Следуя заявленному "сопоставительному" принципу описания орфографических норм, охарактеризуем, каким образом представляется содержание норм на других уровнях языка.
Определяя природу ассоциаций, возникающих при восприятии слова, Ю.Н. Караулов отмечает: "... При всей причудливости, нестандартности ассоциаций некоторая их часть оказывается общей для всех носителей языка и может быть выделена в качестве статистически обоснованной ассоциативной нормы" [Караулов, 1981, с. 163]71. Таким образом, содержание нормы представлено здесь как некое социализированное, объективированное образование, как обобщенный функциогенный образ единицы. Аналогичный характер имеют мотивационные нормы: если слова СВИДЕТЕЛЬ, СТОЛПОТВОРЕНИЕ или САЛЬНЫЙ (взгляд) воспринимаются как мотиваты слов ВИДЕТЬ, ТОЛПА, САЛО (а не ВЕДАТЬ, СТОЛП, фр. SALE - грязный) - то это объективные мотивационные нормы, и в этом статусе они успешно выполняют системообразующую функцию в лексике независимо от субъективных (в том числе - научных) представлений об их мотивации (например, "успешно" детерминируют морфемные структуры и отношения). Таким образом, функционирование обусловливает системно-структурный план языка. В этом же духе могут быть охарактеризованы семасиологические нормы (значение как минимум дифференциальных признаков, по которым носители языка в обыденном общении различают означаемые и идентифицируют их [Голев, 1973]), ономасиологические нормы (один из номинативных вариантов "побеждает" конкурентов и получает прерогативу представления означаемого при общении на данном языке), орфоэпические, каллиграфические нормы и т.п.).
Нормы всех типов такого рода - типизированный образ "правильного", которое отождествляется с узуальным (все так говорят, произносят, обозначают, понимают, воспринимают на слух, ассоциируют и т.п.) и со "своим": без чувства одинаковости такого "образа" не может быть уверенности в коммуникативном успехе - взаимопонимании участников коммуникаций [Аветян, 1976, с. 9]. Состав признаков нормативного образа и есть онтологическое содержание нормы, имеющее, однако, функциональное происхождение (детерминацию). Форма существования (становления и функционирования) таких норм - чувственная, они функционируют в форме общих представлений, обобщенных образов, в которой данные признаки существуют нерасчлененно [Ветров, 1958].
По отношению к таким нормам не может быть корректным вопрос - правильны ли они, истинны ли они (например, правильно ли ассоциируются СТОЛПОТВОРЕНИЕ с ТОЛПОЙ) или нет, они существуют как данность, которую лингвист может изучать, описывать, но ее нельзя или практически очень трудно предписать, "подправить". Они есть непосредственные факты языка как естественного образования. Коммуникативная природа и предназначенность норм снимает с носителей языка необходимость вопроса о том, почему у них такое, а не иное содержание (конечно, с теоретиков языка данный вопрос не снимается), главное, что они выполняют свою функцию - обеспечение автоматического и спонтанного (=экономного и удобного в речи) общения на родном языке.
К этому призваны и орфографические нормы. По А.И. Томсону, наиболее принципиальный вопрос - выявить, какое письмо легче усваивается и удобнее изображает понятия в каждом случае, но никак не точность передачи звуков или морфем. Действительно, точность передачи звуков, верность синхронной мотивации, языку-источнику, этимологии или морфемным структурам - не самоцель письма и орфографии, и сосредоточение орфографических дискуссий о ней вокруг всего этого, как бы ни было оно значимым, представляется односторонним подходом. Мы полагаем, что это вопрос о внутренней форме орфографии, а не о ее содержании. К числу сущностных в этой связи должен быть отнесен и вопрос - что же мы все-таки "пишем" (=актуализируем в орфографическом аспекте): фонемы, морфемы, слова, текст, т.е. каков орфографический способ изображения понятий - поморфемный, пословный, пофонемный?72 К какому уровню или плану приспосабливается механизм стихийной орфографической деятельности?73
И главный вопрос в обсуждаемом аспекте - это вопрос о том, насколько соответствует сущности орфографической деятельности отождествление орфографической нормы и орфографического правила, которое существует в теоретической и практической традиции, о чем выше было уже сказано.
