Детерминация первого из названных принципов базируется на отражении функционального "орфотипа", в соответствии с которым содержание нормы определяется исходя из формулы "все так пишут", детерминация второго является онтологической, в соответствии с ней орфография повторяет логику устройства языка и схемы речевой деятельности, в которых поверхностные уровни обусловливаются глубинными (орфография на этой "оси" относится к поверхностным уровням). Проиллюстрируем эти общетеоретические положения, рассмотрев ряд их конкретных орфографических проявлений.
Зададимся такими вопросами. Если большинство носителей языка говорит ГЛАГОЛИТЬ, вправе ли пишущий (или кодификатор) апеллировать к утраченной в русском языке форме ГЛАГОЛАТЬ и на этом основании "выводить" написание ГЛАГОЛЕТ? И более принципиально: если большинство пишет, к примеру, КОЛЫШИМЫЙ вместо "онтологического" КОЛЫШЕМЫЙ, то считается, что "массовый" субъект решения орфограммы, ориентирующийся на функциональный орфотип (за которым, может быть, стоит аналогия, причем аналогия графическая, а не грамматическая!) и не озабоченный определением типа спряжения, однозначно не прав?
Для русской орфографической традиции такого рода вопросы имеют скорее риторический характер - орфография, в отличие, скажем, от орфоэпии, достаточно определенно "высказывается" в пользу детерминации первого типа; детерминация второго типа, в сущности, - вне поля зрения теоретиков орфографии и по большей части негативно оценивается практиками. Так, например, в "Толковом словаре русского языка" Д.Н. Ушакова в статье КОРРИГИРОВАТЬ находим примечание - "чаще, но неправильно" пишут КОРРЕГИРОВАТЬ35. Насколько правомерно такое однозначное "рассечение" диалектической антиномии функционального и онтологического, представленной в объекте как единое целое?
Мы полагаем, что взгляд на орфографические нормы как на результат действия функциональной детерминации имеет право на жизнь в не меньшей мере, чем языко-отражательный, и в следующих разделах развиваем тезис о их взаимодействии в соответствии с принципами диалектики. Здесь же ограничимся его иллюстрацией конкретным примером, в котором существенно ослаблены возможности апелляции к традициям написания слова, поскольку речь пойдет о норме зарождающейся.
Сделав массовый опрос работников ателье г.Барнаула, мы установили, что большинство барнаульцев использует производные слова от ОВЕРЛОГ в форме ОВЕРЛОЖИТЬ и ОВЕРЛОЖНИЦА (вопреки словарной форме ОВЕРЛОЧНИЦА [Тихонов, 1985]), при этом данное обстоятельство не мешает многим употреблять косвенные падежные формы типа ОВЕРЛОКУ, ОВЕРЛО- КЕ36, а не ОВЕРЛОГУ, ОВЕРЛОГЕ. И написание в форме ОВЕРЛОК "признает"37 как правильное большинство информантов. Понятно, что вопрос о написании вызвал больше трудностей, чем об ударении и склонении, в ответах на него обнаруживается больше неоднозначности, неопределенности, уклончивости.38
В отмеченной разнице отношений языкового сознания к орфографическим и орфоэпическим (или грамматическим) нормам также проявляется "отделенность" орфографии от языка, о которой говорилось в начале настоящей работы. Естественно, что возникает общий детерминологический вопрос об иерархии принципов решения орфограмм вообще и, в частности, для данного случая, а именно - вопрос о том, что важнее: учет происхождения слова; изучение того, как реально пишут и выбор (=канонизация) наиболее распространенного написания; изучение и привязывание к "выведенному" соотношению письменной формы с "требованиями" фонетической, морфемной, морфонологической систем русского языка (при этом внутри данных требований также должны быть установлены иерархические отношения). Вряд ли теория орфографии готова сейчас однозначно отвечать на подобного рода вопросы: многие из них открыты для нее, а многие, как представляется, еще не были поставлены.
Еще раз подчеркнем, что в работе не ставится задача решения вопросов, как написать те или иные слова или группы слов; детерминологическая постановка проблемы иная - почему в принципе нужно писать так, а не иначе, почему в принципе КОРРИГИРОВАТЬ, скажем, (единственно) правильно, а КОРРЕГИРОВАТЬ - решительно неприемлемо, и влияние на него широкоупотребительного слова КОРРЕКТИРОВАТЬ "незаконно"?
