IN CHANCERY/В петле (часть третья)

CHAPTER I SOAMES IN PARIS/I. СОМС В ПАРИЖЕ

English	Русский
Soames had travelled little. Aged nineteen he had made the 'petty tour' with his father, mother, and Winifred--Brussels, the Rhine, Switzerland, and home by way of Paris. Aged twenty-seven, just when he began to take interest in pictures, he had spent five hot weeks in Italy, looking into the Renaissance--not so much in it as he had been led to expect--and a fortnight in Paris on his way back, looking into himself, as became a Forsyte surrounded by people so strongly self-centred and 'foreign' as the French. His knowledge of their language being derived from his public school, he did not understand them when they spoke. Silence he had found better for all parties; one did not make a fool of oneself. He had disliked the look of the men's clothes, the closed-in cabs, the theatres which looked like bee-hives, the Galleries which smelled of beeswax. He was too cautious and too shy to explore that side of Paris supposed by Forsytes to constitute its attraction under the rose; and as for a collector's bargain--not one to be had! As Nicholas might have put it--they were a grasping lot. He had come back uneasy, saying Paris was overrated.	Сомс мало путешествовал. Когда ему было девятнадцать лет, он с отцом, матерью и Уинифрид совершил "малый круг": Брюссель, Рейн, Швейцария и обратно домой через Париж. В двадцать семь лет, когда он только что начал интересоваться живописью, он провел пять лихорадочных недель в Италии, сосредоточив свое внимание на Ренессансе, в котором он, однако, нашел меньше, чем ожидал, и на обратном пути две недели в Париже, сосредоточив свое внимание на самом себе, как и подобает Форсайту, окруженному столь самовлюбленным и чуждым народом, как французы. Его знакомство с их языком, приобретенное в школе, было весьма ограниченно: он не понимал того, что они говорят. Молчание казалось ему лучше и для себя и для других - по крайней мере не строишь из себя дурака. Ему не нравилась ни их манера одеваться, ни эти закрытые кареты, ни театры, похожие на пчелиные ульи, ни музеи, в которых пахло пчелиным воском. Он был слишком осторожен и застенчив, чтобы исследовать ту сторону Парижа, которая, как предполагают Форсайты, и является его тайной приманкой; что же касалось его коллекционерских сделок, он не заключил ни одной. Французы, как, вероятно, сказал бы Николае, - прирожденные захватчики. Сомс вернулся домой недовольный и сказал, что Париж вовсе не так хорош, как говорят.
When, therefore, in June of 1900 he went to Paris, it was but his third attempt on the centre of civilisation. This time, however, the mountain was going to Mahomet; for he felt by now more deeply civilised than Paris, and perhaps he really was. Moreover, he had a definite objective. This was no mere genuflexion to a shrine of taste and immorality, but the prosecution of his own legitimate affairs. He went, indeed, because things were getting past a joke. The watch went on and on, and--nothing--nothing! Jolyon had never returned to Paris, and no one else was 'suspect!' Busy with new and very confidential matters, Soames was realising more than ever how essential reputation is to a solicitor. But at night and in his leisure moments he was ravaged by the thought that time was always flying and money flowing in, and his own future as much 'in irons' as ever. Since Mafeking night he had become aware that a 'young fool of a doctor' was hanging round Annette. Twice he had come across him--a cheerful young fool, not more than thirty.	Таким образом, когда в июне 1900 года он отправился в Париж, это было его третье покушение на центр цивилизации. На этот раз, однако, гора пришла к Магомету, ибо он чувствовал себя теперь значительно более цивилизованным, чем этот Париж, и, может быть, оно так и было на самом деле. Кроме того, он ехал с определенной целью. Это уже было не какое-то там стояние на коленях в храме Безнравственности и Вкуса, но ходатайство по его собственным законным делам. Он ехал потому, что, в самом деле, все это давно уже вышло за пределы шутки. Слежка все продолжалась, но ничего, ровно ничего! Джолион в Париж не возвращался, и никого больше не было на подозрении. Занятый сейчас новыми и весьма конфиденциальными делами, Сомс более, чем когда-либо, сознавал всю важность безупречной репутации для поверенного. Но ночью и в часы досуга ему не давала покоя мысль, что время бежит, деньги текут к нему, а будущность его все в той же петле, что и прежде. После той мейфкингской ночи он случайно узнал, что около Аннет увивается какой-то юный балбес доктор. Он дважды заставал его у них: веселый молодой идиот лет тридцати, не больше.