Различие нормы и правила можно проиллюстрировать известной из школьной практики дидактической ситуацией. Учитель снижает ученику оценку за правильно написанный текст, если ученик не объясняет, почему он написал так, а не иначе; и далее на естественное возражение - "я же правильно написал" - следует симптоматичная мотивация снижения оценки: "Не можешь объяснить значит ты написал без ошибки случайно".74 Особенности детерминологического видения орфографической деятельности "от правил" хорошо обобщает следующая фраза Г.Г.Граник, подводящая итог критике сторонников неграмматического пути овладения системой орфографических норм , а именно - пути формирования графического образа слова: " ... Раз так, - полемически резюмирует автор,- то природа орфографического навыка не зависит от правил, и, следовательно, от мышления" [Граник, 1991, с. 37] (выделено нами. - Н.Г.). Мы согласны с идеей как можно более тесной "привязки" орфографической деятельности к мышлению, но полагаем, что мышление не ограничивается оперированием логическими понятиями в их словесных оболочках. Естественная речь во многом покоится на чувственной основе, в том числе - на обобщенных представлениях. Поиск опоры для орфографической деятельности на этой основе вполне "ментален" .
На возможность метаязыкового развертывания орфограмм ориентирована главная стратегическая линия обучения грамотному письму в школе. "Всеобщее признание получил принцип сознательного усвоения орфографии, по которому основой обучения орфографии полагались грамматические знания учащихся, а само обучение строилось на изучении орфографических правил и на выполнении разнообразных орфографических упражнений" [Богоявленский, 1961, с. 89]. Метаязыковой формой существования и возможностью ее экспликации и отличается правило от собственно нормы. Объективная норма существует в чувственной форме - это цельный обобщенный образ, адаптированный к выполнению коммуникативной функции (если написанное слово "не смотрится", "коробит взгляд", то ситуативное восприятие не соответствует этому обобщенному образу, который и дает сигнал "неправильности"). Орфографическое правило существует в логической форме, предполагающей возможность расчленения и экспликации отраженного в сознании содержания и прежде всего - возможность его определения [Ветров, 1958]. Далее (в главе 5) эти вопросы обсуждаются подробнее.
Другая специфическая черта орфографических норм (в форме правил) - альтернативная структура их содержания. Естественные нормы формируются помимо всего прочего для того, чтобы уменьшить для носителя языка усилия, связанные с выбором единицы, способа ее употребления и т.п. Они в этом смысле безальтернативны: коммуникативная потребность, соединяясь с коммуникативной ситуацией и контекстом, автоматически предопределяет выбор, "выталкивая" на поверхность нужный вариант. Вся система орфографических правил построена на осознаваемой альтернативности, на рациональном решении орфограмм, на поиске рациональных оснований в языке (его теоретической модели). Их использование предполагает развитое "искусство сомнения" и осознанного выбора правильного написания в условиях сомнения. Отсутствие момента сомнения, по существу, лишает возможности применения правил. На этом принципе построено понятие орфограммы, определяемое как "написание, выбранное или еще искомое, в том случае, где пишущему предоставлен выбор букв для обозначения того или иного звука (фонемы)" [Иванова, 1976, с. 134-135]. Интересно отметить, что у ряда авторов есть попытка определить орфограмму вне признака альтернативности75, но такое определение характеризует скорее объективное содержание орфографической нормы (орфонормы) с позиций ее детерминированности языком. Практика употребления термина "орфограмма" в школе тесно увязывает позицию орфограммы с алгоритмом ее металингвистического решения (рационального выбора одного из вариантов). Понятно, что альтернативность наиболее полно представлена в орфограммах дифференцирующего типа. Однако "орфография существует для того, чтобы мы думали не о том, как написано, а о том, что написано. Орфография существует для того, чтобы ее не замечали" [Осипов, 1992]. Такова коммуникативно-прагматическая формула орфографической деятельности реципиента текста, также не предполагающая необходимости развертывания орфографических норм.
3.1.2. Важнейший аспект детерминации содержания орфонорм и представляющих их в практической орфографии правил - соотношение содержательных компонентов, мотивированных языком, и компонентов конвенциальных ( и - как следствие - условных).