1.4.2. Роль коммуникативно-прагматической функциональной детерминанты в орфографии можно показать на негативном39 примере дифференцирующих написаний, призванных различать на письме причастия и прилагательные (КРАШЕННЫЙ и КРАШЕНЫЙ, ОПРАВДАНА и ОПРАВДАННА), существительные и глаголы (ПЛАЧ и ПЛАЧЬ, ОЖОГ и ОЖЕГ), наличие-отсутствие противопоставлений (НЕ ВЕСЕЛЫЙ / НЕВЕСЕЛЫЙ), целостность / расчлененность понятий (МАЛО ЗНАКОМЫЙ / МАЛОЗНАКОМЫЙ) и т.п.40
Главный детерминологический вопрос в связи с такого рода примерами заключается не в том, как избегать этих ошибок, и даже не в том, возможно ли это в принципе. Известно, например, признание Л.В. Щербы в том, что даже он испытывает в некоторых подобных случаях трудности в выборе формы написания. Впрочем, эти трудности хорошо известны каждому пишущему, знающему правила.41
Вопрос в другом - в обосновании коммуникативной необходимости самой дифференциации такого рода смысловых оттенков и тех усилий, которых она требует. В этом аспекте незамечание требуемых различий в написании вполне можно трактовать не как проявление неграмотности, а как показатель коммуникативной нерелевантности тех смыслов, которые такого рода написания различают. Существенно в связи с этим замечание Л.П. Калакуцкой: "В отличие от орфографии, в языке не различаются РАНЕНЫЙ СОЛДАТ и РАНЕННЫЙ ПУЛЕЙ СОЛДАТ, ЖАРЕНАЯ РЫБА и ЖАРЕННАЯ В МАСЛЕ РЫБА, как не различается КОЛОТЫЙ САХАР и КОЛОТЫЙ НА КУСОЧКИ САХАР" [Калакуцкая, 1974, с.272] (выделено нами - Н.Г). Очень серьезный и важный тезис, стимулирующий постановку многих вопросов по поводу детерминационных взаимоотношений языка и орфографии и особенностей формирования орфографоцентристского метаязыкового сознания.
Один из них: не слишком ли такие различия "тонки", чтобы быть необходимыми для повседневного общения, которое язык обслуживает в первую очередь, причем обслуживает в условиях автоматически производимой и воспринимаемой речи?42 Ср. у В.В. Виноградова: "различия в написаниях НЕ РАДОСТНЫЙ и НЕРАДОСТНЫЙ..., полные смысловых оттенков, далеко не всеми могут осознаваться и воспроизводиться" ( цит. по: [Букчина, 1981, с. 219]). Соответствует ли такого рода "нефункциональность" орфограммы целям и возможностям обыденной коммуникации? Если дифференцируемые орфографией смыслы коммуникативно значимы и целесообразны, то на что опирается адресат при их восприятии - на написание или на общий смысл контекста (ситуации)? Поясним конкретным примером. Кто заметил, например, что в заголовке статьи "Горечь алтайского сахара. Оправдана ли она" (Алтайская правда, 23. 05. 1996) допущена ошибка в выделенном курсивом написании краткого прилагательного, и кто понял (семантизировал) его по причине этой ошибки как причастие, хотя такое, "причастное", понимание данного заголовка до знакомства с текстом возможно: кто-то осуждал горечь, но в итоге ее все-таки оправдали? По-видимому, на такие вопросы можно было бы относительно легко ответить после проведения специальных экспериментов и наблюдений за восприятием естественных текстов.
В некотором смысле такие эксперименты уже проведены. Говоря, например, об орфографической дифференциации наречий и кратких прилагательных типа СВЯТW и СВЯТО, В.К. Тредиаковский устами одного из своих персонажей 250 лет назад заметил: "Мне сперва казалось, что в сем есть некоторое таинство, а теперь вижу, что все сие походит много на пустошь" [Тредиаковский, 1748, с. 38]. Если заменить слово "пустошь" на эквивалентный термин "коммуникативная нерелевантность", то получается, что В.К. Тредиаковский задавал тот же по сути вопрос, который поставлен выше. Ср. также следующие суждения того же персонажа В.К. Тредиаковского: "На что силиться различать все сие, которое и без сего лишнего знающим довольно ведомо, а не знающим и такое различие немало неполезное" (с. 95) - вполне современная коммуникативно-прагматическая постановка вопроса.