Nothing annoyed Soames so much as cheerfulness--an indecent, extravagant sort of quality, which had no relation to facts. The mixture of his desires and hopes was, in a word, becoming torture; and lately the thought had come to him that perhaps Irene knew she was being shadowed: It was this which finally decided him to go and see for himself; to go and once more try to break down her repugnance, her refusal to make her own and his path comparatively smooth once more. If he failed again--well, he would see what she did with herself, anyway!	Ничто так не раздражало Сомса, как веселость - неприличное и какое-то экстравагантное свойство, вне всякой связи с действительностью. Одним словом, вся эта смесь желаний и надежд становилась для него настоящей пыткой; а кроме того, последнее время у него мелькала мысль, не догадалась ли Ирэн, что за ней следят. Это-то в конце концов и заставило его решиться поехать и посмотреть самому; прийти к ней, попробовать еще раз сломить ее сопротивление, ее нежелание выйти с ним на ровную дорогу и создать себе и ему относительно сносное существование. Если это ему опять не удастся - ну что же, он, во всяком случае, узнает, как она на самом деле живет.
He went to an hotel in the Rue Caumartin, highly recommended to Forsytes, where practically nobody spoke French. He had formed no plan. He did not want to startle her; yet must contrive that she had no chance to evade him by flight. And next morning he set out in bright weather.	Он остановился в отеле на улице Комартен - в отеле, весьма рекомендуемом Форсайтам, где почти не говорили по-французски. У него не было никакого плана. Он не хотел застать ее врасплох; нужно было только что-то придумать, чтобы помешать ей уклониться от свидания и обратиться в бегство. И на следующее же утро, в хороший, ясный день, он пустился в путь.
Paris had an air of gaiety, a sparkle over its star-shape which almost annoyed Soames. He stepped gravely, his nose lifted a little sideways in real curiosity. He desired now to understand things French. Was not Annette French? There was much to be got out of his visit, if he could only get it. In this laudable mood and the Place de la Concorde he was nearly run down three times. He came on the 'Cours la Reine,' where Irene's hotel was situated, almost too suddenly, for he had not yet fixed on his procedure.	Париж казался каким-то ликующим, словно над звездообразным городом стояло сияние, которое почти раздражало Сомса. Он шел медленно, поглядывая по сторонам с явным любопытством. Ему хотелось теперь понять сущность французов. Ведь Аннет француженка! Можно многое извлечь из этой поездки, если он только сумеет сделать это. В таком похвальном настроении он три раза чуть было не угодил под колеса на площади Согласия. Он оказался на Кур-ля-Рэн, где находился отель, в котором жила Ирэн, как-то почти неожиданно для самого себя, ибо он еще не решил, как ему поступить.
Crossing over to the river side, he noted the building, white and cheerful-looking, with green sunblinds, seen through a screen of plane-tree leaves. And, conscious that it would be far better to meet her casually in some open place than to risk a call, he sat down on a bench whence he could watch the entrance. It was not quite eleven o'clock, and improbable that she had yet gone out. Some pigeons were strutting and preening their feathers in the pools of sunlight between the shadows of the plane-trees. A workman in a blue blouse passed, and threw them crumbs from the paper which contained his dinner. A 'bonne' coiffed with ribbon shepherded two little girls with pig-tails and frilled drawers. A cab meandered by, whose cocher wore a blue coat and a black-glazed hat. To Soames a kind of affectation seemed to cling about it all, a sort of picturesqueness which was out of date. A theatrical people, the French!	Выйдя на набережную, он увидел белое приветливое здание с зелеными маркизами, выглядывающее сквозь густую листву платанов. И решив, что, пожалуй, гораздо лучше встретиться с Ирэн на улице, якобы случайно, чем рисковать заходить к ней, он уселся на скамью, откуда можно было наблюдать за входом в отель. Еще не было одиннадцати часов, так что вряд ли она уже успела выйти. Несколько голубей чинно расхаживали и чистили перышки на солнечных дорожках, протянувшихся в тени платанов. Какой-то рабочий в синей блузе прошел и вытряхнул им крошки из бумаги, в которую был завернут его завтрак. Нянька в чепце с лентами вывела гулять двух маленьких девочек с косичками и в панталончиках с гофрированными оборками. Мимо проехал экипаж, им правил кучер в синем долгополом сюртуке и черной блестящей шляпе. Сомсу казалось, что все это отдает бутафорией, какая-то преувеличенная живописность, которая совсем не современна. Театральный народ эти французы!