Как мы уже отмечали во вводной главе, первый аспект породил в русском языкознании сильную традицию, сделавшую поиск языковых оснований орфографии как бы естественным, само собой разумеющимся или обязательным для орфографической теории. Отражательная модель русской орфографии разработана весьма серьезно и объяснительные ее возможности, без сомнения, велики велики. Однако при ее абсолютизации (неизбежном при отсутствии теоретических противочленов) в научных представлениях об орфографии происходит своеобразное нарушение диалектического равновесия различных антиномий: стремление орфографии к преодолению условности абсолютизируется, стремление же ее, столь же необходимое, естественное, неизбежное, к полюсу условности, преодолевающее названный абсолют и не позволяющее орфографии быть отождествленной с графико-фонематическим содержанием, не учитывается и не изучается. Названная антиномия нашла отражение в противопоставлении двух подходов к вопросу о существовании орфографии в древнерусском языке Х1 века: ее отрицание (ср.: "звукам живой речи в то время еще соответствовали во всех положениях буквы, их обозначающие") или признание ("осмысление принятых написаний, оформление которых нередко расходится с фонетикой слова") [Осипов, 1992, с. 25; цитируются мнения Л.П.Жуковской и В.М.Маркова]. Мы видим суть противопоставления подходов в приведенных выдержках - в разном отношении к компоненту условности в содержании орфографических норм.
Объяснительные возможности конвенциального аспекта, как представляется, еще недостаточно обоснованы в отечественном языкознании76. Но представление об условности орфонорм закономерно актуализируется и приобретает позитивный смысл при коммуникативно-прагматическом подходе к орфографии. А.И. Томсон в этой связи полагает, что с научной точки зрения оправдывается всякое письмо, посредством которого можно передавать мысли, и что при известных условиях и идеография, и неточное в звуковом отношении письмо могут быть наиболее подходящими; достоинство письма определяется лишь его практической целесообразностью [Томсон, 1903, с. 12]. С позицией А.И. Томсона перекликается мнение Б.И. Осипова: "... Письмо - сугубо практический способ фиксации речевого материала, оно довольствуется и весьма неточным отображением фонемного состава словоформ, если эта неточность не настолько велика, чтобы перестать обеспечивать опознание словоформ в записанном тексте" [Осипов, 1992]77. Вполне определенно об относительной отделенности графики и орфографии от структуры "собственно языка" говорит В.Г. Гак [Гак, 1962, с.207], ср. также: "Когда говорим, что в русских словах после шипящих не пишутся Ы, Э, Ю, Я, то мы тем самым формулируем правило дистрибуции, сочетаемости букв; при этом мы игнорируем различие в том, как эта дистрибуция соотносится с объективным произношением" (с. 220).
В качестве иллюстрации понятия условности написаний по отношению к генетико-языковой детерминации можно привести известный спор о правомерности ( ! ) изменения русского написания ТАЛЛИН на ТАЛЛИНН (в силу появления второго Н в эстонском языке) с 1991г. Правомерность условного в орфоэпии и орфографии очевидна (ПАРИЖ, а не ПАРИ, РИМ, а не РОМА и т.п.), но очевидна и необходимость границ условного по отношению к любым типам детерминации, в том числе генетической.
По аналогии с тенденциями к лексической мотивированности и немотивированности, представляющими собой "два встречных течения в языке" [Соссюр, 1977, с. 165-166], орфографическую систему русского языка также можно представить как результат двух противоположно направленных тенденций: к мотивированности и условности.
Каковы же составляющие линии условности? Например, если посмотреть на совокупность орфографических правил русского языка экстенсивно, в плане их состава, то сразу обращают на себя внимание конвенциальные формулировки правил типа "ЖИ, ШИ пиши через И; ЧА, ЩА пиши через А", "буква Ё после Ц не пишется", "ВАЛЕНОК пишется через Е", к которым в действующих правилах не прилагается компонент "почему?" в соответствующей металингвистической упаковке. Состав таких формулировок в орфографических меморандумах достаточно многочислен, если иметь в виду всю их таксономию, с учетом частных правил ("подправил"), особых случаев и исключений. Близки к ним и некоторые формулировки правил со слабой - близкой к формальной - металингвистичностью: 2-е лицо глаголов на конце имеет -ИШЬ, -ЕШЬ (с мягким знаком), наречия с приставками ИЗ-, ДО-, С- имеют в конце букву А и т.п.: в таких формулах есть лингвистические термины, прикрепляющие правила к определенной языковой сфере, но нет стремления к "объяснению": компонент с теоретической установкой "почему?" заменяется компонентом с практическими установками "запомните и воспринимайте как само собой разумеющееся", "используйте как вспомогательный, мнемотехнический прием при решении орфограммы". В этом смысле с тенденцией к немотивированности смыкаются многочисленные индивидуальные написания с непроверяемыми орфограммами. Другие ее проявления отмечаются в разделе 4.
