Он отвез их на станцию и усадил в поезд. Ему показалось, когда он крепко пожал руку Аннет, что пальчики ее слегка ответили; ее лицо улыбнулось ему из темноты.
He went back to the carriage, brooding.	В задумчивости он вернулся к своему экипажу.
"Go on home, Jordan," he said to the coachman; "I'll walk."	- Поезжайте домой, Джордан, - сказал он кучеру, - Я пойду пешком.
And he strode out into the darkening lanes, caution and the desire of possession playing see-saw within him. 'Bon soir, monsieur!' How softly she had said it. To know what was in her mind! The French--they were like cats--one could tell nothing! But--how pretty! What a perfect young thing to hold in one's arms! What a mother for his heir! And he thought, with a smile, of his family and their surprise at a French wife, and their curiosity, and of the way he would play with it and buffet it confound them!	И он свернул на темнеющую тропинку; осторожность и, желание обладать Аннет боролись в нем, и перевешивало то одно, то другое. "Bonsoir, monsieur!" - как ласково она это сказала. Если бы только знать, что у нее на уме! Француженки - как кошки: ничего у них не поймешь! Но как хороша! Как приятно, должно быть, держать в объятиях это юное создание! Какая мать для его наследника! И он с улыбкой подумал о своих родственниках, о том, как они удивятся, узнав, что он женился на француженке, как будут любопытствовать, а он будет морочить их, дразнить - пусть их бесятся!
The, poplars sighed in the darkness; an owl hooted. Shadows deepened in the water. 'I will and must be free,' he thought. 'I won't hang about any longer. I'll go and see Irene. If you want things done, do them yourself. I must live again--live and move and have my being.'	Тополя вздыхали в темноте, гулко крикнула сова. Тени сгущались на воде. "Я хочу, я должен быть свободным, - подумал о". - Довольно этой канители. Я сам пойду к Ирэн. Когда хочешь чего-нибудь добиться, надо действовать самому. Я должен снова жить - жить, дышать и ощущать свое бытие".
And in echo to that queer biblicality church- bells chimed the call to evening prayer.	И, словно в ответ на это почти библейское изречение, церковные колокола зазвонили к вечерней службе.

К началу страницы

Титульный лист | Предыдущая | Следующая

Граммтаблицы | Тексты