He lit one of his rare cigarettes, with a sense of injury that Fate should be casting his life into out- landish waters. He shouldn't wonder if Irene quite enjoyed this foreign life; she had never been properly English--even to look at! And he began considering which of those windows could be hers under the green sunblinds. How could he word what he had come to say so that it might pierce the defence of her proud obstinacy? He threw the fag-end of his cigarette at a pigeon, with the thought: 'I can't stay here for ever twiddling my thumbs. Better give it up and call on her in the late afternoon.' But he still sat on, heard twelve strike, and then half-past. 'I'll wait till one,' he thought, 'while I'm about it.' But just then he started up, and shrinkingly sat down again. A woman had come out in a cream- coloured frock, and was moving away under a fawn-coloured parasol. Irene herself! He waited till she was too far away to recognise him, then set out after her. She was strolling as though she had no particular objective; moving, if he remembered rightly, toward the Bois de Boulogne. For half an hour at least he kept his distance on the far side of the way till she had passed into the Bois itself. Was she going to meet someone after all? Some confounded Frenchman--one of those 'Bel Ami' chaps, perhaps, who had nothing to do but hang about women -- for he had read that book with difficulty and a sort of disgusted fascination.	Он закурил папиросу, что позволял себе только в редких случаях; он испытывал чувство горькой обиды, что судьба закинула его в какие-то чужеземные края. Он ничуть не удивился бы, если бы узнал, что Ирэн нравится эта чужеземная жизнь: она никогда не была истинной англичанкой, даже по внешности. И он начал гадать, какие из этих окон под зелеными маркизами ее окна. Сумеет ли он найти слова для того, что ему надо сказать ей, чтобы пробить броню ее гордого упрямства? Он бросил окурок в голубя и подумал: "Не могу же я вечно сидеть здесь и гадать на пальцах. Пожалуй, лучше уйти, а попозже днем зайти к ней в отель". Но он все же продолжал сидеть, слышал, как пробило двенадцать, половина первого. "Подожду до часу, - подумал он, - раз уж я просидел столько". И в ту же минуту он вскочил и, отпрянув, снова опустился на скамью. Из отеля вышла женщина в платье кремового цвета, под палевым зонтиком, и направилась в противоположную сторону. Ирэн! Он подождал, пока она не отошла настолько, что не могла бы узнать его, и последовал за ней. Она шла медленно, по-видимому, без всякого дела, направляясь, если он не ошибался, к Булонскому лесу. Полчаса по крайней мере он шел за ней, держась на значительном расстоянии, пока она не вошла в самый лес. Может быть, она все же идет на свидание с кем-нибудь? С кем-нибудь из этих дурацких французов, каким-нибудь таким Bel Ami [30], которым нечего и делать больше, как бегать за женщинами, - Сомс прочел эту книгу с трудом, но в то же время с какимто брезгливым любопытством.
He followed doggedly along a shady alley, losing sight of her now and then when the path curved. And it came back to him how, long ago, one night in Hyde Park he had slid and sneaked from tree to tree, from seat to seat, hunting blindly, ridiculously, in burning jealousy for her and young Bosinney. The path bent sharply, and, hurrying, he came on her sitting in front of a small fountain--a little green-bronze Niobe veiled in hair to her slender hips, gazing at the pool she had wept: He came on her so suddenly that he was past before he could turn and take off his hat. She did not start up. She had always had great self-command--it was one of the things he most admired in her, one of his greatest grievances against her, because he had never been able to tell what she was thinking. Had she realised that he was following? Her self-possession made him angry; and, disdaining to explain his presence, he pointed to the mournful little Niobe, and said:	Он упорно шел за ней по тенистой аллее, иногда теряя ее из виду, когда дорожка заворачивала. И вспоминал, как однажды, давно когда-то, вечером в Хайд-парке он крался от дерева к дереву, от стула к стулу в безумной, слепой, яростной ревности, выслеживая ее с Боснии. Дорожка круто завернула, и он, прибавив шагу, очутился лицом к лицу с Ирэн, сидевшей перед маленьким фонтаном - миниатюрной зеленовато-бронзовой Ниобеей с распущенными волосами, окутывающими ее до стройных бедер, которая смотрела на наплаканный ею прудок. Он так внезапно налетел на Ирэн, что даже прошел мимо и лишь потом повернулся и снял шляпу, чтобы поклониться ей. Она не шевельнулась, не вздрогнула. Она всегда отличалась большим самообладанием - одно из ее качеств, которым он больше всего восхищался и которое в то же время больше всего огорчало его, так как он никогда не мог понять, что она думает. Может быть, она заметила, что он шел за ней? Ее самообладание разозлило его, и, не прибегая ни к каким объяснениям, которые могли бы оправдать его присутствие, он кивнул на заплаканную Ниобею и сказал:
"That's rather a good thing."	- Недурная статуя!