3.1.3. Но есть и более глубинный слой орфографии, где борьба двух тенденций обнаруживается едва ли не в каждом из правил. Он заключается в противоречии объективного содержания традиционных правил и субъективного способа их представления в данном правиле, в стихийной форме возникновения многих традиционных написаний, условных по отношению к синхронному состоянию языка, и рационального характера правил.
Последнее замечание имеет важный детерминологический смысл, который нуждается в развертывании. Наблюдения за формулировками многих правил дают основания сделать вывод о том, что многие (если не большинство) правила не столько "вытекают из языка" (по утверждению сторонников лингводетерминированной орфографии), сколько искусственно "привязывают" правила к языку, и такая "привязка" выполняет, в сущности, исключительно мнемотехническую функцию - запоминание через объяснение как одного из видов мнемонической техники. Иными словами, в момент разработки правила исходной, явленной разработчику как данность является условное содержание нормы (традиционность написания), а мотивированность рождается стремлением к рациональному приспособлению к ней. К этому важно добавить, что исходные условности объективируются в индивидуально-лексических написаниях, изолированных в той или иной мере от универсальных детерминант и, в частности, от системности (вследствие тенденции к идиоматизации, дискретизации, изменению значения, мотивации, структуры). Правила как бы вновь "собирают" эти написания в некие общие классы, но уже на других (и весьма разнообразных) основаниях.
Проанализируем в этом аспекте систему правил, регулирующих написания корней с чередованием А / О. В качестве примера здесь и далее анализируются формулировки, предлагаемые в известном учебнике для вузов "Современная русская орфография" [Кайдалова, Калинина, 1971]78, в котором тенденция к рационализации правил проявляется достаточно сильно.
Например, разница в написании корней МОК / МАК, РОВН / РАВН объясняется авторами различием оттенков смысла, передаваемых ими. Что первично здесь: синхронные требования языка (хотя вряд ли он "считает нужным" различать на письме бесконечное множество подобного рода оттенков) или традиционное (т.е. для синхронии немотивированное) неодинаковое написание группы однокорневых слов, для которого "нашлось" более или менее логически обоснованное противопоставление? Слово "нашлось" здесь не кажется слишком утрированным79. Для написаний с корнями ЛОГ / ЛАГ семантического объяснения не "нашлось", зато "нашлось" другое (наличие / отсутствие А после корня), для корней РОСТ / РАСТ / РАЩ - третье (последний согласный в корне), в корнях ГОР / ГАР, ПЛОВ / ПЛАВ дифференциатором выступает уже ударение и т.п. (раз "нашлось", то написание уже не "приходится считать исключением"). Таким же образом в книге В.Ф.Ивановой, например, сначала убедительно доказывается, что орфографически противопоставленными через написание с двойным и одинарным Н полные причастия и прилагательные оказались в силу исторических причин, утративших свое действие в современном русском языке, но традиции разного написания остались, и воспринимаются они, нужно полагать, по этой причине как условность [Иванова, 1982, с. 62-64]. Затем, однако, автор те не менее стремится найти для них синхронные метаязыковые обоснования, не считая, по-видимому, возможным оставлять правило без "лингвистической легенды" : отыскиваются орфоэпические обоснования (с. 64, 66), морфемные (с. 64), морфологические (с. 65), мотивационно-словообразовательные (с. 71-72), лексико-семантические и стилистические (с. 63-64), наконец, функциональные (с. 69-71) Ii?ao auou, iaoin такого поиска языковых детерминант определяет момент, отраженный в следующем тезисе: "формальное (=немотивированное. - Н.Г.) орфографическое написание НН в явных прилагательных ... естественно порождает неверие в рациональность действующих орфографических правил" (с.67) : вера в такую рациональность, в ее необходимость для орфографического сознания рядовых пишущих, нужно полагать, и обусловливает стремление к оязыковлению орфографических норм как способу преодоления их условности и активного противостояния неверию или сомнению80.