Сама жизнь определенным образом ответила на эти вопросы: исчезновение дифференциации кратких прилагательных (СВЯТW) и наречия (СВЯТО) не создало никаких помех для носителей русского языка (если не наоборот) и прошло вполне безболезненно. Но другие проявления дифференцирующего принципа остались живы, и по их поводу Р.Ф. Брандт писал через 150 лет после В.К. Тредиаковского: "Если уж отличать "МИР" от "МIР", то почему бы на письме не отличать лист дерева от листа бумаги, писание кистью от письма пером"; "слово употребляется не само по себе, а в предложении, так что смысл его вытекает из общей связи и вовсе не нуждается в поддержке правописания" [Брандт, 1901, с. 14]. Действительно, с необходимостью дифференциации смыслов успешно справляется контекст. Орфография с ее избирательной дифференциацией немногим способствует ему в этом. К данному тезису нужно добавить, что спорна не только необходимость выражения смыслов типа "подразумевается противопоставление или нет", но и обыденно-коммуникативная значимость самих этих смыслов (даже если они не выражены). Для прагматической орфографии естественна постановка вопроса "зачем нужно различать те или иные смыслы и звучания?", а не вопроса "какие звуковые или смысловые оттенки может различить орфография?" (последний вопрос для дифференцирующих написаний даже менее актуален, чем вопрос "какие оттенки орфография может не различать?"). Какова необходимость, скажем, различения на письме ВПЕРЕМЕЖКУ и ВПЕРЕМЕШКУ, которые в обыденном языковом сознании, по нашим представлениям, основательно "перемешались" и слились в единой дискретной смысловой единице, и вряд ли оно само (вне орфографии) испытывает потребность их различать; сведение их к одному написанию фактически ничем не обеднило бы русский тезаурус и не породило бы разночтений и неправильных прочтений43. Ср. аналогичную постановку проблемы в пунктуации: "С этой точки зрения (перегруженности предложения знаками препинания - Н.Г.) необходимыми знаками можно было признать только те, которые решают проблему разночтения" [Попова, 1996, с. 21].
В качестве своеобразного эксперимента по проверке коммуникативной необходимости выбора Н или НН в кратких страдательных причастиях и прилагательных можно рассматривать отношение к их дифференциации в мужском роде, где она отсутствует: его реплика глубока и ОБОСНОВАННА /глубоко ОБОСНОВАНА; его ответ глубок и ОБОСНОВАН/ его ответ глубоко ОБОСНОВАН, так как много раз проверен. Вряд ли отсутствие дифференциации причастий и прилагательных в мужском роде сколько-нибудь серьезно мешает письму и чтению, и сомнительно, что взаимопонимание улучшилось бы от их различения по типу, скажем, ОБОСНОВАН и "ОБОСНОВАНН": будучи эксплицированными или неэксплицированными эти смыслы в равной мере актуализируются в контексте (или не актуализируются?). И здесь специальный орфографический эксперимент легко разрешил бы вопрос о коммуникативной релевантности дифференциации данных смыслов (например, прочитавшим текст можно задать вопрос: как было написано выше: слитно или раздельно (обратили ли они на это внимание?), изменилось бы понимание при слитном написании, как был понят смысл и т.п.? Мы не предполагаем обсуждать здесь вопрос о возможных направлениях реформирования данной области русской орфографии, равно как и любой другой ее области, не интересует нас здесь и проблема выбора путей снятия дифференциации, скажем, через приведение к одному типу написаний (например, все с одной Н или все с двумя Н) или, напротив, через допущение вариативного написания. Заметим только, что такое обсуждение гораздо легче было бы провести, имея обоснованные данные по восприятию естественных текстов44 или данные специальных экспериментов. Это особенно важно, так как в решении подобных вопросов существует немало устойчивых априорных мнений, нуждающихся в проверке.
Титульная страница | Перечень работ по общему языкознанию | Домашняя страница Н. Д. Голева