He could see, then, that she was struggling to preserve her composure.	И тут он заметил, что она делает усилие над собой, чтобы сохранить спокойствие.
"I didn't want to startle you; is this one of your haunts?"	- Я не хотел испугать вас. Это что, одно из ваших излюбленных мест?
"Yes."	- Да.
"A little lonely."	- Не слишком ли уединенно?
As he spoke, a lady, strolling by, paused to look at the fountain and passed on.	В это время проходившая мимо дама остановилась посмотреть на фонтан, затем прошла дальше.
Irene's eyes followed her.	Ирэн проводила ее взглядом.
"No," she said, prodding the ground with her parasol, "never lonely. One has always one's shadow."	- Нет, - сказала она, чертя по земле зонтиком. - У человека всегда есть спутник - его тень.
Soames understood; and, looking at her hard, he exclaimed:	Сомс понял и, мрачно взглянув на нее, воскликнул:
"Well, it's your own fault. You can be free of it at any moment. Irene, come back to me, and be free."	- Что же, вы сами виноваты. Вы можете освободиться от этого в любой момент. Ирэн, вернитесь ко мне, и вы будете свободны.
Irene laughed.	Ирэн засмеялась.
"Don't!" cried Soames, stamping his foot; "it's inhuman. Listen! Is there any condition I can make which will bring you back to me? If I promise you a separate house--and just a visit now and then?"	- Не смейтесь! - вскричал Сомс, топнув ногой. - Это бесчеловечно! Выслушайте меня. Существует ли какое-нибудь условие, на котором вы могли бы согласиться вернуться ко мне? Если я обещаю вам отдельный дом и только иногда буду приходить к вам...
Irene rose, something wild suddenly in her face and figure.	Ирэн вскочила. В ее лице, во всей фигуре появилось что-то исступленное.
"None! None! None! You may hunt me to the grave. I will not come."	- Нет, нет, нет! Вы можете преследовать меня до могилы. Я не вернусь к вам.
Outraged and on edge, Soames recoiled.	Оскорбленный, едва сдерживая себя, Сомс отступил.
"Don't make a scene!" he said sharply.	- Не устраивайте сцен! - сказал он резко.
And they both stood motionless, staring at the little Niobe, whose greenish flesh the sunlight was burnishing.	И они продолжали стоять неподвижно, глядя на маленькую Ниобею, зеленоватое тело которой сверкало на солнце.
"That's your last word, then," muttered Soames, clenching his hands; "you condemn us both."	- Итак, это последнее ваше слово, - пробормотал Сомс, сжимая кулаки. - Вы обрекаете нас обоих.
Irene bent her head.	Ирэн опустила голову.
"I can't come back. Good-bye!"	- Я не могу вернуться. Прощайте.
A feeling of monstrous injustice flared up in Soames.	Сомс задыхался от чувства чудовищной несправедливости.
"Stop!" he said, "and listen to me a moment. You gave me a sacred vow--you came to me without a penny. You had all I could give you. You broke that vow without cause, you made me a by-word; you refused me a child; you've left me in prison; you--you still move me so that I want you--I want you. Well, what do you think of yourself?"	- Стойте, - сказал он, - выслушайте меня еще минуту. Вы дали мне священный обет, вы пришли ко мне нищая. Вы имели все, что я мог дать вам. Вы без всякого повода с моей стороны нарушили этот обет; вы сделали меня посмешищем, лишили меня ребенка; вы связали меня по рукам и по ногам, и вы - вы все еще держите меня так, что я не могу без вас, не могу. Скажите, что вы после всего этого думаете о себе?
Irene turned, her face was deadly pale, her eyes burning dark.	Ирэн обернулась, лицо ее было смертельно бледно, темные глаза горели.
"God made me as I am," she said; "wicked if you like--but not so wicked that I'll give myself again to a man I hate."	- Бог сделал меня такой, какая я, есть, - сказала она, - порочной, может быть, если вам так хочется думать, но не настолько, чтобы второй раз отдаться мужчине, которого я ненавижу.