Логическую "стройность" такого рода правил призвано поддерживать понятие исключения (типа РОСТОК, ПЛОВЕЦ, ЗОРЯНКА). Характерно, что многие частные правила вообще не находят объяснений и даются как конвенциальности вроде формулы "глаголы с корнем РОВН 2-го спряжения имеют суффикс ЕНН - СРОВНЕННЫЙ, ВЫРОВНЕННЫЙ", которая имеет условно-декларативный характер вне какой бы то ни было мотивации. Подобного рода конвенциальность представлена в разной степени во многих орфографических правилах, что заметно отличает их от правил, скажем, пунктуационных, более полно и последовательно мотивированных языковой (коммуникативной) действительностью.
Механизм появления рациональной мотивации "языком", очерченный выше, несколько напоминает игровое упражнение "найди общее и вычеркни лишнее", но, в отличие от него, в орфографии оно осуществляется "всерьез и надолго", и следствия его достаточно серьезны. Метаязыковая обертка правил создает иллюзию их прямой и простой детерминированности со стороны языка и скрывает тот факт, что правило в той или иной мере условно. Если утверждается, например, что ПРОМОКАШКА пишется с О, потому что МОК выражает идею, отличную от идеи "МАК", то в этом безусловном "потому что" заложены источники представления о тождестве языка и правописания, от которого предостерегали Бодуэн де Куртенэ, И.А.Шахматов и другие лингвисты. Ср.: " Буквы (? - Н.Г) К, Ч, Ц корня слова, стоящие перед суффиксом -ЧИК, чередуются с Т, например, КАБАК - КАБАТ-ЧИК" [ Кайдалова, Калинина, 1971, с. 92]. Характерный момент: незаметно и язык при таких установках начинает описываться "из-под" правил, а звуки - "из-под" букв, склонение - из написания финали слова . Несколько иллюстраций сказанному из цитируемого учебника А.И. Кайдаловой и И.К.Калининой, извлеченных из примечаний к орфограммам: "К третьему склонению относятся существительные женского рода, которые в именительном падеже оканчиваются на Ь" (ПЛОЩАДЬ, СМЕЛОСТЬ, БРЕШЬ" (с. 86) (орфографическая условность онтологизировалась в орфографоцентристской модели языка : БРЕШЬ как бы сама по себе имеет Ь, что и обретает способность определять тип склонения!); аналогично, но с иной модальностью: "слова БИШЬ, СЛЫШЬ, ВИШЬ, ЛИШЬ, пишущиеся тоже с Ь, являются частицами" (с. 96). "Логичен" в этом смысле параграф 41 "Правописание наречных окончаний": "немногие наречия имеют и то, и другое окончание: СПЬЯНА и СПЬЯНУ, СОСЛЕПУ и СОСЛЕПА" (с.96); или от обратного: "В однокорневых словах ИЗЪЯТЬ (ИЗЪЯТЫЙ), ОБЪЯТЬ (ОБЪЯТИЕ, ОБЪЯТЫЙ, НЕОБЪЯТНЫЙ), ОБЪЕМ ... пишется Ъ, хотя корень в современном русском языке как самостоятельное слово не представлен" [с.42]81. Данное явление весьма типичное для орфографических руководств, в которые "встраивается" и к которым вследствие этого "подстраивается" теория "собственно" языка, и приведенные выше примеры хорошо иллюстрируют это. Добавим к ним примеры несколько иных типов.
1. В одном из них металингвистический способ решения орфограмм интерпретируется как способ существования языка. Так, желание облегчить написание созвучных концовок существительных на -ЕЧК (а,о) и -ИЧК(а), т.е. решить сугубо орфографическую ситуацию, приводит авторов анализируемого пособия к подведению под нее (проблему приемлемой для пользователей языка формулировки правила - металингвистической легенды данной орфограммы), которая решается "дериватологически" - противопоставлением, с одной стороны, "суффиксов" мотивированных существительных -ИЧК- и -ЕЧК-, а с другой стороны, финалей мотивирующих существительных: на -ИЦА и "не на -ИЦА" (с.88). Но такое противопоставление не соответствует реальному дериватологическому пространству: суффикса -ИЧК- при данной морфодеривационной валентности быть не может , здесь возможен только суффикс -К- (ЛУКОВИЧ-К-А, ср. ГЕОГРАФ-ИЧК-А, где представлен суффикс -ИЧК-); -ЕЧК- же имеет собственные, вполне позитивные языковые показания для своего выбора, безотносительные к условиям, при которых появляется написание -ИЧК (а). Оппозиция -ОНЬК- /-ЕНЬК- "решается" в пособии морфонологически - в зависимости от твердости/мягкости конечного согласного основы мотивирующего слова (с.89), что соответствует дериватологическим условиям выбора данных вариантов, реально представленных в соответствующем словообразовательном типе. А вот оппозиция суффиксов -К- и -(Ь)К(?) - "в существительных на -НЯ" (с.89) уже на редкость "орфографоцентрична", поскольку "суффикс" -(Ь)К- нарушает законы и фонетики и морфемики: мягкий знак обозначает мягкость конечной согласной основы мотивирующего существительного и в суффикс "входить" никак не может, следовательно, такой оппозиции в "реальной" морфемике русского языка нет, в теории словообразования он не представлен; способ решения сконструированной орфограммы предложен сугубо орфографо-практический: "Ь ставится только в том случае, если его содержит (?) форма родительного падежа множественного числа" (с.89) . Здесь трудно не вспомнить еще раз наблюдение Ф. де Соссюра о том, что в лингвистике нередко "изображению звучащего знака приписывается столько же или даже больше значения, чем самому этому знаку" [Соссюр, 1977, с. 63].