The sunlight gleamed on her hair as she moved away, and seemed to lay a caress all down her clinging cream-coloured frock.	Солнце заиграло в ее волосах, когда она пошла, и, словно лаская, заскользило по всему плотно облегающему ее кремовому платью.
Soames could neither speak nor move. That word 'hate'--so extreme, so primitive--made all the Forsyte in him tremble. With a deep imprecation he strode away from where she had vanished, and ran almost into the arms of the lady sauntering back--the fool, the shadowing fool!	Сомс не мог выговорить ни слова, не мог двинуться с места. От этого слова "ненавижу", такого грубого, такого примитивного, Форсайт в нем весь содрогнулся. С глухим проклятием он сорвался с этого места, откуда она только что исчезла, и чуть не попал в объятия дамы, возвращавшейся обратно. Идиотка, идиотка-сыщица!
He was soon dripping with perspiration, in the depths of the Bois.	Обливаясь потом, он шел вперед, углубляясь в самую гущу леса.
'Well,' he thought, 'I need have no consideration for her now; she has not a grain of it for me. I'll show her this very day that she's my wife still.'	"Хорошо же! - думал он. - Я могу теперь не церемониться с ней, она со мной ни капли не считается. Я ей сегодня же покажу, что она все еще моя жена!"
But on the way home to his hotel, he was forced to the conclusion that he did not know what he meant. One could not make scenes in public, and short of scenes in public what was there he could do? He almost cursed his own thin-skinnedness. She might deserve no consideration; but he--alas! deserved some at his own hands. And sitting lunchless in the hall of his hotel, with tourists passing every moment, Baedeker in hand, he was visited by black dejection. In irons! His whole life, with every natural instinct and every decent yearning gagged and fettered, and all because Fate had driven him seventeen years ago to set his heart upon this woman--so utterly, that even now he had no real heart to set on any other! Cursed was the day he had met her, and his eyes for seeing in her anything but the cruel Venus she was! And yet, still seeing her with the sunlight on the clinging China crepe of her gown, he uttered a little groan, so that a tourist who was passing, thought: 'Man in pain! Let's see! what did I have for lunch?'	Но, повернув обратно домой, он должен был признаться себе, что сам не знает, что он хотел этим сказать. Нельзя же устроить публичную сцену, а, кроме публичной сцены, что он может сделать? Он готов был проклинать свою щепетильность. Ее, конечно, можно бы не щадить, но себя - увы! себя он должен пощадить! И, сидя в холле отеля, где мимо него ежеминутно проходили туристы с Бедекером в руках, забыв заказать завтрак, он предавался мрачным размышлениям. В петле! Вся его жизнь, со всеми естественными инстинктами и разумными стремлениями, затянута петлей, задавлена, а все потому, что судьба толкнула его семнадцать лет назад увлечься этой женщиной так слепо, без оглядки, что даже и теперь у него не лежит сердце ни к кому, кроме нее. Проклятье дню, когда он встретил ее, и его глазам за то, что они что-то увидели в ней, когда на самом деле она только жестокая Венера - и ничего больше. И, снова видя ее перед собой в залитом солнечным светом, плотно облегающем шелковом платье, он застонал так, что проходивший мимо турист подумал: "Вот скрутило человека! Гм, что это мы ели за завтраком?"
Later, in front of a cafe near the Opera, over a glass of cold tea with lemon and a straw in it, he took the malicious resolution to go and dine at her hotel. If she were there, he would speak to her; if she were not, he would leave a note. He dressed carefully, and wrote as follows:	Попозже, сидя в открытом кафе недалеко от Оперы, за стаканом холодного чая с лимоном и опущенной в стакан соломинкой, он с каким-то злорадством решил пойти пообедать в ее отель. Если она окажется там, он поговорит с ней, если нет, он оставит ей записку. Он тщательно оделся и написал следующее:
"Your idyll with that fellow Jolyon Forsyte is known to me at all events. If you pursue it, understand that I will leave no stone unturned to make things unbearable for him.	"Ваша идиллия с этим субъектом Джолионом Форсайтом, во всяком случае, известна мне. Если Вы будете продолжать ее, имейте в виду, что я не остановлюсь ни перед чем, чтобы сделать его положение невыносимым.
'S. F.'"	С. Ф."