Понятно, что "орфографоцентризм" (в таком его понимании) не может не проецироваться на обыденное метаязыковое сознание: если утверждается, например, что суффиксы -ЕЦ и -ИЦ , представляемые как члены орфографической парадигмы (=орфограммы), "служат для различения родов" (с. 87) , то естественно, что у потребителя этой "легенды" возникнет представление, в частности, о том, что роды определяют именно суффиксы, а не, скажем, окончания, у которых для этого больше оснований, а в более крупном масштабе - о том, что именно написание, а вслед за ним и орфография, регулирующая написания, различают роды (язык в целом), а не роды (язык) определяют написания (хотя, заметим еще раз, последний тезис также не должен абсолютизироваться).
Продолжение "легенды" неизбежно породит представление о чрезмерно эклектическом устройстве системы детерминант русского языка: суффиксы -ЕЦ и -ИЦ, хотя и "служат для различения родов", в орфографической практике они определяются тем не менее морфонологически - по наличию/отсутствию беглой гласной при склонении (КРАСАВЦА, но КРАСАВИЦЫ), при этом выясняется, что и сама родоразличительная функция у них оказывается весьма непоследовательной: "суффикс -ЕЦ бывает у существительных мужского рода, не имеющих параллельной формы женского рода, например ХЛЕБЕЦ (ХЛЕБЦА)" (с. 88)82 ; выясняется также, что бывают данные суффиксы и у существительных среднего рода , где их выбор определяет уже другой фактор - ударность/неударность флексии (ПЛАТЬИЦЕ, но ПАЛЬТЕЦО) (с. 89). Таким путем и создается представление о тождестве выбора, предлагаемого субъекту решения орфограммы, и "выбора" самого языка, определяемого его внутренними закономерностями.
2. В другом типе теоретического "орфографоцентризма" факты языковой системы интерпретируются как орфографические. Рассмотрим, например, интерпретацию "орфографических" вариантов типа: "написание "ТЫЩА"83 вместо ТЫСЯЧА допустимо лишь только как ритмико-стилистический вариант" [Кайдалова, Калинина, 1971, с. 17]84; авторы "допускают" (видимо, в разных смыслах этого слова) также возможность "иногда" в художественных текстах писать "МАКСИМЫЧ или ПАРФЕНЫЧ вместо правильного МАКСИМОВИЧ или ПАРФЕНОВИЧ" [с.92]. Вопрос здесь не столько в переносе орфографического "сверхпуризма" в сферу орфоэпических норм, сколько в модальности тезисов, предполагающих наличие языкотворческих способностей у орфографии или, точнее, - у орфографического сознания. Но здесь, кажется, имеет место переоценка роли орфографии: варианты слов типа ТЫЩА или морфем типа ЫЧ / ИЧ вполне самостоятельны по отношению к исходным вариантам (ТЫСЯЧА, МАКСИМОВИЧ) и выделены в языковой системе как дискретные единицы, они формируются и функционируют безотносительно к тому, "допускают" или "не допускают" орфографические правила и нормы их фиксацию на письме; направление детерминации здесь прямо противоположное (ср. функциональную наполненность вариантов ШТУКАТУРКА и ЩЕКАТУРКА в текстах Н.В. .Гоголя [Безносов, 1996], но вряд ли эти варианты - орфографические85.
Титульная страница | Перечень работ по общему языкознанию | Домашняя страница Н. Д. Голева