He sealed this note but did not address it, refusing to write the maiden name which she had impudently resumed, or to put the word Forsyte on the envelope lest she should tear it up unread. Then he went out, and made his way through the glowing streets, abandoned to evening pleasure-seekers. Entering her hotel, he took his seat in a far corner of the dining-room whence he could see all entrances and exits. She was not there. He ate little, quickly, watchfully. She did not come. He lingered in the lounge over his coffee, drank two liqueurs of brandy. But still she did not come. He went over to the keyboard and examined the names. Number twelve, on the first floor! And he determined to take the note up himself. He mounted red-carpeted stairs, past a little salon; eight-ten-twelve! Should he knock, push the note under, or....? He looked furtively round and turned the handle. The door opened, but into a little space leading to another door; he knocked on that--no answer. The door was locked. It fitted very closely to the floor; the note would not go under. He thrust it back into his pocket, and stood a moment listening. He felt somehow certain that she was not there. And suddenly he came away, passing the little salon down the stairs. He stopped at the bureau and said:	Он запечатал записку, но оставил без адреса: ему не хотелось ни писать девичью фамилию Ирэн, к которой она так бесстыдно вернулась, ни ставить на конверте имя Форсайт, из опасения, как бы она не разорвала письмо не читая. Затем он вышел и зашагал по ярко освещенным улицам, запруженным вечерней толпой, жаждущей развлечений и зрелищ. Войдя в ее отель, он занял столик в дальнем углу ресторана, откуда ему были видны все двери. Ее не было. Он ел мало, торопливо, держась все время настороже. Она не шла. Он выжидал, томясь над своим кофе, выпил две рюмки ликера. Но она все не шла. Он подошел к доске, на которой висели ключи, и стал читать фамилии. Номер двенадцатый, бельэтаж! И Сомс решил, что сам пойдет и отнесет записку. Он поднялся по покрытой красным ковром лестнице, мимо маленькой гостиной: восьмой - десятый - двенадцатый! Постучать, подсунуть записку под дверь или... Он быстро огляделся по сторонам и нажал ручку. Дверь отворилась, но за ней в темном закоулке оказалась другая дверь; он постучал - ответа не было. Дверь была заперта. Она очень плотно прилегала к полу - подсунуть записку было нельзя. Он положил ее обратно в карман и минуту постоял, прислушиваясь. Почему-то он был уверен, что ее там нет. Внезапно он повернулся и пошел обратно, мимо маленькой гостиной, вниз по лестнице. Он остановился у конторки и сказал:
"Will you kindly see that Mrs. Heron has this note?"	- Не будете ли вы так добры передать миссис Эрон эту записку.
"Madame Heron left to-day, Monsieur--suddenly, about three o'clock. There was illness in her family."	- Мадам Эрон уехала сегодня, мсье, совершенно неожиданно, так часов около трех дня. У нее кто-то заболел в семье.
Soames compressed his lips.	Сомс поджал губы.
"Oh!" he said; "do you know her address?"	- О! - сказал он. - Вы не знаете адреса?
"Non, Monsieur. England, I think."	- Нет, мсье! Кажется. Англия.
Soames put the note back into his pocket and went out. He hailed an open horse-cab which was passing.	Сомс снова сунул записку в карман и вышел. Он окликнул проезжавший мимо экипаж:
"Drive me anywhere!"	- Везите меня куда-нибудь!
The man, who, obviously, did not understand, smiled, and waved his whip. And Soames was borne along in that little yellow-wheeled Victoria all over star-shaped Paris, with here and there a pause, and the question, "C'est par ici, Monsieur?" "No, go on," till the man gave it up in despair, and the yellow-wheeled chariot continued to roll between the tall, flat-fronted shuttered houses and plane- tree avenues--a little Flying Dutchman of a cab.	Кучер, который, по-видимому, не понял его, улыбнулся и взмахнул кнутом. И маленькая с желтыми колесами виктория покатила Сомса по всему звездообразному Парижу, останавливаясь иногда, когда кучер спрашивал: "C'est paf ici, monsieur?" [31] - "Нет, поезжайте дальше", - пока тот, наконец отчаявшись, перестал спрашивать, и коляска с желтыми колесами Помчалась, не останавливаясь, мимо высоких плоских домов с закрытыми ставнями и проспектов, обсаженных платанами, - не коляска, а маленький Летучий голландец!
'Like my life,' thought Soames, 'without object, on and on!'	"Точно моя жизнь, - думал Сомс, - вперед и вперед без всякой цели!"

К началу страницы

Титульный лист | Предыдущая | Следующая

Граммтаблицы | Тексты